«Улитка на склоне»: анализ великой повести

 «Человек всегда бывает в чем-то немножко виноват» (А. Камю)

Аркадий Стругацкий, старший из братьев, был лингвистом, переводчиком с английского и японского. Еще до войны писал фантастику, но рукописи сгинули в блокадном Ленинграде. Борис Стругацкий вообще астроном по специальности. Он даже учился в аспирантуре в Пулковской обсерватории, но диссертацию не защитил: выяснилось, что по его теме уже есть работы за рубежом.

Вот так вот – физик и лирик. Две души одного писателя, как Ильф и Петров. К слову, их отец, Натан Стругацкий, внешне очень напоминает Илью Ильфа. Натан Залманович был советским искусствоведом. С фронта его комиссовали из-за порока сердца, но войну он не пережил: умер по дороге в эвакуацию. С ним был Аркадий. Тяжело заболевший Борис остался с матерью в осажденном городе.

Мама Стругацких, Александра Литвинчева, – школьный учитель русского и литературы.

Борис пережил Аркадия на двадцать лет. Обоих кремировали, а прах развеяли: Аркадий завещал сделать это над Рязанским шоссе, а Борис – над Пулковскими высотами.

Мне кажется, «Улитка на склоне» – одно из самых выдающихся произведений великих фантастов.

Повесть состоит из двух взаимопроникающих друг в друга частей – «Управление» и «Лес», которые чередуются по главам. Они были созданы в 60-е годы, однако в полном объеме с сохранением чередования текст вышел только в 1972 году за рубежом, а в СССР – лишь в конце 80-х. На мой взгляд, непростительное варварство – разрывать две части, потому что теряется единое звучание, ведь персонажи, сюжеты, мысли – перекликаются, переплетаются, а где-то идут внахлест.

Управление, символично возвышающееся над Лесом, изучает его, одновременно пытаясь с ним бороться – «искоренять». Однако само Управление погрязло в хаосе абсурда, где считают на сломанных арифмометрах, упиваются кефиром, сладострастничают, в едином оруэлловском порыве слушают персональные телефонные обращения директора к сотрудникам: «Смысла жизни не существует и смысла поступков не существует. Мы можем чрезвычайно много, но мы до сих пор так и не поняли, что из того, что мы можем, нам действительно нужно…»

Перец – главный герой «управленческой» части. Его не пускают в Лес, о котором он так мечтает. А он ждет от Леса контакта, близости, какой у него никогда не было с людьми, желает какого-то откровения. Отчаявшись побывать там, он решает уехать на материк, домой, но его не пускают.

– Господа, где здесь выход?

– А вам откуда выход?

Перец постоянно повторяет мантру, от которой читателю и вовсе делается дурно в этом депрессивном мире: «Всё равно я уеду».

Замечателен по своей булгаковской абсурдности эпизод с вызовом к директору по фамилии Ахти (авторы забросили сюда каламбур, так как директор оказывается вовсе не директором – не Ахти), который на глазах меняет личины, превращаясь из радушного и искренне заинтересованного человека в казенного управленца или сумасбродного рубаху-парня, от которого, как пишут братья, «вдруг запахло спиртом и чесночной колбасой».

– Внештатный сотрудник Управления Перец? – чистым звонким голосом произнес директор, поворачивая к Перецу свежее лицо спортсмена.

– Д-да... Я... – промямлил Перец.

– Очень, очень приятно. Наконец-то мы с вами познакомимся. Здравствуйте. Моя фамилия Ахти. Много о вас наслышан. Будем знакомы.

И далее, уже после метаморфозы, которая происходит с директором:

Мосье Ахти вернулся к окну и локтем спихнул голубей с подоконника.

– Так. О голубях мы поговорили, – произнес он новым, каким-то казенным голосом. – Ваше имя?

– Что?

– Имя. Ваше имя.

– Пе... Перец.

– Год рождения?

– Тридцатый...

– Точнее!

– Тысяча девятьсот тридцатый… Пятое марта.

В интервью 2000 года Борис Стругацкий объясняет символизм улитки как «неторопливость прогресса и упорства человеческого в достижении цели». Мнение авторов по поводу прогресса вполне отражено в одном из внутренних монологов Переца, где он рассуждает так: «...есть такое мнение, что для того, чтобы шагать вперед, доброта и честность не так уж обязательны. Для этого нужны ноги. И башмаки».

До конца понять гротеск этой повести невозможно, остается только тосковать, как Перец. Но Стругацкие, на мой взгляд, и не собирались создавать однозначного смысла. Сюжет, хоть и движется линейно, но всё же отчетливо напоминает кошмарный медикаментозный сон – тяжелый, клейкий, вязкий. Как Лес, в который мы попадаем, оглушенные бессмыслицей, творящейся в Управлении. Лес – это бунт против омерзительного псевдопорядка, который желают навести люди из Управления. Он – живой организм, дикий и бурный, способный живородить и насытить, но и оплести, задушить, т.е., как пишут авторы, «одержать».

В Лесу мы встречаем Кандида, бывшего исследователя с биостанции, разбившегося на вертолете и потерявшего способность нормально мыслить. Он и есть главный герой «лесных» глав повести.

Кандиду важно обрести себя прежнего. Вспомнить, кто этим всем управляет, зачем и как. Как одноименный герой Вольтера, Кандид ходит по пугающему, дикому миру сартровской «Тошноты». Герой хочет отыскать Город, что «знает всё», и он постоянно вторит Перецу: «Послезавтра уйду». Правда, в этом его «послезавтра» еще больше безнадеги, чем в словах Переца.

«Мухи-то воображают, что они летят, когда бьются в стекло. А я воображаю, что я иду. Только потому, что передвигаю ногами… Наверное, смотреть на меня со стороны смешно и… как это сказать… жалостно… жалко…»

Как и у Кандида, у Переца нет никаких шансов выйти из лабиринта, где он бродит из последних сил. Но внезапно он оказывается в роли директора Управления, который после дивного по сумасшествию диалога с секретаршей в какой-то уже истерике подписывает приказ: «Сотрудникам группы Искоренения самоискорениться в кратчайшие сроки. Пусть все побросаются с обрыва... или постреляются...»

Женские персонажи – сценические и внесценические – вводятся Стругацкими для того, чтобы показать всевластие секса в Управлении (например, Перец стал директором после того, как переспал с библиотекаршей Алевтиной, которая сразу после сделалась его секретаршей) и полный отказ от него в «лесной» части, где безумные амазонки устроили «антисексуальный бунт». Они, точно ведьмы, только оружие их не магия, а биология. Именно эти «славные подруги» создают «мертвяков» – главную угрозу для аборигенов Леса. И тут просто какой-то двойной абсурд: женщины-биологи борются против самого естества, против человеческой природы. Стругацкие, на мой взгляд, таким образом вскрывают идиотизм ненависти, к которой мы привыкли – национальной, расовой, религиозной и пр. Ведь это всё есть борьба человека с самим собой, со своей сутью. И нет ничего более отвратительного и страшного, в какую бы блескучую идеологию это не было обернуто.

И, конечно, обе части романа, как я уже сказала, проникают друг в друга не только композиционно, ибо главы их чередуются, но и сюжетно. Ожидание – еще один мотив повести – заставляет и читателя, вконец разуверившегося в том, что из лесного и казенного миров есть выход, ждать хотя бы встречи Переца и Кандида. Но они соприкасаются лишь идейно, мечтая понять, и с помощью сюжетных сцепок типа кисельных щенков, рожденных Лесом, которые появляются на глазах у Переца, а спустя какое-то время встречаются Кандиду.

«Управленческая» часть повести сюжетно и атмосферно воспроизводит незаконченный роман Франца Кафки «Замок», где герой, названный просто инициалом К., прибывает в Деревню, которой управляет Замок. Мы попадаем в обюрократизированный до абсурда мир, где вместо людей – функция. На протяжении всего романа К. пытается встретиться с могущественным чиновником по имени Кламм (вспомним, как Перец мечтал поговорить с директором Управления), однако каждый раз новая пощечина гротеска отбрасывает героя дальше от цели. К. пытается ухватиться за людей, которые кажутся ему настоящими, живыми, однако оказывается, что и они существуют лишь грезами о Замке и его обитателях.

Кстати, мне кажется, что К. и недосягаемый Кламм, – две ипостаси одного образа. Так же, как никому не нужный, отовсюду выдворяемый Перец, пытаясь отыскать директора, волей абсурдной логики Управления сам становится им, неприкаянный, противопоставленный Замку К. тоже должен в итоге воплотиться в образе чиновника.

Я думаю, что эти две антиутопии Кафки и Стругацких, несмотря на присущую жанру безысходность, чрезвычайно гуманистические вещи, поскольку в них поднимаются вопросы о смысле жизни человека и вообще о человечности. Да и объединены они общей мыслью: мир полон чуждых нам ценностей и идей, но они могут быть жизненно необходимы другим.