Как Толстой Канта поломал
Говорить и писать об этическом аппарате Толстого — это занятие не только скучное, но и неблагодарное. Дело не в том, что этические системы увлекательны по большей части своей противоречивой репутацией, и даже не в том, что на эту тему, кажется, было уже сказано все. А тем, что приписываемая Толстому этическая модель писателя-проповедника оказывается вторичной при оценке его творческого наследия. По-настоящему интересна не этика, — эстетика текстов Льва Николаевича.
Толстой восхищался немецким философом Шопенгауэром, которого читал запойно и с наслаждением. Тот, в свою очередь, в работе «Мир как воля и представление» отмечает философию Иммануила Канта как наиболее «важное явление в философии за два тысячелетия», недвусмысленно констатируя: «тот, кто не овладел кантовской философией, остается в плену у того естественного младенческого реализма, с которым ... [можно] заниматься всем чем угодно, но только не философией». Толстой Канта конечно же тоже читал.
Прежде чем перейти к взаимосвязи Толстого и Канта, разберем несколько фундаментальных для эстетики понятий. В своей «Критике способности суждения» Кант, помимо теоретического и практического разума, выделяет рефлектирующую способность суждения. Так эстетическое суждение соотносится непосредственно с субъектом и его переживаниями по отношению к объекту. По Канту эстетическое удовольствие — это наслаждение от представления предмета, даже если он отсутствует в реальности. Настоящее эстетическое суждение возможно лишь по отношению к объектам природы. Целесообразность же — это действие предмета в соответствии с его целью. Таким образом наше представление о целесообразности основывается на личном представлении о цели. Уникальность художественной манеры произведений Толстого, помимо ее виртуозности, заключена в постановке вопроса о целесообразности. Так, например, цель полотен Шишкина — демонстрация красоты русской природы, в то время как лесная чаща прекрасна сама по себе без какого-либо предназначения. Толстой идет дальше и объединяет понятия прекрасного и возвышенного, создав беспрецедентную для представлений об эстетике ситуацию: автор не только заключает красоту природы в произведении искусства, но и лишает свои работы какой-либо цели. Парадоксальность ситуации заключается еще и в том, что привести конкретный пример смешения природы с искусством невозможно: буквально каждое предложение поздних произведений Толстого (например, «Война и Мир» или «Анна Каренина») будет служить тому подтверждением.
Другие два ключевых понятия эстетики Канта — это «прекрасное» и «возвышенное». Возвышенное есть категория переживания удовольствия, связанного с величием и страхом. Чем страшнее некий образ, с которым мы сталкиваемся в воображении, тем более он притягателен, особенно если мы в этот момент находимся в безопасности. Переживание подобного опыта позволяет нам обнаружить в себе силы к сопротивлению пугающему всевластию природы. Природа является возвышенной не потому, что вызывает страх собственным величием, а потому, что взывает к нашей силе, вынуждает ощутить благородство собственного назначения. Однако суждение о возвышенном требует владения определенным уровнем культуры, ведь у человека без отточенного восприятия оно вызовет лишь страх. Прекрасное же, так же как и возвышенное, может нравиться само по себе и также вызывать чувство благосклонности независимо от наличия или отсутствия предмета в реальности. Но прекрасное в отличие от возвышенного имеет определенную форму и завершенность.
Романы Льва Николаевича постепенно переходят от категории «прекрасного» до «возвышенного» путем преодоления ограниченности формы. Его произведения оказываются настолько необъятными (и по количеству героев, и по охватываемой проблематике, и даже по объему), что соприкосновение с подобного рода возвышенным пробуждает все наши способности души: познание, желание и удовольствие/неудовольствие. Проживание подобного опыта сравнимо со внутренним землетрясением — именно поэтому ощущение возвышенного притягивает и отталкивает одновременно. Стоит рискнуть назвать запечатленный Толстым мир бесконечным, правда, и сама категория бесконечности дается человеку лишь субъективно, а потому — эстетически.
«Мы поговорим об эстетике тогда, когда мы поговорим о форме», — говорит Кант. И Толстой доводит форму собственной прозы до такой степени свободы от любых субъективных авторских оценок или лоббируемых идей, а описываемый им мир оказывается столь неоднозначен, что попытки проанализировать повествование путем использования той или иной трактовки становятся чрезвычайно многочсленными. Так, например, оказываются релевантными прочтения Толстого через радикальную критику цивилизации, исследования «мотива темноты», оппозиции разума и чувства, «ответа Чехову», размышлениях о судьбе древнеегипетского бога Ра, «душевной близорукости» и т.д. Секрет прост: любая из предложенных трактовок текста Толстого всегда будет работать. Потому что обращаясь к произведениям Льва Николаевича, мы имеем дело не с прекрасным, не с произведением искусства, усердное «копание» в котором может в конечном итоге привести к некоторой степени «верности» восприятия. Нет, мы имеем дело с самой природой, с монолитным текстом, а потому, как и в жизни, любая попытка примерить ту или иную систему толкования восприятия окажется удачной. Все, выражаясь по-английски, makes sense. Так, согласно Канту, переход в мир природы неизбежно ведет не только к утрате цели, но и к обретению многообразия формы. От текста к тексту степень дистиллированности изображаемого от авторской субъективности растет прямо пропорционально многообразию природы. Роман «Анна Каренина» оказывается примером произведения такого качества и свойства, теперь находящегося в состоянии абсолюта. Текста, доведенного до пугающей, ошеломляющей степени совершенства. Настолько, что заставляет кантовскую эстетическую систему трещать по швам.
Все это, в общем-то, напоминает анекдот про попугая, которого научили отвечать на любой обращенный к нему вопрос протяжным вздохом, а потом добавлять: «Знаете, это зависит от контекста». Представляете, не прошло и месяца как попугай защитил кандидатскую по философии. Так и тут возвышенное, спрятанное на каждой странице произведений Толстого, может найти вас, а может и нет. Может быть, вам станет страшно. А может быть — скучно. В конце концов, и это тоже зависит от контекста.