Into the Wild или Ах, как хочется вернуться
Боже, как же иногда бывает скучно.
Взять, например, Ганновер. Ну что это такое? Образцовый средний немецкий город, ни рыба, ни мясо. Чистый, аккуратный, но ничего не происходит. Нет даже какой-то своей особенной черты, этакой чудинки, которая отличала бы его от жителей других германских городов и земель. Все здесь ладно, спокойно и неинтересно. Здесь с трудом приживаются люди со странностями. Самое главное (и чуть ли не единственное) исключение — художник Курт Швиттерс уехал учиться в Дрезден, а после Первой мировой перебрался на время в Берлин — ну и где же еще осесть дадаисту, как не в бурной немецкой столице 1920-х годов. Впрочем, его таланта хватило и на спокойный Ганновер — в нем он работал в качестве типографа местного городского совета, здесь он построил Merzbau (его в 1943 году уничтожат бомбардировки Союзников).
Надо учиться. Надо готовиться к экзаменам. Надо зубрить параграфы. Надо готовиться к будущей конторской работе. Школа пугает, проникает даже во сны и иссушает душу. Юноша-гимназист заболевает фантазиями, ему грезится побег из этого царства скуки в пространство недосягаемое, сказочное. Он читал об этом в романах Карла Мая и Фенимора Купера, он видел газеты, где описывались удивительные страны. Юноша бродит по ночам по городскому валу в Гамельне (до Ганновера отсюда всего 40 километров) и предается фантазиям. Наконец, найден ответ:
«В один прекрасный день мне стало ясно, что утраченный Эдем скрывается в путаных верховьях Нила либо реки Конго».
Все решено, нечего мяться, надо бежать отсюда в иной мир, который не живет по унылым правилам цивилизации, где все хаотично, беспорядочно — и оттого захватывающе. Юноша готовится: собирает необходимые припасы, рюкзак, одежду и самое главное — шестизарядный револьвер.
Его одиссея начинается. Будущее будоражит, пугает, но и манит. Все ему кажется страшно удивительным — и автоматический буфет на вокзале, и сама атмосфера бегства. Он движется к французской границе и успешно ее пересекает; ох уж эти благословенные времена отсутствия виз и пропусков, когда все чего удостаивался путешественник — это настороженного, но вежливого внимания таможенников. И вот юноша в Вердене, здесь он подписывает контракт с Иностранным легионом. Силы, порожденные его фантазией, уносят молодого человека все дальше на юг — и вот он в Алжире, который оказался совсем не таким прекрасным и загадочным. Где же та романтика удалых бойцов, веселых повес, отважных героев? Тут только пыль и мухи. Пыль и шлюхи. Изматывающая муштра и жара. Побои и издевательство. Здесь все ужасно. Фантазия обернулась кошмаром, а пространство свободы от скуки — мучительным испытанием. Сначала юноша бежит с товарищем из казарм, они добираются до Марокко, но там их ловят жандармы. Спасают только дипломатические связи отца беглеца — через своих друзей и при помощи германского министерства иностранных дел ему удается вернуть сына в Германию.
Он возвращается в этот мир, где нужно жить как все. И меланхолично описывает свой опыт поражения:
«Я чувствовал себя бодро, как после кровопускания. Проникновение в сферу беззакония не менее поучительно, чем первое любовное приключение или первый бой; общим для этих ранних форм жизненного опыта является то, что поражение, которое терпит человек, пробуждает в нем новые и более мощные силы».
Юношу зовут Эрнст Юнгер. Через год после возвращения домой он запишется в Ганновере 73-й фузилерный полк — и отправится на Первую мировую, пустившись в новое путешествие.
Юнгер был не одинок в своем ощущении скучности европейского довоенного мира. Многим тогда казалось, что мир уже познан до конца, освоен и присвоен, что все грандиозные свершения уже кем-то сделаны, Дикий Запад приручен, белые пятна на карте заполнены и всё, что остается обычному человеку — следовать по пути уже проторенному, мирно трудиться и верить в то, что это и есть лучший из миров. Разве что в исследовании атома еще есть какой-то свой фронтир, который человечеству предстоит покорить.
Яйцевидные атомы мчатся. Пути их — орбиты спиральные. В нашем видимом явственном мире незримая мчится Вселенная, И спирали уходят в спирали, в незримости — солнца овальные, Непостижные в малости земли, планетность пылинок бессменная.
Не все с этим готовы мириться. Одни бегут, как Юнгер (и добиваются бо́льших успехов, чем юноша из Ганновера), другие открывают для себя потаенные радости декадентской эпохи, иные идут в революцию.
Москва, конечно, не Ганновер. Но и здесь есть изнывающие от скуки.
Молодой москвич Илья Эренбург — из последних. Когда в 1960-х он публикует «Люди, годы, жизнь» он пишет о Москве его детства, не знавшей войны, революций, голода, бомбардировок, с огромной любовью. Сказочный город, где зимою бело, летом — зелено, где в мае все обязательно переселяются на дачи, а летом отсюда можно с родителями и сестрами еще отправиться в немецкий курортный город Эмс (опять же, никаких виз нет и в помине). Ползут по Москве извозчики: «на Болото, на Трубу, в Мертвый переулок, в Штатный, в Николо-Песковский или в Николо-Воробьинский, на Зацепу, на Живодерку, на Разгуляй». Летом тут торгуют волжскими арбузами, на Охотном ряду пузырится и бурлит рынок, над Сухаревкой нависает громада Сухаревой башни, а в Зарядье идет своя особая, ни на что не похожая жизнь.
Но эти воспоминания пишет пожилой человек, знающий подлинную цену сонном спокойствию. Видевший катастрофу и сумевший выжить в катаклизмах мирового масштаба.
А юношей он, как и Юнгер, бесконечно много читает, пытаясь понять жизнь по книгам. И ему тоже скучно в гимназии — не то чтобы само учение ему не нравится, но сам характер не позволяет примириться с порядком и ищет какого-то выхода. Найти его несложно. Эренбург более настойчив в отношениях со своей фантазией и ветер революционных листовок и подпольных заседаний подхватывает его и уносит в дальние края — прочь из Москвы на берега Сены, где ему приходится жить в новом мире. Русские революционеры быстро забыты — они скучные и без конца сидят в своих кафе, обвиняя других таких же унылых усталых людей в том, что они неправы. Эренбург находит себе соратников — людей искусства, собирающихся в кафе «Ротонда». Здесь они без конца говорят все о том же: о скуке времени в котором им довелось жить и о том, что необходимо найти путь к уничтожению этого царства спокойствия. Модильяни и Ривера, Пикассо и Леже, Кики с Монпарнаса и русская художница Маревна, Волошин и Аполлинер, Жакоб и Франс, Кокто и Сати… Они грозятся, они плачут, они хорохорятся, они ищут свои пути к новому времени — им кажется, что скоро все будет так, как они расписывают в своих пьяных разговорах.
И что вы думаете? Они оказались правы.
Баста! Кончился ваш спокойный мир, забывший о том как воюют и что это такое. Участники франко-прусской войны к 1914 году доживают свой век и не могут рассказать молодежи о том, что назревает. Эренбург летом 1914 года получает какие-то петербургские гонорары (которые он без проблем обналичивает в парижском банке) и едет в Бельгию и Голландию. Он ни о чем не думает, беззаботно наслаждаясь природой страны в которой до того не бывал — и лишь помнил образ бесконечных мельниц, уходящих за горизонт. Все оказалось так, как ему и представлялось; он размышлял об искусстве и об удивительном местном характере, сочетающим деловитость и приземленность с фантазией. Как-то изнывая от жары он брел по улица летнего Амстердама и увидел, что все вокруг встревожены. На голландском он ничего не понимал, но во всех газетах повторялось одно непонятное слово «oorlog».
«Сначала я решил вернуться в гостиницу и почитать Декарта, но мною овладело беспокойство. Я купил французскую газету и обомлел; я давно не читал газет и не знал, что происходит в мире. „Матэн“ сообщала, что Австро-Венгрия объявила войну Сербии, Франция и Россия собираются сегодня объявить о всеобщей мобилизации. Англия молчит. Мне показалось, что все рушится — и беленькие уютные домики, и мельницы, и биржа… Я попробовал обменять русские деньги — у меня было двадцать рублей; но в банках отвечали, что со вчерашнего дня меняют только золотые монеты».
Да, теперь не заскучаешь. Эренбург бежит из Голландии в Бельгию, оттуда — к французской границе. Переходит ее не менее легко, чем Юнгер в прошлом году — но только не поездом, а на своих двоих; навстречу ему бредут такие же удивленные люди, которые движутся из Франции в Германию. Пограничный часовой в пшеничном поле стреляет в воздух.
Некогда спокойный мир покрывается сетью трещин из которых бьет адское пламя. Эти разломы появляются в самых разных местах: на протяженном западном фронте, проходящем в основном на востоке Франции; на русско-немецкой и русско-австрийской границах; вокруг Циндао; на Балканах; в Альпах. Мир разламывается на льдины, на краях которых миллионы вооруженных людей, переселяющихся под землю. На границах двух линий окопов и траншей живет война. Она искрит и сигнальными ракетами, завывает снарядами, тараторит пулеметными очередями. Питается кровью и мясом.
Эренбург и Юнгер оказались на разных льдинах. И в не очень схожих ситуациях: Эренбург рассказывает, что в первые дни поддался всеобщему импульсу и пошел записываться добровольцем, но не прошел по здоровью (добавляет, что спустя пару месяцев бы на такие мелочи уже никто не обращал бы внимания) и живет в Париже как литератор и журналист. Юнгер едет на фронт, словно заходя на новый круг бегства из мира спокойствия.
Но им оба довелось, пусть и с разных сторон, посмотреть в глаза войне.
Эренбург оглушен тем, что привычный ему мир рухнул — и никто не пытается сказать: «Эй, люди, остановитесь, что вы творите!» Он описывает как листает страницы газеты и журналов, в поисках хоть кого-то, кто думал бы как он. Не находит. И тогда начинает пытаться писать сам: по совету Макса Волошина предлагает свою статью петербургскому либеральному изданию «Биржевые ведомости», где его текст принимают, нещадно правят, но просят еще репортажей из Франции. Так Эренбург становится репортером — и в этом качестве начинает ездить на фронт. Тем более, что тот недалеко от Парижа, можно обернуться в один день.
Переработанный сборник этих статей выйдет в 1919 году под названием «Лик войны» в Киеве. Его не раз переиздадут — в России и за рубежом. Советское издание 1926 года предваряет статья литературного критика Авербаха — тот громит рецензируемую книгу, называя мысли Эренбурга «штрихами», обращая внимание на отсутствие классового чувства и неумение понять, что дезертир из буржуазной армии — герой, а дезертир из Красной Армии — подонок.
В общем и целом, Авербах негодует, что книга, написана не коммунистом-догматиком, а живым человеком. Красноречиво.
Эренбург оказывается в окрестностях Арраса и наблюдает за автомобильной трассой. По ней едет бесконечная вереница грузовиков — везут солдат, оружие, продовольствие на фронт. Навстречу им тянется такая же бесконечная линия грузовиков — это вывозят раненых с фронта. Бесконечная махина войны движется, все работает — ну хорошо, не так идеально как часы, но все равно как сложный механизм. У солдат на руках браслеты с номерами по которым можно будет потом опознать труп. Грузовики, грузовики, грузовики — и нет ничего, что им помешало бы.
Юнгер и сам не раз на таких же грузовиках, но на другой стороне фронта, совершал путь к фронту и от фронту — за войну его ранили множество раз. Он тоже смотрит на Аррас, опустевший город-призрак. Стоя на руинах бывшего кабачка, он осматривает новый и не очень дивный мир:
«С него открывались дали опустошенной земли, мертвые деревни соединялись дорогами, на которых не было ни одной машины и ни одного живого существа. На заднем плане можно было разглядеть расплывчатые очертания Арраса, — города, покинутого жителями, а дальше, справа, блестели меловые воронки от огромных минных разрывов в Сен-Элуа».
«Лик войны» Эренбурга — книга, притворяющаяся сборником статей, но на самом деле видно, что первоначальные публикации прошли потом концептуальную обработку. Эренбург выворачивает нутро войны, копается в ее исподнем, тыкает читателя носом в ее кровавые проделки. Он описывает войну как стихию, действующую неумолимо. Война тащит на фронт обывателя и дает ему в руки оружие, а за их спиной строит аппарат принуждения, который не позволяет покинуть передовую (Эренбург замечает, что если бы оттуда можно было уйти, то вряд ли бы на фронте осталось больше нескольких тысяч любителей приключений). Война привозит проституток в прифронтовые города — и делает проституток из обывательниц, не разбирая возрастов. Она заставляет людей становиться героями и страдать в родных городах. Проявляет трусость и храбрость — и использует в своих планах. Этот дьявольский механизм, тащит сенегальцев на фронт и бросает их сражаться, а те не понимают, что и почему они тут делают. Она навсегда меняет жизнь в тылу, превращая граждан в обслуживающий персонал войны. Тыл, кстати, кажется вызывает у Эренбурга особое презрение:
«Тыл отравлен безнаказанным убийством, безответственной злобой. Он одурманен сознанием своей безопасности, животной радостью жизни, жаждой легких утех. Онразвращен чтением рассказов о боях у уютного камина, дешевым патриотизмом и быстро текущими деньгами. Страшной болезнью заражены все классы и все возрасты. Ребята наслаждаются игрушкой, которая изображает повешенного немца. Старики бредят штыковыми атаками. Мирные рантье увлекаются спекуляцией. Дочери фермеров бегут в города, на заводы — „крутить“ снаряды, — зарабатывают 20 франков в день и покупают пышные шляпы. Тыл лицемерно шепчет: „Когда же кончится эта война?“ Но на деле он наслаждается ею».
Он смотрит на обожженные войной прифронтовые районы, где люди в целом уже привыкли к тому, что фронт может шагнуть к ним в любой момент, но относятся к этому спокойно; от судьбы не уйдешь; война, сударь. Журналисты, взирающие на войну со спокойным безразличием; английские офицеры, с гордостью показывающие как прямо на фронте новозеландцы и австралийцы участвуют в выборах; он наблюдает как немцы перед отступлением методично уничтожают все, что только можно уничтожить: поджигальщики на велосипедах ездят и уничтожают фермы, все минируется, сжигается, срывается. В апреле 1916 года в коммуне Шольн он наблюдает как сокрушаются французские солдаты: в регионе, известном своими грушами, немцы, уходя подпилили корни у всех деревьев.
А Юнгер показывает как это выглядит с другой стороны:
«Все деревни, до самой линии Зигфрида, представляли собой груду развалин, каждое дерево было срублено, улицы заминированы, колодцы отравлены, ручьи и речкиперегорожены, погребы взорваны или начинены спрятанными в них бомбами, все запасы и металлы вывезены, шины спущены, телефонные провода смотаны, все, что могло гореть, сожжено; короче, страну, ожидавшую наступления, мы превратили в пустыню».
Книга Эренбурга — это текст травмированного человека, пишущего высокую пацифистскую прозу; человека, посмотревшего на войну и отпрянувшего в ужасе. «В стальных грозах» Юнгера — тоже текст, порожденный травмой, но его автор пытается обмануть сам себя — и своих читателей. Методично и спокойно до занудности (вот и сказывается ганноверское воспитание) он описывает свой военный путь. Эта цепочка на первый взгляд малосвязанных эпизодов разных боев и военных случаев, каждый из которых возникает как будто из ниоткуда и исчезает в никуда.
О, как прекрасен окоп в поэтичном описании Юнгера! Он описывает его как подземную крепость, построенную по всем правилам современной эпохи: каждому здесь определена своя роль, свой участочек и пока один бодрится и стоит на посту, прислушиваясь к шороху земли на нейтральной полосе, другой кемарит в блиндаже свои законные два часа, чтобы потом сменить часового. Оба могут погибнуть в каждую секунду, но о таких мелочах не принято здесь задумываться.
Это, конечно, бравада и самоуспокоение. В кармане у Юнгера лежит дневник, а в нем записано, что «убийство на войне — все равно убийство», что фронтовая жизнь «пробудила в нем тоску по благам мира». В мае 1917 года он скажет сам себе: «Когда же закончится эта дерьмовая война?»
Но в тексте он пытается вести с собой игру, возносясь духом куда-то ввысь, Юнгер показывает простых рабочих войны, отважных и упертых, лихих и даже бесшабашных. На страницах его книги не трусят и не бегут; тут сражаются до конца, пока не родится мрачное братство, спаянное современной техникой, кровью и почвой. Для Юнгера история — это арена, где сталкиваются силы судьбы, и индивидуум может постичь высший смысл, приняв вызов, пролив кровь и претерпев страдания.
По крайней мере, он хочет себя в этом убедить.
Но против правды не попрешь — и нутро войны явлено Юнгером во всем его безобразии, как бы он не старался. Сгнившие трупы времен наступления 1914 года, оторванные руки, ноги и головы, горы мертвых тел в нейтральной полосе, умирающие солдаты, которые все никак не могут перед смертью накуриться — и товарищи подносят им одну за другой сигарету. Картин человеческого страдания на страницах «В стальных грозах» с избытком — так много, что к концу уже идет кругом голова. Читатель совершенно потерян в этой веренице окопов, вылазок, ранений, госпиталей — и снова окопов. Методично рассказывая свою историю, написанную на основе личных военных дневников, Юнгер ведет читателя к краю пропасти. С нее открывается жуткий вид на коварно-зловещий ландшафт.
Эренбург ловит образ войны, снуя по фронту как военный репортер союзнической прессы. Это делает его опыт не таким глубоким как у Юнгера, но зато дает глубину, многое попадает в зону его внимания: от девушки, изнасилованной немцами, но решившей оставить ребенка до французского солдата, только и твердящего «Je m’en fiche» — «Мне наплевать»: на смерть, на вражескую пулю или осколок гранаты.
Юнгер проживает войну как стихию, которая то сбивает его с ног, то ранит своим когтями, то вырывает из мира живых его друзей и товарищей. Да и сам он то и дело ходит по краю, раз за разом избегая гибели каким-то чудом (у судьбы на него были большие планы). Юнгер участвует в этой пляске смерти, кружится — и все время вынужден смотреть ужасному в лицо. Он случайно натыкается на собственного брата, который оказывается тяжело ранен — и отдает приказ срочно отправить его в тыл. Участвует в вылазке во вражеские окопы, где его едва не убивают англичане. Ползет по нейтральной полосе. Падает раненный в грудь осколком. Конца этому не видно.
Ему повезло. Война отпустила его живым и сравнительно целым (шрамы, ранения, оторванный кончик мизинца — не в счет). Эренбургу как военному корреспонденту в принципе меньше грозила смерть, но все равно война и его простила. Отпустила на все четыре стороны. Дала второй шанс.
Оба воспользовались им по-разному. Но обоих гнуло то время, в котором им довелось жить. Наступала эпоха гештальтов по Юнгеру — Солдата, Рабочего, Партизана (или Странника в лесу), Анарха. Наступила эпоха лживых пророков по Эренбургу — Хулио Хуренито и Лазика Ройтшванца. И этого эпоха требовала от человека определиться, обязательно, непременно. Нельзя быть наблюдателем, нельзя быть и тут, и там. Оба — и Юнгер, и Эренбург, — столкнувшись потом с тем, какой силой может обладать государство рожденное из их собственных фантазий, ужаснулись, но было уже поздно. Потребовалась огромная удача и невероятное напряжение сил, чтобы хотя бы выжить.
Эренбург все время твердит о себе, что он — человек XIX века, воспитанный по его правилам и в его укладе. Юнгеру даже говорить о себе такого не надо: его романтический настрой целиком оттуда. И мне кажется, что им обоим по ночам снился мир их детства и юности, где было так скучно и откуда им так хотелось когда-то сбежать.
Всеобщая мобилизация, которая началась летом 1914 года, продолжалась, в разных формах, следующие семь десятилетий. Мир вошел в эпоху катастроф, военных авантюр, миллионных фронтов, безразличных тиранов и больших идей, ради которых надо умирать.
Вы прочли текст издания «Кенотаф». Мы будем рады, если вы поделитесь им и подпишетесь на нас: телеграм-канал | Boosty