На Внутреннем Фронте. П.Н.Краснов ч.4
Тем не менее, Петр Николаевич поворачивает остатки своего воинства и пытается погрузить его в эшелоны и двинуть на Петербург.
Тов.Черемисов заседает в Совете с раками и собаками и эшелонов не дает, в категорической форме.
Краснов немедля направляется к нему, выбивать себе транспорт - с понятным результатом.
«Все уже сделано, дурень грухонемой, сиди и не рыпайся».
Оказывается, в том же Острове, где Черемисов, окончательно перешедший под руку Ульянова-Бронштейна, саботирует любые попытки отправить войска в будущий Ленинград, в этом самом Острове оказывается ... сам Керенский.
Последняя из возможных инстанций для Краснова.
И здесь мы имеем возможность взглянуть на Александра Федоровича глазами человека наблюдательного, но не посвященного в закулисные расклады (как Набоков).
"Что вижу, о том и пою".
Итак, что из себя представлял Керенский по состоянию на конец Октября?
Лицо со слѣдами тяжелыхъ безсонныхъ ночей. Блѣдное, нездоровое, съ больною кожей и опухшими красными глазами. Бритые усы и бритая борода, какъ у актера. Голова слишкомъ большая по туловищу. Френчъ, галиффе, сапоги съ гетрами – все это дѣлало его похожимъ на штатскаго, вырядившагося на воскресную прогулку верхомъ.
Смотритъ проницательно, примо въ глаза, будто ищетъ отвѣта въ глубинѣ души, а на въ словахъ; фразы короткія, повелительныя. Не сомнѣвается въ томъ, что сказано, то и исполнено. Но чувствуется какой-то нервный надрывъ, ненормальность. Несмотря на повелительность тона и умышленную рѣзкость манеръ, несмотря на это «генералъ», которое сыпется въ концѣ каждаго вопроса – ничего величественнаго. Скорѣе – больное и жалкое.
Не Наполеонъ, но безусловно позируетъ на Наполеона. Слушаетъ невнимательно. Будто не вѣритъ тому, что ему говорятъ. Все лицо говоритъ тогда – знаю я васъ; у васъ всегда отговорки, но нужно сдѣлать и вы сдѣлаете.
Как-то, на одном любительском спектакле, я слышал, как довольно талантливо молодой человек читал стихотворение Апухтина «Сумасшедший».
Вот такая же повелительность была и в словах этого плотного, среднего роста человека, чуть рыжеватого, одетого в защитное, бегающего по гостиной между столиком с допитыми чашками кофе, угловатыми диванчиками и пуфами и вдруг останавливающегося против меня и дающего приказание или говорящего фразу, и казалось, что все это закончится безумным смехом, плачем, истерикой и дикими криками: «все васильки, красные, синие в поле!»...
Садитесь, я вам рад. Откиньте всякий страх
И можете держать себя свободно,
Я разрешаю вам. Вы знаете, на днях
Я королем был избран всенародно,
Но это всё равно. Смущают мысль мою
Все эти почести, приветствия, поклоны…
Я день и ночь пишу законы
Для счастья подданных и очень устаю.
Как вам моя понравилась столица?
Вы из далеких стран? А впрочем, ваши лица
Напоминают мне знакомые черты,
Как будто я встречал, имен еще не зная,
Вас где-то, там, давно…
Ах, Маша, это ты?
О милая, родная, дорогая!
Ну, обними меня, как счастлив я, как рад!
И Коля… здравствуй, милый брат!
Вы не поверите, как хорошо мне с вами,
Как мне легко теперь! Но что с тобой, Мари?
Как ты осунулась… страдаешь всё глазами?
Садись ко мне поближе, говори,
Что наша Оля? Всё растет? Здорова?
О, Господи! Что дал бы я, чтоб снова
Расцеловать ее, прижать к моей груди…
Ты приведешь ее?.. Нет, нет, не приводи!
Расплачется, пожалуй, не узнает,
Как, помнишь, было раз… А ты теперь о чем
Рыдаешь? Перестань! Ты видишь, молодцом
Я стал совсем, и доктор уверяет,
Что это легкий рецидив,
Что скоро всё пройдет, что нужно лишь терпенье.
О да, я терпелив, я очень терпелив,
Но всё-таки… за что? В чем наше преступленье?..
Что дед мой болен был, что болен был отец,
Что этим призраком меня пугали с детства, —
Так что ж из этого? Я мог же, наконец,
Не получить проклятого наследства!..
Так много лет прошло, и жили мы с тобой
Так дружно, хорошо, и всё нам улыбалось…
Как это началось? Да, летом, в сильный зной,
Мы рвали васильки, и вдруг мне показалось…
Да, васильки, васильки
Много мелькало их в поле…
Помнишь, до самой реки
Мы их сбирали для Оли.
Олечка бросит цветок
В реку, головку наклонит…
«Папа, — кричит, — василек
Мой поплывет, не утонет?!»
Я ее на руки брал,
В глазки смотрел голубые,
Ножки ее целовал,
Бледные ножки, худые.
Как эти дни далеки…
Долго ль томиться я буду?
Всё васильки, васильки,
Красные, желтые всюду…
Видишь, торчат на стене,
Слышишь, сбегают по крыше,
Вот подползают ко мне,
Лезут всё выше и выше…
Слышишь, смеются они…
Боже, за что эти муки?
Маша, спаси, отгони,
Крепче сожми мои руки!
Поздно! Вошли, ворвались,
Стали стеной между нами,
В голову так и впились,
Колют ее лепестками.
Рвется вся грудь от тоски…
Боже! куда мне деваться?
Всё васильки, васильки…
Как они смеют смеяться?
Однако что же вы сидите предо мной?
Как смеете смотреть вы дерзкими глазами?
Вы избалованы моею добротой,
Но всё же я король, и я расправлюсь с вами!
Довольно вам держать меня в плену, в тюрьме!
Для этого меня безумным вы признали…
Так я вам докажу, что я в своем уме:
Ты мне жена, а ты — ты брат ее… Что, взяли?
Я справедлив, но строг. Ты будешь казнена.
Что, не понравилось? Бледнеешь от боязни?
Что делать, милая, недаром вся страна
Давно уж требует твоей позорной казни!
Но, впрочем, может быть, смягчу я приговор
И благости пример подам родному краю.
Я не за казни, нет, все эти казни — вздор.
Я взвешу, посмотрю, подумаю… не знаю…
Эй, стража, люди, кто-нибудь!
Гони их в шею всех, мне надо
Быть одному… Вперед же не забудь:
Сюда никто не входит без доклада.
Под стать "королю", смертельно уставшему от своей восьмимесячной роли, была и его труппа.
Но сказано "Надо!", а значит - "Яволь!", и полумертвые от абстинентного синдрома актеры, отправились играть в девятом по счёту детском утреннике, на сей раз, называвшемся: "Спасение Родины и Революции".
"Вам нужны ваши дивизии? Будут! И пару армий впридачу. И марсианские треноги, для поддержки бронетехникой".
Обещания были настолько щедрые, что Петр Николаевич на секунду забыл, что он в октябре 1917-го, и предался приятным генеральским мечтаниям...
...но русские - народ-реалист, и краткий миг забытья, сменился почти мгновенным отрезвлением.
Перед ним был театр одного шпиона, накануне смены ролей, и рассчитывать можно было лишь на остатки былой роскоши в 18 сотен, с артиллерией (и это в лучшем случае).
Попрощавшись, Краснов засобирался к выходу...
Конечно, брать с собой апухинского безумца не стоило - но это была ошибка в положении Петра Николаевича объяснимая.
Во-первых, "опыт - сын ошибок трудных". Прошедший унизительную школу корниловской провокации Краснов понимал, что "Вождь с нами!" - это на весах застывших в равновесии меж победой и полным разложением гирька серьезная, увесистая.
Злая ирония заключалась в том, что весы в итоге качнулись - но отнюдь не в ту сторону, в которую он планировал.
Во-вторых, если слуга Людей без тени Матушевский умел так ловко усмирять солдат, то на что же способен Керенский - этот Гиперматушевский, перед которым склонились не только островские телеграфисты, но и вся Россия?
Краснов был плоть от плоти человеком наивного XIX века, далёкого от бурных и продолжительных аплодисментов переходящих в овации надутому через трубочку Леониду Ильичу - так что заблуждение его тоже, можно понять.
Начиналось все даже неплохо - он вовремя успел, не дав казакам исполнить непонятно чей приказ, последние увидев, что за неведому зверушку он привёз с воодушевлением двинулись в обратный путь - послухать, що Главкомандувач кажет, и...
Керенский предстал перед ними в том самом виде в каком его запомнил Набоков и только что увидел Краснов - истериком без сдерживающих центров.
Была ли это намеренная игра, или же он после восьмимесячной игры в поддавки, получил от кураторов внезапную команду "выкл.", и от стресса с кокаином рассыпался окончательно, или же и то и другое - вопрос, как водится открытый (как всегда ставлю на третий вариант).
Вместо инструмента по нейтрализации ленинских агитаторов, он получил чемодан без ручки, который ещё и охранять от настроенной на суд Линча толпы приходилось.
Но делать нечего - приведя толпу в чувство видом немногих оставшихся боеспособных частей, он погрузил свое "воинство" в эшелоны, и лишь благодаря счастливо оказавшемся в подчинении казачку-машинисту двинулся в сторону Гатчины.
Так Петр Николаевич оказался даже в худшем положении, нежели накануне переворота.
Тогда у него было 18 сотен с артиллерией, сейчас - всего 7, даже меньше половины, из которых боеспособными остаются хорошо если сотни четыре.
Предприятие по "спасению родины и революции", стремительно превращалось из миссии невыполнимой в миссию невменяемую.
Холодным октябрьским утром, на гатчинский вокзал прибыл свежеиспечённый Главнокомандующий с безручным армянским чемоданом и двумя ротами, без особых надежд и в крайне мрачном расположении духа.
Но тут чёрная, как матросский бушлат, полоса неожиданно прервалась.
Гатчина взята, и взята без боя - способом немыслимым в классической войне - подъехали, поговорили, без единого выстрела взяли в плен вдвое (!) большие силы противника.
Начало, что ни говори воодушевляющее.
Людей - мало, те, что есть пробились к ним с большим трудом, по хорошему их не хватит даже Гатчину удержать.
Апухинец же., тут же бросившийся предаваться своим обычным делам ("б...., разврат, наркотики"), требует немедля идти вперёд - совсем в духе "полководцев" грядущей эпохи, что гнали пехоту в штыковую на пулеметы прямо из саун с профурсетками.
Воистину, от чемодана было одно расстройство - мало того, что он был неудобным, так ещё и говорить умел - и все - мимо кассы.
Однако наученный горьким опытом Петр Николаевич ломиться дуром отказывается категорически.
Ибо петроградский гарнизон, как и все прочие гарнизоны являл собой величину сугубо виртуальную - по состоянию на Октябрь 17-го это была гигантская вооруженная толпа, уровень боевой слаженности которой был даже ниже чем у самой заурядной банды - и поддержка его имела столько же веса, как и наличие союзника вроде Румынии в мировой войне.
Главное - это разгромить по настоящему боеспособных матросов (красу и гордость Шведского Диспетчерского Центра) и красногвардейцев (то есть эти самые банды).
И все это - имея все те же, весьма скромные силы.
Задача, прямо скажем, нетривиальная.
Но опыт - опытом, а жизнь в очередной раз заставляет принимать тяжёлые решения, отдающие суицидальщиной.
Части, которые клятвенно обещал доставить Керенский не едут, эшелоны тормозятся бастующими железнодорожниками эсерского "Викжеля", Черемисов и К в открытую саботируют приказы.
А в Петрограде меж тем, вроде как ещё идёт борьба, и дальнейшее сидение в Гатчине не сулит ничего хорошего.
Делать нечего - кое как разведав обстановку, Краснов со своим воинством выдвигается к Царскому селу.
Крайняя малочисленность и отнюдь не идеальная дисциплина вынуждает пользоваться невиданной доселе тактикой - войны солдатскими комитетами.
Тактика, как это не смешно, оказывается удачной - и без потерь, почти ни разу не вступивши в бой, они добираются до Царского на въезде в которое их встречает гарнизон толпа солдат.
И в принципе, ноу-хау уже отработано, и самое время комитетам в очередной раз поработать на благо России, а не как обычно, но тут...
...но тут из Гатчины прибывает окончательно впавший в апухинство Александр Федорович, в критический момент решивший "помочь" казакам.