Аквариум
Рыбы в аквариуме сдохли три недели назад, но я не выливаю воду. Просто смотрю, как они разлагаются, превращаясь в белёсые лохмотья, оседающие на дно между пластиковыми водорослями. Вода помутнела, пахнет сладковато и тошнотворно, но я привык. Ко всему привыкаешь, если достаточно долго не двигаться.
Купил их в зоомагазине на углу. Продавщица уверяла, что ухаживать легко: менять воду раз в неделю, кормить щепоткой сухого корма. Я кивнул, прекрасно понимая, что не буду делать ни того, ни другого. Просто хотелось, чтобы в квартире было что-то живое, кроме меня. Что-то, на что можно смотреть и думать: раз они плавают — жизнь продолжается.
Они прожили восемь месяцев. Дольше, чем я ожидал.
Город врастает в меня по ночам, когда я лежу на продавленном матрасе и слушаю, как соседи ебутся за стеной. Врастает медленно, методично — сначала ржавой иголкой под кожу, потом арматурой в рёбра, потом целыми панельными блоками в лёгкие. Я кашляю бетонной пылью и думаю, что это похмелье.
Утром я просыпаюсь, и первая мысль — где взять. Не денег, не любви, не смысла. Просто где взять. Вторая мысль не приходит вообще.
Девчонка рядом спит с размазанной тушью. Имени не помню. Не помню, как оказалась здесь. Помню только, как входил в неё и думал, как хорошо было бы сейчас умереть — просто остановиться на полувдохе и не продолжать. Она стонала, а я считал трещины на потолке и представлял, как они расходятся всё шире, пока весь дом не рухнет мне на голову. Это было бы честно.
Она проснётся через час, оденется молча и уйдёт, не попрощавшись. Никакой нежности, никаких обещаний, никаких «позвони мне». Только два тела, которые ненадолго отвлекают друг друга от мысли, что мы уже мертвы — просто ещё не легли в землю.
Выхожу из спальни — аквариум стоит на подоконнике, как глаз, который всё видит. Одна рыба ещё держится на плаву, но уже брюхом кверху.
Иду в ванную, смотрю в зеркало. Лицо чужое — опухшее, серое, с провалами под глазами. Я пытаюсь вспомнить, каким был раньше, но память даёт сбой. Она вообще последнее время живёт своей жизнью: подсовывает картинки, которых не было, стирает те, что были. Будто кто-то монтирует мою жизнь в реальном времени, вырезая важное и оставляя мусор.
Все, кто любил меня, давно исчезли. Одни умерли по-настоящему, с гробами и похоронами. Другие просто вычеркнули меня, как неудачный эпизод. И это хуже смерти: мёртвых хотя бы помнят. А меня — забыли. И я не виню их. Я бы тоже себя забыл, если бы мог.
На улице меня встречает её лицо. Не конкретно её — той самой, единственной, которую я когда-то любил, пока не разучился чувствовать вообще. Её лицо повсюду: в каждой незнакомке на остановке, в кассирше, в проститутке у вокзала. Город издевается надо мной, подсовывает её черты, как напоминание о том, что я когда-то был способен чувствовать что-то, кроме тупой злости и усталости.
Она говорила, что я всегда всё делаю неправильно. Что я разрушаю всё, к чему прикасаюсь. Что со мной невозможно. И она была права. Абсолютно, блять, права. Я действительно всё разрушаю. Начиная с себя.
На районе меня знают. «Смотри, вон тот торчок идёт», — шепчутся у подъездов. Мне поебать. Репутация — это то, что ты теряешь в первую очередь, а возвращаешь в последнюю. У меня её уже не осталось, так что терять больше нечего. Я свободен в своём падении.
Кто-то говорит: «Держись, братан». Я киваю, потому что так надо. Мы оба знаем, что это пустой звук. Я держался. Держался так долго, что пальцы сточились до костей, а зубы раскрошились от напряжения. Держался, пока не понял, что не за что держаться. Нет там опоры, за которую все цепляются. Есть только пустота и коллективное притворство.
Иногда я думаю: а что, если бы можно было начать сначала? Если бы мне дали второй шанс, прожил бы я жизнь иначе? И каждый раз отвечаю себе честно: нет. Я бы сделал всё то же самое. Наступил бы на те же грабли, нажрался бы тех же веществ, влюбился бы в тех же недоступных женщин, разочаровался бы в тех же людях. Потому что я — это мой выбор, а мой выбор всегда хуёвый.
Ангел-хранитель, если он и был, давно меня бросил. Или не бросил — просто прострелил колени и сказал: «Лежи тихо, так безопаснее. Для всех». И я лежу. В грязи, в апатии, в однообразии дней, которые отличаются друг от друга только степенью похмелья.
Бога я не тревожу. Он молчит — и это, наверное, самое милосердное, что он может сделать. Если бы заговорил — я бы не поверил. Я вообще ни во что не верю, кроме одного: ночью я отключусь. Приму что-нибудь, выпью что-нибудь — и сознание погаснет, как экран старого телевизора. Это единственное, на что я могу рассчитывать. Большой блэкаут, маленькая смерть до утра.
Иногда я режу вены. Не глубоко, не всерьёз. Просто проверяю, течёт ли ещё там что-то. Течёт. Значит, пока жив. Хотя это спорный критерий.
Я живу в вагоне-ресторане. Не в метафорическом смысле — в самом настоящем. Вот уже десять лет я сижу за столиком, заказываю что-то, ем, пью, но счёт не оплачиваю. Просто не могу. Нет у меня денег на этот счёт. Нет вообще ничего, чем можно было бы расплатиться. А поезд всё едет и едет, и за окном мелькают одни и те же пейзажи, и я понимаю, что мы давно едем по кругу, но выходить некуда.
Скоро придёт кондуктор. Он всегда приходит. Потребует билет, а у меня в кармане только пыль. И я скажу ему то, что знаю наверняка: пассажира здесь нет. Его убили ещё на прошлой станции, а тот, кто сидит сейчас за столиком, — это просто оболочка, которая движется по инерции.
Завтра я не проснусь. Или проснусь — какая, в сущности, разница? Если проснусь, то первым делом возьму ещё. Чего-нибудь. Чего угодно. Лишь бы не чувствовать. Лишь бы не думать. Лишь бы день прошёл, и наступила ночь, и снова можно было отключиться.
Аквариум стоит на подоконнике. Вода в нём уже почти чёрная. Скоро её придётся вылить, помыть стекло, выбросить пластиковый декор.
Мне нравится смотреть на него и видеть честность разложения.
Всё умирает. Всё гниёт. Это нормально. Это естественно.
Просто одни делают это быстро, а другие — очень, очень медленно.