«Благоволительницы» Джонатана Литтелла. Почему этот роман читают и перечитывают в России?
Петербургская журналистка Катя Уварова поговорила с балериной Большого театра, репером, книготорговцами и книжным издателем, чтобы понять, почему роман о судьбе эсэсовца, написанный от первого лица, многие в России считают культовым. Материал подготовлен в коллаборации издания «Кенотаф» и альманаха moloko plus.
Осенью 2022 года независимые книжные Петербурга, не сговариваясь, вместо новинок вывалили на полки литературу, соответствующую настроениям эпохи. В этом ряду оказался не только Оруэлл, но и Джонатан Литтелл. Я о такой моде ничего не знала. Пришла в книжный, чтобы купить подарок маме. Она просила о большом романе. Увидела бордовый 900-страничный том, прочно спрятанный в полиэтилен, в аннотации — интригующе: роман о событиях Второй мировой войны, рассказанных эсэсовцем Максом Ауэ. Этого было достаточно, чтобы, не думая, повернуть к кассе.
Ничего не подозревая, я запаковывала книгу в праздничную бумагу, надеясь на то, что в этот раз аннотация не подведёт и тема Второй мировой заинтересует читательницу. Однажды я уже повелась на «историю четырех друзей в Нью-Йорке» и положила под ёлку «Маленькую жизнь» Ханьи Янагихары. В этот раз хотелось избежать истерик и других сердечных аттракционов.
Тогда я ещё не знала, что закину — не хочется говорить «бомбу», но точно что-то, что загорится, как только снимешь защитную пленку. Что читателю придётся пройти через ужасающую хронику Второй мировой войны, увидеть глазами немецкой армии Украину, Кавказ, Холокост, лагеря. А когда читатель продерётся сквозь исторический ужас, то сразу налетит на личные главы героя, наполненные болью, отвращением, ненавистью и извращениями. И читателю будет сложно понять, метафора это, символизм, больной сон, последствия контузии, или невозможная действительность героя. Через пару дней мой телефон разрывался от звонков.
В январе 2023 года она вернула мне «Благоволительниц». Сказала, что нужно прочитать, но это вряд ли меня заинтересует, да и вообще, там такие вещи: и важные, и мощные, и мерзкие, — в общем, решай сама, очень специфическая литература. Я, честно говоря, не планировала обращаться к роману. Бордовая книжка первые недели того года выполняла исключительно эстетическую функцию в моей квартире, иногда переезжая со стола на другие поверхности. В феврале я слонялась без дела, переживала какую-то личную драму и вообще искала любой повод убежать из реальности побыстрее и подальше. Взгляд снова зацепил «Благоволительниц». Я ещё подумала, что, в случае чего, смогу отложить его в любой момент.
Но ничего не вышло. Я прочла роман, может, дней за пять-семь, прерываясь на еду, сон и работу. Всё пространство занимали чудовищные события: еврейские дети, которых вели на расстрел, мальчик-пианист, играющий для нацистов, сытый и спокойный Берлин, рассуждающий о литературе и музыке, Макс Ауэ и его отношения с сестрой (простите за жирный спойлер), родительский дом, сталинградские руины. Невозможно было переосмыслить всё, невозможно было представить. Я звонила маме в ужасе и восторге, отправляла друзьям длинные голосовые с бессвязными спойлерами и комментариями. Мне хотелось швырнуть книгу через всю комнату, убрать, спрятать, сжечь. Но я всё равно возвращалась, она засасывала, как вязкое болото.
Год спустя, в январе 2024 года, на центральных полках книжных «Благоволительницы» продолжали мозолить глаза. Неужели их ещё не все прочли? «Эта книга всё ещё оставалась актуальной. Мы хотели подсветить, выставить произведения, связанные с войной, особенно со Второй мировой, с фашизмом. У людей сильно вырос интерес к этой теме», — объясняет Любовь Беляцкая, совладелица петербургского книжного «Все свободны». Сама она бросила читать роман ещё в начале: «Я вообще не люблю книги о войне и фильмы о войне. И стараюсь их не читать и не смотреть. Я — тревожный человек, и у меня очень хорошее воображение». Надежда обсудить книгу с Любовью не оправдалась. Я поняла, что сложно представить себе портрет рядового читателя такой книги. Сложно понять, кто будет в восторге, а кто — косо посмотрит после упоминания или цитирования. Но потенциальные покупатели, нависшие в нерешительности над книгой перед покупкой, точно разделятся на два лагеря: избегающие ужаса и заставляющие себя страдать.
«Это не текст, который обсудишь за стаканом воды»
«Там целый миллиард слоёв: Достоевский, Батай, Бланшо, Лермонтов, Гроссман, де Сад, Кафка. Это не просто увеселительные тексты, а работа воображения, сравнимая с работой физической. Ты должен превозмогать уродливое описание насилия, которое там перемежается с описанием извращений. Всё это вызывает равное не то что неприятие, а какое-то содрогание внутреннее. Осмысляя всё это, ты чувствуешь, что происходит с автором-героем, почему герой (Макс Ауэ — прим. авт.) — неприятный. Но в конце концов ты с ним солидаризируешься, потому что понимаешь, что на его месте мог бы быть кто угодно. А это ведь интеллигент, получивший образование во Франции, по-моему, в Сорбонне, и Ауэ там не зря упоминает, что он входил в круг консервативной молодежи, которая потом издавала газету Je suis partout. Люсьен Ребате и другие — это всё довольно серьёзные ребята, которые тоже выбрали сторону нацистов. Почему это произошло? Вот Литтелл пытается ответить на этот вопрос в прямом эфире. Это же интересно, никто ничего подобного не делал», — рассказывает Константин Сперанский в январе 2024 года в Петербурге.
Он известен многим как репер и участник группы «макулатура». Я решила поговорить с ним о романе потому, что знаю о его литературных стримах. Однажды попала в YouTube на полуторачасовую лекцию о Селине: лысый человек в белой футболке на фоне книжного шкафа, периодически попивая воду, рассказывал о французском писателе и постоянно повторял вопрос: «Почему его сегодня читают?», кажется, на фоне тошнило его кота и с каждым отправленным вопросом вылетали какие-то странные слова.
Теперь я пришла на Петроградку к Константину с вопросом «почему его сегодня читают» про роман Литтелла. Сперанский прочел «Благоволительниц» дважды: в 2015, когда не особо разбирался во Второй мировой войне, и в 2022, когда задумал стрим с музыкантом Лёхой Никоновым*: «Изначально я имел самое приблизительное представление о том, что вообще он [Литтелл] описывает. Поэтому с удовольствием вернулся к роману, поскольку к тому моменту я уже про Вторую мировую достаточно литературы прочитал. И Юнгера всего, и русские тексты:* «Прокляты и убиты», «В окопах Сталинграда», «Жизнь и судьба», «Живые и мертвые», и Бланшо, которого он там упоминает, и многие другие модернистские тексты, включая Селина, и, собственно, Батая. В общем, я был изначально подготовлен, но сам текст на меня произвёл ровно такое же впечатление. Сильное».
Подозреваю, такое же сильное, какое на Литтелла произвёл фильм «Шоа» Клода Ланцмана — о нём мне тоже рассказывает Константин.
Пожары, опустошённые поля, дома, всклоченные бомбами земли. На экране — лица евреев, которые стали жертвами массовых расстрелов. Их имена неизвестны, их судьбы покрыты толщей земли. Теперь никто не сможет узнать, как звали военнопленных и женщину, которую тащат за волосы на расстрел. На экране — чёрно-белые кадры. На экране — «Бабий Яр. Контекст» Сергея Лозницы. Молчаливая хроника, лишённая закадрового голоса. Нам достаточно шума, голоса, звуков взрывов, чтобы понять, что происходит и что будет происходить ещё полтора часа. Об этом фильме мне рассказывает Вера Борисенкова, балерина Большого театра, в том же феврале, через пару дней после того, как я узнала о «Шоа». Я — в Петербурге, она — в Москве. Мы созваниваемся с ней вечером по видео, чтобы тоже поговорить о «Благоволительницах»: пару дней назад Вера выложила в сториз фото с этим романом, упустить возможность его обсудить я не смогла. Написала.
«Очень многие, видя эту книгу в моих руках, мне сказали: „Господи, зачем ты читаешь это и себя разрушаешь?“. Я не могу сказать, что я человек подкованный. Но я человек интересующийся, думающий, анализирующий. Часто принимаю и обдумываю тяжёлые события и задаю себе вопрос: вот мне сейчас хорошо, а как же больно этому человеку, как ему одиноко, как ему страшно, как этот ребёнок, который остался сейчас без родителей, что он испытывает? Я заставляю себя нырять в те темы, которые неприятны, неугодны и болезненны. Заставляю над этим работать, как над настроением. Так и над состраданием и сочувствием, я считаю, что тоже нужно работать. Эти струны нужно теребить в себе. Я делала это осознанно». Вера читала книгу почти год, прерываясь на документальный фильм Сергея Лозницы, чтобы визуализировать всё происходящее в романе. Сильнее погрузиться в тему и её прочувствовать.
Эти два разных героя, балерина и репер, в разное время и совершенно по разным причинам обращаются к роману. Он — в Петербурге, она — в Москве. Оба переосмысливают текст и пытаются рассказать, почему 900-страничный роман дистиллированной жести — не развлекательное, не терапевтическое и не выступающее на стороне зла чтение, почему это не примитивная порнография с историческими вставками, не просто «Холокост глазами эсэсовца», как говорят некоторые, а настоящее явление в литературе, культовая книга. Пусть даже её культовость субъективна для наших героев.
Читать, чтобы чувствовать себя некомфортно
Роман производит сильное впечатление на каждого, кто берёт его в руки. Он обрушивается, ударяет по голове, сбивает с ног любого человека, пол, возраст и читательский бекграунд которого не играет здесь никакой роли.
Покойный литературный критик Григорий Дашевский в своей рецензии 2012 года писал: «„Благоволительницы“ через многое — точнее, мимо многого — читателя проводят, но в конечном счёте ничего с ним не делают. Это умело устроенный аттракцион под названием „Холокост глазами оберштурмбанфюрера СС“. Ради искусства, ради даваемого искусством опыта имело бы смысл „преодолевать сопротивление“ и соглашаться на „болезненную проверку“, но болезненных аттракционов вокруг и так много, зачем посещать именно этот — непонятно». Я думаю: разве, прочитав книгу или посмотрев фильм, мы задаём себе вопрос — зачем? Мы совершаем, по сути, импульсивное действие, происходит случайное совпадение. Роман вызывает читателя «на сопротивление», но едва ли выступает на стороне зла.
Сперанский возражает Дашевскому: «Зло неназываемо, его невозможно пощупать, ты не дашь ответ на вопрос „Кто зло?“, „Что такое зло?“. Нельзя ткнуть пальцем и сказать: это зло, потому что в тот момент, когда ты указываешь на это и говоришь: вот это зло, в этот момент ты начинаешь быть агентом какой-то идеологии, тогда ты становишься таким неотличимым от Эйхмана, от нацистов. Литтелл показывает, что каждый человек разбирается с этим вопросом. Люди настолько слабы и беззащитны, что сложно в критические моменты оказаться достойным в звании человека». Мы вспоминаем Раскольникова, «подпольного человека», и понимаем, что человек остаётся хрупкой формой жизни, о которой нельзя выдать какое-то однозначное суждение. Каждый может совершать плохие поступки, а потом внезапно раскаяться, поскольку человек — это всегда больше, чем его самый подлый поступок. «И отрицать это, как бы говорить, что мы даём... рупор каким-то злодеям, сатанистам и маньякам, это значит отрицать вообще сложность человеческой натуры. Это просто перечёркивает всю литературу психологическую, ну, начиная от «Капитанской дочки», а может, ещё раньше. Я просто не понимаю, как кто-то может такие суждения выносить. Наоборот, нам нужны такие тексты. Чем больше их, тем, может быть, больше люди будут чувствовать себя некомфортно», — заканчивает Константин, когда фильтр-кофе в кружке уже остыл.
Эту мысль подхватывает через несколько дней Вера: «Что в романе — настоящее зло? И кто — зло? Люди, которые стояли выше системы, люди, которые создали систему, люди, которые нажимали на курок пистолета… Автор не давал чётких указаний, читатель сам должен это понять. Вот чем хорош этот роман. Ещё раз повторяю, он заставляет нас думать. Думать и сострадать». Невозможно оправдать жестокость, невозможно оправдать убийство. «Нет ничего важнее человеческой жизни. Мы должны знать это с малых лет и всегда об этом помнить. Это аксиома. Я часто закрывала книгу и задумывалась, виноват ли человек, который нажал на курок, точно так же, как виноват человек, который подписал бумагу. Несёт ли он такую ответственность за проявление жестокости и безразличия, как солдат, который выполняет приказ убийства или нападения? Вот это очень важно, это важно понимать, об этом важно думать».
«Когда мы говорим про культовые книги, фильмы или компьютерные игры, мы подразумеваем, что у широкой аудитории [эти] произведения не получили внимания, одобрения. Но у какой-то узкой интеллектуальной снобской аудитории данное произведение является любимым — собственно, культовым», — объясняет значение термина Михаил Мальцев, основатель книжного «Пиотровский». Михаил рассказывает о том, что сегодня книга не может стать культовой так просто. Это симбиоз нескольких причин. Необходимо, чтобы автор нащупал важную, волнующую людей тему в данный момент или универсальную человеческую проблему. Затем написал об этом. И потом пришел к правильному издателю или в известный литературный журнал. То есть это большая удача, чтобы все линии сошлись в одной точке. «Даже если мы представляем такую ситуацию, что есть издательство, которое закрепило за собой статус культового, ну например, тот же самый Ad Marginem, им присылает неизвестный автор рукопись. Даже здесь нельзя предсказать. Но в данном случае ведь речь шла уже об известном авторе, это немножко другой разговор. Перед нами литература переводная, соответственно, Ad Marginem просеял какое-то количество западных текстов и авторов, вычислил этого Джонатана Литтелла и понял, что нужно что-то делать. Но в 2006 году случилась история, по-моему, даже какая-то ещё более стихийная. Литтелл вообще писал роман в Москве чуть ли не карандашом на бумаге».
В 2006 году Джонатан Литтелл, французский писатель американского происхождения, снимал квартиру на Чистых прудах, ходил плясать в подвальный клуб «Проект О.Г.И.» в Потаповском переулке и днём писал роман «Благоволительницы». Не только фильм «Шоа», упомянутый выше, но и посещение Музея советской армии, увиденный там скальп красноармейца, фотографии повешенных партизан произвели на него сильное впечатление. Тема Второй мировой волновала Литтелла ещё со времен Йельского университета, а война притягивала — он был во многих горячих точках от Кавказа до Африки с гуманитарной организацией «Действие против голода». И поездка в Москву стала импульсом. За 120 дней Литтелл написал «Благоволительниц». За роман он получил две французские литературные премии: Гран-при Французской академии и Гонкуровскую.
О публикации «Благоволительниц» в России мне рассказывает Михаил Котомин, один из издателей Ad Marginem: «Несмотря на тяжесть романа, в этой истории много оптимизма из-за идеи диалога культур. Американец французского происхождения пишет роман о Второй мировой войне в Москве. Книга становится народным событием, в этом есть что-то от этого духа времени, безусловно. В этом смысле культовые тексты могут появляться тогда, когда есть какой-то потенциал в обществе. Мы это обычно описываем словами „вера в будущее“. Вера в будущее может носить негативный даже характер: завтра будет хуже, чем сегодня. В этом потенциале есть всегда пространство для культовости». Именно Ad Marginem взялось за публикацию «Благоволительниц» и подписало контракт с Литтеллом в 2010 году. И именно оно превратило текст Литтелла в «великий русским роман», каким называют его основатели издательства. За редактуру перевода отвечала Мария Томашевская. Именно из-за работы редактора Литтелл инициирует в 2019 году настоящий медиаскандал. С ним выходит интервью с заголовком: «Они напечатали не мою книгу».
«Его текст — это тот, который написан на французском», — парирует Константин Сперанский, когда я вспоминаю то интервью. В России «Благоволительниц» продолжали называть «великим русским романом» не только потому, что, кроме автора, в нём ещё спрятаны бережно перечисленные и изученные Сперанским известные писатели, но и потому, что написан текст по толстовским канонам русского романа. Котомин отмечал, что роман стал народным событием. «В каждой стране это пробуждение травмы и отношение к травме работало абсолютно по-разному. Реакция американской читающей публики, израильской, французской, немецкой или русской — это всё абсолютно диаметрально противоположные реакции. Американцы обратили внимание на гигантское количество шокирующих физиологических подробностей, смакования перверсии главного героя, которая, с точки зрения американской критики, лишняя в романе. В Израиле, конечно, отметили шокирующие рассуждения о Холокосте. Германия заметила идею вины и избежавших наказания людей, которые легли в основу послевоенной европейской культуры. А Россия увидела там великий русский роман, которого давно не было. „Благоволительницы“ нащупали какие-то похороненные травмы и эмоции».
Бордовая книга лежит у меня на столе, когда я заканчиваю разговор с Михаилом. Я смотрю на неё и думаю: есть ли такой читатель, который выбрал её из-за обложки? Стиль ар-деко, тёмно-бордовый цвет. Её оформлением занимался Андрей Бондаренко, он не раз благодарил издателей Ad Marginem за возможность придумать обложку «Благоволительницам»: «Она замечательная. Просто она очень хорошая. Я не знаю, как сказать. Прекрасная книжка».
Кто-то сказал мне, что культовой книга становится только со временем. Но мне определение «культовая» не очень нравится. Этот ярлык как будто накладывает обязательство на роман. Но с искусством так не бывает. Кого-то поражает язык «Благоволительниц» — описывай ты им хоть симфонии Баха, хоть расстрел детей, хоть извращенное насилие. Кого-то сбивает с ног историческая достоверность. Я, например, долго не могла принять личную линию в романе. А вот как её объяснила Вера Борисенкова: «Я очень многого не понимала. Мне казалось, что очень много символизма в романе. И личные события главного героя я не должна воспринимать как реальные действия. Это аллегория происходящего внутри. То есть, условно, в начале романа он бесконечно мучается от приступов рвоты, но я не должна воспринимать это как болезнь желудка, а я должна воспринимать это, что всё существо внутри отказывается выполнять предписанные ему действия. Понимаете? То есть когда тебя рвёт от самого себя, а не от того, что ты страдаешь от плохой пищи. Я не всегда читала [роман] как живой текст… Роман с сестрой, эти отношения. Мне казалось, что это тоже не отношения с родной сестрой как с женщиной, а это раздвоение личности и отношение к самому себе, насильственное отношение. Я не считаю, что в этих сценах какой-то примитивизм описан». Впрочем, принять, что автор исследует границы текста, так описывая насилие, тоже непросто.
Роман может быть культовым только для одного, каждого, читателя — отдельного человека, как для героев этого текста. И каждый будет определять ценность этой книги для себя сам, со своим прочитанным и пережитым, просмотренным и услышанным, умением анализировать и сострадать, смотреть со стороны и становиться ближе.
Вы прочли текст издания «Кенотаф» и альманаха moloko plus. Мы будем рады, если вы поделитесь им и подпишетесь на нас.