И это пройдет
Кажется, что история движется к развязке: узлы завязаны слишком туго, страдания слишком остры, чтобы тянуться бесконечно. Так думал Эренбург, наблюдая за Европой между войнами — верил, что скоро наступит финал, что годы канунов обернутся утром справедливости и покоя. Но время оказалось коварным: оно не спешит развязывать собственные узлы, оно лишь добавляет новые. Сардинка в Пенмарке, грузовик на улицах Парижа, флаги над Веной — всё это не приметы конца, а звенья длинной цепи, ведущей к следующей катастрофе.
Одному ехать — и дорога долга.
Кто-то за металл, кто-то за славу, а вот в бретонской общине Пенмарк — за мелкую рыбёшку.
Мыс Пенмарк. Мужчины здесь выходят в море каждый день, надеясь, что в этот раз им повезет больше, чем в прошлый. Женщины, которые потом на сардинной фабрике готовят рыбу к консервации, одеты в бретонский костюм. Сложные чепцы, завораживавшие еще Гогена, Хуберта Воса и Анри Делавалле; черные платья и обязательные белые передники. Город пропах рыбой. Как только выгружается улов, женщины принимаются готовить сардину на фабриках — чистят, потрошат, варят в масле, переносят тяжелые корзины. В Пенмарке жизнь подчинена сардинке, рыба — это деньги, жизнь, будущее. И за возможность немного подзаработать, можно и рискнуть.
На берегу стоит лохматый мужчина лет сорока и смотрит, как вышедший в бушующее море рыболовецкий корабль, начинает терпеть крушение. Рыбаки пришли с уловом, но управляющие фабрикой не хотят его принимать — на сегодня хватит. Мужчины решают попытать удачи в соседнем рыбацком городке. Но корабль их переворачивает волна бушующего моря. Неужели погибнут? Город бурлит, шумит, словно сам ставший частью морского волнения. Но все спасены — и утром опять женщины чинят сети, а мужчины надеются на хороший улов. Илья Эренбург пишет о повседневном сражении с природой, но через эту рутину и стихию просвечивают его мысли о сражении человека с новой эпохой — промежуточной эрой послевоенной Европы.
Эренбург написал о Пенмарке в 1927 году; небольшое эссе о городе вошло в состав сборника «Виза времени». В ней под одной обложкой напечатаны эссе и заметки Эренбурга из самых разных точек Европы: от Батуми до Бретани, от востока Словакии до севера Швеции. Через вечные транзитные точки — Стамбул, Берлин, Париж, — движется Эренбург по послевоенной Европе, стремясь, как и всегда, ухватить дух времени. Кстати, а что это за время?
Во втором томе «Людей. Годов. Жизни» Эренбург пишет о мыслях, которые он прокручивал в голове в 1934 году:
«Мне было почти сорок три года; не так уж это молодо, но, видимо, еще зелено. Я верил в близкий крах фашизма, в торжество справедливости, в расцвет искусства. Минувшие годы казались мне чересчур длинными канунами, и книгу статей, написанных в 1932–1933 годах, я озаглавил „Затянувшаяся развязка“. Ничего в свое оправдание не скажу — я разделял иллюзии многих и уж никак не мог себе представить, что состарюсь, а развязки не увижу».
«Кануны» — это его постоянная эренбурговская присказка, универсальный ответ на любой вопрос. «Стихи о канунах» — называется его поэтический сборник, вышедший в 1916 году; но, справедливости ради, там больше о том, что уходит и что сгорает в дни Первой мировой, чем о том, что наступит дальше:
Уходили маленькие дети — Ванечки и Петеньки, Уходили на войну. Ну! Ну! Пейте! Бейте! Бейтесь! Смейтесь! На вокзальной скамейке! Какой пухлый профиль, И заботливо прицеплена фляжка. Он сегодня утром еще пил кофе С мамашей. Пили и забыли. Уходили. Не глядели, не скорбели. Пили, пели.
Эренбург — мастер крылатых выражений, которые поселились в русском языке уже на правах почти народных присказок. Дело не только в «Оттепели» — не самой впечатляющей книге, которая дала название целой эпохе. Но ведь он подарил нам и «Увидеть Париж — и умереть», и «Волкодав — прав, а людоед — нет», и «Убей немца», и даже мысль про «долгий девятнадцатый век», длившийся с 1789 по 1914 год — это тоже он, а уж потом Хобсбаум (причем Эренбург формулирует эту мысль мимоходом, в кавычках, как что-то очевидное для него и для читателя). Уже хотя бы поэтому кажется, что эпоху, которую он проживал, должен был чувствовать получше прочих. Его талант — прежде всего журналистско-публицистический, его романы чаще всего пишутся на злобу дня и сплетаются из того, что происходит сегодня, за окном у читателя и писателя.
Всегда хочется найти какое-то слово, которое вберет в себя максимум смыслов и перенесет нас в эпоху, в которой мы не жили. Иван Бунин в «Окаянных днях» предлагает в качестве такового слово «грузовик». «Сперва меньшевики, потом грузовики, потом большевики и броневики…», «смердящее животное, сперва переполненное истеричками, а затем перепуганными каторжанами». Пахнущее маслом и сталью, резиной и потом, существо, которое въезжает во двор, шумит своим мотором, то заглушая выстрелы, то увозя кого-то туда, откуда не вернуться. Спасительное и страшное существо, колея, колея, грязь на лобовом стекле, переваливается по ухабам, ползет с севера на юг, от смерти к спасению, от безопасности к гибели, разваливается, шумит, пыхтит, несет в своем чреве убийц. Бензин, винтовки, «весь мир насилья», грязь, кубизм, реализм, мотор заглох, «бежит солдат, бежит матрос. Трясется за рулем грузовика Хемингуэй, мчится закамуфлированный грузовик по парижским улицам, превратившийся в некое подобие полотна Пикассо. Студенты и красные флаги, солдаты и офицерские краги. «Вся грубость современной культуры и ее „социального пафоса“ воплощены в грузовике».
Все это было. Но все это не эренбурговский лексикон — и не его ощущение от эпохи.
Эренбург часто возвращается в воспоминаниях к тому моменту, когда он не понял, что происходит — в начале Первой мировой. Он узнал о ее начале оказавшись в стране, языка которой не знал — в Голландии. Умчался оттуда в Париж, засел за газеты — и все читал, читал, читал — и не понимал, как вчерашние пацифисты и социалисты все заговорили о необходимости войны. Люди, которым он верил, вдруг заговорили другим голосом, а сам Эренбург остался прежним — и, признается, что в последующие годы часто оказывался наблюдателем, а порой даже и просто болельщиком.
Любая новая эпоха формируется из мелочей, которые входят в противоречие с бывшим духом времени. Здесь в прошлое ушла одна вещь, тут пропала всем известная фраза, тут запретили, тут кого-то публично проработали или даже арестовали, забылись слова популярной песни, вышел в тираж известный актер, умерли старые правила, законы, постановления, на их место пришли новые указы и директивы. Так движется время.
Эренбург о пережитом им сдвиге пишет, но не делая его центральной частью своего рассказа. Вчера можно было переводить гонорары из России — сегодня уже нельзя. Вчера никто не думал о визах, сегодня без них нельзя перемещаться даже проездом. Трудно было представить фронт в 90 километрах от Парижа, а теперь там каждый день убивают людей. Границы пересекаются самым заковыристым и сложным способом, через Богом забытый шведский северный городок Хапаранда вынуждены ехать те, кто с Запада хочет попасть в Петербург. Будут тут проезжать журналисты и коммерсанты, антантовские дипломаты и немецкие шпионы.
Старая эпоха распалась на части, как прогнившая штука полотна. Новая сплеталась из указов военного времени, из френчей и гимнастерок, из вшей и испанки. Движение полков важнее биржевого курса; экономика, встающая на задние лапы перед директивами военных. И трупы, трупы, трупы.
Сначала все это вызывало шок и отторжение. На рисунке русской художницы Маревны три скучающих мужчины — Диего Ривера, Амадео Модильяни и Илья Эренбург, — сидят в обычной комнате; внизу подпись: «Когда кончится война?» Этот вопрос на разные лады задают в дневниках, статьях, письмах современники Эренбурга — одни каждый раз осенью писали, что есть надежда, что к весне уже будет мир; другие депрессивно размышляли о том, что война никогда не закончится. Александр Бенуа в 1917 году в дневнике размышляет о необходимости написать книгу о войне, в которой удалось бы описать те мысли и ощущения, что будит в человеке война (на полях Бенуа оговаривается, что во время ведения войны книгу такую опубликовать невозможно — обвинят в недостатке патриотизма). Война — токсична; разъедает то, что вчера казалось вечным, открывает такое, что казалось давно скрытым.
Что ж, завязалось! И когда пускаешься в это плавание по новой эпохе, человеку сформировавшемуся по правилам старой, приходится тяжко. Кто-то быстро перешагивает, как будто всю жизнь только к этому и готовился, а иным приходится тяжко — и выбор сделать хочется, да не можется. Эренбург из вторых.
В ноябре 1917 года он в Москве пишет «Молитву о России» — стихотворение, которое многие заучили наизусть и восприняли его как манифест тех, кто не принял революции.
Господи, пьяна, обнажена, Вот Твоя великая страна! Захотела с тоски повеселиться, Загуляла, упала, в грязи и лежит. Говорят – «не жилица». Как же нам жить? Видишь, плачут горькие очи Твоей усталой рабы; Только рубашка в клочьях, Да румянец темной гульбы. И поет, и хохочет, и стонет... Только Своей ее не зови – Видишь, смуглые церковные ладони В крови! ...А кто-то орет: «Эй, поди ко мне! Ишь, раскидалась голенькая!..» О нашей великой стране Миром Господу помолимся.
Но расхождение Эренбурга с эпохой было шире одной только революции; его, как я думаю, отвращал в целом новый мир, родившийся в Первую мировую. Судьба же ему дала (не будем здесь размышлять — почему) возможность изучить этот мир в подробностях. И вот он ездит по Европе — и наблюдает, а затем пишет. Эренбург пишет так много, что недовольные его позицией знакомые перевели его в разряд графоманов; Газданов сардонически замечает, что кроме «Хулио Хуренито» Эренбург ничего и не написал. От еврейских местечек в Польше, которые через десяток лет будут стерты с лица земли до русских кафе в Париже и Берлине, от слегка осоловевшей из-за своего буржуазного спокойствия французской провинции до взбудораженности варшавской интеллигентской среды. Этой Европе в 1920-е годы Эренбург пророчит скорую гибель — и в романе «Хулио Хуренито», и в его продолжении «Трест Д. Е. История гибели Европы».
Эренбург — не великий стилист. От него не стоит ждать бунинской интимности или набоковской полифоничной сложности. Иногда Эренбург прост до неприличия и совершает какие-то неловкие стилистические ошибки. Но завораживает его интонация: что в молодости, что в старости он писал как какой-то абстрактный холодный общеевропеец — может быть венгр, а может быть датчанин. Как будто есть в этом наследие парижских лет Эренбурга: «французский скептицизм сквозь еврейскую иронию с русским нигилизмом в придачу». Эренбурга волнами носит по миру, а он отстраненно, со спокойствием антрополога, изучает предлагаемые ему обстоятельства.
Он долго тщится сохранить свою позицию человека между двумя мирами; интеллектуала над схваткой. Ездит по Европе — но с советским паспортом. Печатается как в Москве, так и в Берлине. Вызывает неприязнь у коллег по цеху по обе стороны границы: в Москве именуют «попутчиком» и «чучелом гороховым», в Берлине — «пошляком» и «советским агентом». Все это, впрочем, мало сказывается на его популярности у читателей — книги и статьи Эренбурга публикуются широко, постоянно переводятся, ставятся на сцене и в кино. Уникальное положение, о котором многие мечтали, но никому не удалось долго в нем удержаться. Эренбург же прожил в нем до 1940 года — да и после, уже перебравшись все-таки в Москву, он на месте не сидел.
Мир, треснувший в 1914 году, вовсе не склеился в 1918 году. Да, конечно, был и Компьенский лес, и Версальский мирный договор (а также Севрский, Трианонский и Нейиский), произносились торжественные речи о конце войны, подписывались бумаги. Но трещины шли глубже. В России, прервавшася вроде бы в конце осени 1917 года мобилизация начинается по новой уже весной 1918 года — впереди были 4 года гражданской войны. Закипит война на всем гигантском пространстве бывшей Российской империи — от Варшавы и Вильно до Владивостока и Харбина. Войны в Финляндии и Эстонии, Латвии и в Венгрии. Горят усадьбы, фрайкоры режут всех, кто под руку попадется, восстает Турция, полыхают Ирландия, Ирак, Греция и Афганистан. В этом же пламени рождается фашизм — и в Рим приходит десятки тысяч чернорубашечников, которые будут править страной под руководством Дуче еще два десятилетия. Немного успокоилось в Европе — разошлось в других местах: от Марокко и Ливии до Сирии и Китая. Еще один шажок — и по неустойчивому равновесию удар наносит Великая Депрессия: и не только помогает нацистам прийти к власти в Германии, но и будоражит Индонезию, Сальвадор, Бразилию и Бирму.
Когда это все закончится? В начале 1934 года Эренбурга вдруг посещает мысль, что конец уже рядом, что развязка не за горами — и круги на воде от 1914 года наконец разгладятся совсем. Откуда такой прилив оптимизма?
Новый 1934 год Эренбург встречал в Париже с друзьями — собрались в небольшом польском ресторанчике. Почему-то казалось, что Европа уже дошла до дна, и оттолкнувшись от него устремится ввысь. В декабре 1933 года был оправдан в Лейпциге коммунист Димитров, агент Коминтерна, которого обвиняли в поджоге Рейхстага — и некоторым кажется, что теперь нацисты у власти не удержатся, раз им приходится отступать в своих атаках. Немецкие политэмигранты в Париже говорят, что нацистский режим уже на грани краха — впрочем, политические изгнанники такое говорят во все времена; у них всегда «кануны». Их прогнозы с треском провалились — как раз в конце 1934 года Гитлер добивается для себя расширенных полномочий.
С самого начала года во Франции нагнетается истерическая атмосфера; пролог к любой диктатуре всегда истеричен, а к фашизму — тем более. Народ собирается на площадях, его туда всячески зовут правые. Сперва из-за железнодорожной катастрофы под Помпонном, в 30 километрах от Парижа, в которой погибло больше 200 человек. Затем для реакции на коррупционную аферу связанной с аферистом и мошенником Александром Стависким (пресса раскопала подробности его дел с крупным французским банком и не менее крупными чиновниками; Ставиский же был евреем, что давало правым повод расчехлить любимые антисемитские лозунги.
Потом правые атаковали масонов в правительстве. Протесты накаляются. Префекта парижской полиции Жана Кьяппе, поддерживающего правых и препятствующего левым, снимают с должности и отправляют в Марокко. В ответ на это правые переходят в атаку и готовятся к свержению власти.
В феврале 1934 года французские фашисты были крайне близки к победе.
«Два дня спустя, 6 февраля, я увидел на нарядной площади Конкорд фашистский мятеж. Сторонники „Боевых крестов“, „Французской солидарности“, „Патриотической молодежи“ пытались прорваться через мост к зданию парламента, где заседали перепуганные депутаты. „Марсельеза“ фашистов прерывалась улюлюканьем. Полицейские, среди которых было много корсиканцев, вели себя непривычно мягко: многие из них были преданны своему начальнику и земляку Кьяппу, к тому же перед ними были не рабочие в кепках, а хорошо одетые молодые люди. Фашисты жгли автобусы, опрокидывали в Тюльерийском саду статуи нимф, резали ноги лошадей республиканской гвардии лезвиями бритв. Иногда раздавались выстрелы. Подоспели уголовники, начали громить магазины. К утру все устали и разошлись по домам».
Беспорядки продолжались несколько дней. Свои силы на улице вывели и левые — чтобы не дать фашистам победить. Спустя примерно неделю острого кризиса (и после гибели почти трех десятков человек) кризис разрешился. Правые не победили.
Мы дни на дни покорно нижем. Даль не светла и не темна. Над замирающим Парижем Плывет весна… и не весна.
Поражение фашистов так воодушевило Эренбурга, что он решает поехать в Вену. Ровно в те же дни, пока бесчинствует Париж, полыхает и Вена — там идет сражение между левыми и правыми. Эренбург добирается до австрийской столицы как раз вовремя, чтобы увидеть сокрушительное поражение левых. В городе тысячи убитых, трупы еще не убраны с улиц, дома зияют черными дырами. Идет снег — и от этого еще безнадежнее. Нет, кажется до развязки далеко.
Эренбург бежит в Прагу. Оставим его на время там — пусть этот неутомимый путешественник переведет дух.
В том же 1934 году в путешествие по Европе пускается английский журналист и писатель Филипп Гиббс. Он сделал имя во время Первой мировой войны, став одним из самых известных в Британии военных корреспондентов — всего пятерым корреспондентам правительство Британии разрешало писать о том, что происходит на передовой и Гиббс был одним из них. Он был на Сомме и под Пашендейлом. Видел Мессинскую операцию и сражения под Ипром. Потом его за эти публикации сделают рыцарем.
После же войны он стал заметным автором умеренно правых взглядов, постоянно критикующим британских социалистов. Гиббс много писал о пережитом на войне (его перу принадлежит книга «Душа войны» — внезапная перекличка с эренбурговским «Ликом войны»)
Весной 1934 года он отправляется в Европу чтобы понять — что произошло за 20 лет, минувших с начала Первой мировой. Затянулись ли раны? Выучен ли урок? Что думают люди о новых диктатурах, которые обещают им стабильность и безопасность? Движется ли Европа к войне? И верят ли люди в лучшее будущее? Из ответов на эти вопросы состоит книга Гиббса «Европейское путешествие
Выводы Гиббса неутешительны. Франция одержима страхом — перед правыми и левыми, перед кризисом и безработицей, но, прежде всего, перед будущим. Случайно встреченный собеседник в баре размышляет о том, что немцы вряд ли хотят войны, а Гитлер, говоря о необходимости мира и дружбы с Францией — не лукавит. Иные рассуждают о том, что было бы недурно восстановить монархию. В Швейцарии, где сидит руководство Лиги Наций, чувствуется полная оторванность бюрократов от того, что реально происходит в мире — да и в Европе. Местным жителям на это попросту плевать. Италия превратилась в страну, где все прикусили язык, пока по улицам маршируют солдаты и фашисты. Поезда, впрочем, и правда ходят по расписанию; но в остальном — это все та же Италия; то, что обещают починить за 2 минуты, будут ремонтировать в лучшем случае полчаса, а снижение цен на товары приводит не к изобилию, а к дефициту. Пресса под плотным фашистским контролем, а идеология вбивается в головы с самого детства.
В Вене Гиббс, как и Эренбург, оказывается вскоре после победы австрофашистов (легко представить себе, что они могли и пересечься на какой-нибудь венской улице) и с горечью смотрит на пострадавшие в перестрелках улицы. На мостах — блокпосты с пулеметами. Все ждут вторжения — немецкого или итальянского. В Германии, где как раз недавно миновала Ночь длинных ножей, люди стараются не говорить о политике — тем более с иностранцем; молодежь клянется в верности фюреру и готовится биться за свои идеалы. Везде свастики, портреты Гитлера, но и здесь нет ощущения экономического процветания — люди скорее живут в опрятной бедности. В Венгрии вечная дихотомия крестьянской страны — бедная деревня и богатый город, в котором власть у правого диктатора Хорти; здесь реваншизм смешивается с памятью о войне, а желание вернуть потерянные земли со страхами и опасениями за будущее.
Выводы Гиббса неутешительны — он отправился в путь, чтобы узнать, чем живет Европа и надеялся увидеть, что война отдаляется. На деле же она только приближается:
«Мы дрейфуем, нас качает и несёт вперёд к новой войне — неизвестно когда она будет, но совершенно ясно какими будут последствия для нынешних государственных деятелей. У игры в союзы и контр-союзы, в гонку вооружений, в экономическую войну и международный страх есть только один исход. Это война. Это неизбежная война».
К таким же выводам приходит в Праге Эренбург. Он все никак не может выбраться из Чехословакии. Немцы не выдают транзитной визы — а самолет до Парижа садится в Нюрнберге. Австрийцы тоже в проезде отказывают. На помощь приходит министр иностранных дел Бенеш, который помогает получить румынскую транзитную визу — и дальше Эренбург едет через Тимишоару в Белград, оттуда в Триест, Венецию и Милан, а уж потом во Францию.
В Венеции он наблюдает парад чернорубашечников на площади Сан-Марко. В Милане с удивлением обнаруживает изданной в переводе свою книгу «День второй» — его откровенно соцреалистический и просоветский роман, в котором живописуется освоение Кузбасса; книга снабжена предисловием, где говорится, что вообще Эренбург, конечно, заблуждается и царство трудящихся располагает вовсе не в СССР, а в фашистской Италии, но книга талантливая, так что пусть итальянский читатель сам отфильтрует важное от неважного. Довольно мило.
Вернувшись из этого мрачного путешествия во Францию, Эренбург заключает:
«Проезжему кажется, что в Европе — война. Кто с кем воюет — сказать трудно. По всей вероятности, все и со всеми».
Нет, далеко до развязки. 1934 год рушит надежды: атмосфера только сгущается и до дна еще далеко. И пусть над Дунаем еще разносится джаз, который в венгерской столице играет американский ансамбль, еще крутятся пластинки в итальянском магазине, хорошо ловится рыбка-сардинка в бретонском Пенмарке, а политики строят сложные альянсы, скрепленные туманными обещаниями и неубедительной надеждой, но судьба уже предрешена. Мобилизация и убийства, аресты и окопы — все это повторится вновь, потому что пока что не разошлись до конца трещины, пущенные 1914 годом.
Наши внуки будут удивляться, Перелистывая страницы учебника: «Четырнадцатый... семнадцатый... девятнадцатый... Как они жили!.. Бедные!.. Бедные!..» Дети нового века прочтут про битвы, Заучат имена вождей и ораторов, Цифры убитых И даты. Они не узнают, как сладко пахли на поле брани розы. Как меж голосами пушек стрекотали звонко стрижи. Как была прекрасна в те годы Жизнь
Вы прочли текст издания «Кенотаф». Мы будем рады, если вы поделитесь им и подпишетесь на нас: телеграм-канал | Boosty