Временное правительство ч.1
Итак, год 1917, месяц февраль, наш герой по счастливому стечению обстоятельств вместо фронта служит в Азиатской части Главного Штаба, и вроде как ничто не предвещает беды.
Вот, 23 число, когда согласно Википедии таки НАЧАЛОСЬ, причем стихийно, Набоков подробно рассказывает случайному знакомому о волнениях, забастовках, ненадежности войск и.т.д.
Спустя вечность, а точнее год, случайно встретив его в Крыму, тот (к большому его удивлению видимо), об этом разговоре ему напоминает. Вот оно как, оказывается.
А человек рассказал – и забыл. И продолжил еще три дня преспокойно ходить на службу, как будто ничего не случилось.
Можно возразить – В.Д. вел жизнь добропорядочного обывателя (с поправкой на службу в Главном Штабе), и живая плоть раскладов февраля 17-го была ему недоступна.
Со скрипом можно принять эту версию за правду. Хотя человек ездил в Великобританию, «напечатал несколько фельетонов в журнале «Речь», поддерживал личный контакт с Гессеном и Ко.
Куда уж больше то быть погруженным.
Вот, кстати еще фрагментец. 26 февраля в столице, согласно все той же Википедии – «рабочие восстания» на окраинах, войска стреляют друг в друга, в столице анархия, толпы восставших «рабочих» по невскому льду идут в центр города и.т.д. Побеседовав с Губером (Арзубьевым), В.Д. тем не менее спокойно идет домой, более извилистым маршрутом чем обычно.
И не наблюдает ничего, кроме позднего оживления у градоначальства.
Кто такой Губер (Арзубьев)? А вот.
Особо останавливаться на нем, впрочем смысла нет - человек сидел в закрытых распределителях с момента основания, затем был задвинут, во время Генеральной Уборки 30-х. Вероятно он шел по немецкой части.
И только на третий день, индеец по прозвищу Зоркий Глаз, наконец заметил … что в столице таки г’еволюция.
Точнее бунт. О котором ему утром рассказал таинственный инкогнито, а вечером, он наконец своими глазами увидел погром «Астории» и «я вижу город Петроград в 17-м году…»
Такие приписки: «напомнили спустя год», «сообщил неизвестный», «это было, а возможно не это, а может быть все было позднее выдумано», встречаются регулярно, объяснить такой странный тон повествования, как мне кажется можно тремя обстоятельствами.
Первое – это то, что по крайней мере до своей встречи со своими заклятыми друзьями по кадетской партии и коллегами по Временному правительству, Набоков действительно ничего не знал, и участия в событиях не принимал, прохлаждаясь в тыловой синекуре.
Версия, не лишенная оснований – особенно если учесть дальнейшее отношение к нему Керенского (как в приблудному кадету, который был НЕ В ДЕЛЕ, и все время мешался, нервируя армянского мафиози попытками вести протокол).
Второе – то, что Главный Штаб – это все таки Главный Штаб, это переписка, курсирующие по городу курьеры, и.т.д. слышать и видеть люди могли многое, стало быть многое мог слышать и Набоков. Но поделился самым мизером, причем заблаговременно прикрывшись фигурами таинственных игкогнит, с которых взятки гладки. Не помогло.
Третье – то, что значительная часть того, что рассказывается нам о Февральской революции – это гиштории о штурме Бастилии и Зимнего. То есть туфта, с махоньким зернышком истины, под наслоениями фантазий и прямой дезинформации.
А наиболее вероятно: «Ы то, ы другое, ы третье».
Житель гипоинформационного общества (революция есть потеря коммуникации и кувыркание в пустоте), рассказывает об увиденном им краешке картины, предварительно отцензурировав своим воспоминания, чтобы не дай бог чего не просочилось.
Спустя три дня, когда погромы богатых домов и убийства офицеров на улицах на время прекратились, наш Зоркий глаз решил рискнуть, и сходить-таки на работу.
Где его встретили как рок-звезду истосковавшиеся зрители – аплодисментами. И В.Д. прочитал им речь – о свободе, о фаланстерах, об океане лимонада, и все не приходя в сознание.
Разумеется, беженцев из «Астории», что до лучших времен поселились у него в доме (спасибо английским офицерам), и убийства, вполне возможно его друзей и сослуживцев средь бела дня он интерпретировал, как наступившую свободу.
Такой уж безусловный рефлекс был у кадетов (и не только у них) – в ответ на любой погром революционной черни они разражались готовыми риторическими формулами о борьбе с деспотизмом.
(Здесь, конечно, самое то провести параллель с днем сегодняшним и хорошо известными нам событиями, а также персонажами 10-x годов XXI русской истории, но я не буду лишать вас удовольствия сделать это самим.)
И вот служащие Главного Штаба идут в Думу, узнать, какая именно свобода наступила – политическая, или сразу от здравого смысла.
А Набокова уже благодарят. Спасибо, дескать, отец родной. Устроил нам переворот посреди мировой войны.
Было ли это в самом деле, или мы имеем дело с мистификацией – бог весть.
Зареванные дети, голодные котики и вежливые старики, со слезами на глазах шепчущие слова благодарности – это для пропаганды золотой стандарт.
А он, воодушевленный идет дальше. К светлому будущему.
Ожидания vs реальность.
«Деспотизм» рухнул.
Глумиться здесь можно долго, да только смысла нет.
Ко 2 марта (а на самом деле еще раньше) все уже было решено, и Набоков представлял из себя такого же карточного болвана, как и уставшие солдаты в Таврическом дворце.
Символ следует за символом.
Зал Хрипящих Дормидонтычей.
Представляю, как ухохатывались я глядя на них немцы – наивняки ходили драть глотку на солдатские митинги, думая, что там, что-то решалось.
Дети. Малые дети.
В качестве отступления - лекции Дм.Евгеньевича, посвященные Февралю, без которых многие из дальнейших отсылок и юморесок будут непонятны.
Жизнь шпиона, вопреки мнению обывателей, насмотревшихся бондианы и опасна, и трудна, но что самое печальное – ужасно, ужасно нервна.
Из Центра идут задачи одна хлеще другой, кругом бегают хрипящие Дормидонтычи, из «правительства», перед которыми надо что-то исполнять, драть глотку на митингах перед солдатней, матросней, и черт знает перед кем еще. И так – день за днем. «И ложатся дела на нас бременем, нету времени, нету времени».
Одна есть надежа и опора в этой жизни – любимый куратор. Он поймет, он простит, он снимет с плеч, хотя бы часть неподъемного груза.
И можно будет жить, и работать дальше.
Пока, наконец, не приедет Ильич.
Князь С.К.Белосельский – это Сергей Константинович Белосельский-Белозерский, представитель достаточно известного рода, от которого на момент повествования остался его брат-морячок и собственно он.
Друг Маннергейма, участник финской гражданской войны, ответственный за английскую помощь Юденичу («вагон шпаг») и наконец, барабанная дробь, человек эмигрировавший в Великобританию, проживший там более тридцати лет, до самой смерти.
Орлов-Давыдов поинтересней. Даже краткое изложение историй его предков в невежественной Википедии изобилует массой тревожных звоночков.
Вроде деда-англофила, внезапно умирающих братьев, чьи жены отправляются в психиатрические лечебницы, и прочего развесистого стимпанка.
Ну а когда доходишь до его биографии, все становится ясно, с большой буквы Я.
Как вы уже догадались, он был масоном высокого градуса, в ложе работающей под эгидой Великого Востока Франции.
Не берусь судить – это описка, или проговорка – но согласно все той же Википедии, он был активным деятелем Великого Востока Непонятных Народов России – с 1909 года. В то время как сама эта организация, официально была создана в 1912. «Демаскировочка».
То есть человек сидел на рычагах задолго до революции, и после нее работал с Керенским, очень активно.
На кого он работал – на немцев, или все-таки на англичан – вопрос спорный, на который я сходу отвечать не возьмусь.
Граф Орлов-Давыдов, угощает переутомившегося на работе Александра Керенского балтийским чаем.
Вероломно и цинично Николай отрекся за себя и за сына, и вручил ошарашенным Гучкову и Шульгину текст отречения.
Нам остается лишь гадать, сколь велико было терзавшее их искушение – стереть немедля карандашную подпись, а то и просто порвать и сжечь в печи это историческое недоразумение.
Однако рука не поднялась - столь велико было их потрясение, перед таким вопиющим самодурством.
Так, в расстроенных чувствах и прибыли они в Петроград - с "отречением".
И все заверте…
Если «отречению Николая II» посвящено чуть больше абзаца, то перипетии с «отречением Михаила» описываются зубодробительно долго, с многочисленными экскурсами в альтернативную историю, и попытками стилизовать вопиющий беспредел тех мартовских дней, под Абсолютно Законный Акт Передачи Власти с Солидным Юридическим Обоснованием.
На этой скорбной ноте и начинается сизифов труд Дормидонтычей, тщетно пытающихся перекрасить карася в порося, и представить сознательный развал всего и вся, строительством Прекрасной России Будущего.
В этом качестве они были Керенскому исключительно полезны.
И в этом качестве их использовали, до прибытия ВАГОНА.
А после сбросили, как отработавшую свое первую ступень.
Не вполне осознавал происходящее тогда, лишь Владимир Дормидонтович Набоков.
Михаил Александрович, само собой понимал все.
Как и Родзянко.
Ну и вишенка на этом торте из…
Долгие и скучные попытки представить происходящее, по-европейски оформленной передачей власти, в самом конце перечеркиваются напрочь.
Оказывается, вся юридическая казуистика была Дормидонтычам до фени – их волновали вопросы НРАВСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКИЕ.
Если это так – к чему были все эти расшаркивания, все согласования и обсуждения текста отречения, с придирками к каждой запятой? Зачем?
Затем, что, оказавшись в республиканской Бразилии, умом они остались в Бразилии монархической.
Где моментально превратились в анахронизм.
Они могли держаться буквы закона, но тогда им нечего было делать в числе участников переворота – учитывая, что отречение что закону, что здравому смыслу было абсолютно перпендикулярно.
Они могли отбросить все попытки объяснить переворот с юридической точки зрения, и всецело положиться на социальную демагогию.
И в этом случае, делать им там было тем более нечего – эту поляну с успехом окучивали Керенский с Исполнительным комитетом.
Дормидонтычи оказались нежизнеспособным гибридом – буквы закона они трактовали с поражающим воображение правовым нигилизмом, а использовать оружие грязной демагогии с той же силой, что и их оппоненты – не могли и не хотели.
Что и предопределило их бесславный конец.
С точки зрения сознательного лжеца и политического интригана, описание «событий 3 марта», конечно имеют под собой рациональную основу.
Во-первых, своим многословием и попытками «образованность показать», сместить фокус внимания с первого «отречения» на второе.
Во-вторых, придать девяти месяцам позора хоть каплю легитимности. «Вот видите, справка! Настоящая! За подписью великого князя! Ручкой! И без печатей, да.»
Но даже эта хлипкая конструкция саморазваливается в процессе описания.
И остается «правительство» из тех, кто питает иллюзии, будто он все еще живет в январе 17-го и тех, кто мысленно уже живет в октябре 17-го, пока что, соблюдая минимум приличий.