Ручей
Мы пошли вдоль ручья почти случайно — так, как рождаются все великие заблуждения человечества. «Давай пойдём по направлению течения», — предложил я, и в этих невинных словах уже таилась ловушка, захлопнувшаяся за нами с тихим щелчком неизбежности. Сначала мы шли час, переговариваясь о пустяках и наслаждаясь прогулкой. Потом два — уже молча, сосредоточенно. Потом три — с нарастающим недоумением. Ручей не кончался. Он продолжался и продолжался, словно насмехался над нашим терпением, над нашей верой в то, что у всего должен быть предел.
Где-то на четвёртом часу пути мы остановились на привал. Сидели на прибрежных камнях, слушали монотонное журчание воды, и именно тогда, в этой паузе усталости и раздражения, родилась идея, которая определила всё дальнейшее. Мы решили — нет, мы поняли, — что в этом и есть смысл жизни: узнать, куда он ведёт. Если у всего есть конец — у дороги, у боли, у человеческого существования, — значит, и у ручья он должен быть. Это казалось логичным, даже неизбежным. Это было похоже на откровение.
Мы шли дальше. Сутки превратились в двое, двое — в неделю, неделя растянулась в месяц. Ландшафт менялся вокруг нас: леса сменялись полями, поля — каменистыми пустошами, пустоши — туманными низинами, где воздух становился густым и липким. Но ручей оставался неизменным — та же ширина, та же глубина, то же бесконечное движение вперёд, к горизонту, который отодвигался с каждым нашим шагом.
Я хотел узнать, куда он ведёт. Это желание стало единственной мыслью, заполнившей всё пространство сознания. Я не учёл одного — что он, возможно, вечен. Что некоторые вещи не имеют конца не потому, что он далеко, а потому что его не существует в принципе. Что сама постановка вопроса была ошибочной.
И тогда, слишком поздно, стало ясно: мы выбрали неверный смысл жизни. Вселенная никогда не спрашивала, куда ведёт ручей. Её главная идея, её послание, её урок — всё это заключалось в самом ручье, в его течении, в звуке воды, скользящей по камням, в отражениях света на его поверхности. Но мы прошли мимо этого откровения, слепые в своём упрямом стремлении к финалу.
Я понял это — по-настоящему понял, всем существом, — только когда ты умер по дороге, где-то на границе эфемерных краёв бытия. Ты вдруг пошатнулся, потерял контроль над собственным телом, ослабел за мгновение, и с глухим хрустом, который я буду слышать до конца своих дней, упал спиной на раскалённую солнцем гальку. Ты сделал вдох — короткий, судорожный, последний. И всё закончилось. Так просто, так буднично, без драматических монологов и прощальных слов.
Это был твой последний вдох, и я не успел ничего сказать.
Я смотрел на тебя долго — минуты, может быть, часы, время потеряло всякое значение. Потом медленно поднялся, подошёл к ручью, сел на берегу, поджав ноги к груди, и заплакал. Не от горя даже — или не только от него. Я плакал от внезапного, оглушительного осознания: я потратил всю жизнь, всю свою отпущенную мне долю времени на поиск конечной точки того, у чего её никогда не было и быть не могло. Я искал ответ на вопрос, который не имел смысла.
И тогда что-то во мне надломилось, треснуло, распалось на части.
Я сорвал с себя рубашку, разрывая ткань на лоскуты. Стянул брюки, оставив их бесформенной грудой на камнях. Выскочил из кроссовок, не развязывая шнурков. И, наконец обнажённый перед вселенной, наконец свободный от всего наносного и лишнего, шагнул в ручей.
Холод обжёг кожу. Я нырнул с головой, погружаясь в темноту. Открыл рот, стремительно наполняясь его содержимым, впуская в себя то, что так долго искал. Сделал глоток — жадный, отчаянный, окончательный.
И в этот самый момент — когда трагедия достигла предельной чистоты и завершённости, когда символ наконец замкнулся сам на себя идеальным кругом, когда вселенная, казалось, должна была либо спасти меня, дать мне искупление, либо уничтожить окончательно, поставив точку в этой бессмысленной истории —
Вкус был неправильным. Резким. Химическим. Знакомым тому, кто хотя бы раз в жизни ошибался дверью в гаражном кооперативе.
И вся эта великая философская одиссея, всё путешествие длиной в месяц, вся смерть товарища, осознание конечности, вечность, поиск смысла, вся многослойная трагедия человеческого существования, всё моё отчаяние и просветление — всё это оказалось обыкновенной плохо закрытой канистрой, опрокинувшейся где-то за гаражами в промзоне. Ручей, которому мы посвятили жизнь, был всего лишь утечкой промышленного растворителя, медленно стекающего по склону к очистным сооружениям, которых мы так и не достигли.
Вселенная не смеялась — она уже давно устала смеяться над нами. Она просто произнесла с усталым равнодушием: «Ну что, доволен? Нашёл свой смысл?»
А где-то сбоку, в параллельной реальности, где умершие ещё могут говорить, ты, уже мёртвый и потому абсолютно правый, успел бы прошептать только одно короткое, ёмкое, исчерпывающее слово: