Кобра
– Ты с чем это там урчишь? Фома! Скотина, что жрёшь-то? Ни фига себе, так это ты, значит, колбасу упёр! Весь наш запас... Сволочь жирная, и как в тебя лезет...
И сразу злость. Фонтаном, аж искры из глаз. Это же ваша вина, мон шер Альберт Борисович. Пошто в холодильник не убрал? Знаешь ведь, что котяра у нас вороватый... Высказать бы всё, слить с рёвом, как из бачка древнего унитаза, дёрнуть вот так незримую гладкую штуковину на цепочке – и полностью, до дна, что накопилось за последние месяцы. Нельзя. Не в моём это имидже. И вообще глупо, ни к чему такие выяснения не приведут, серьёзные вопросы так не решаются. А уж сегодня тем более. Нынче у нас Альберт – герой дня, подвигом бытовым заняться сподобился, вне критики он теперь и на длительный, видать, срок. Так что посыпь золой свой гнев, срежь обгрызенную сторону докторской и отдай всё тому же жадюге Фоме. Пользуйся, гад, чтоб тебе подавиться...
Подняла глаза на окно. Альберт снаружи подаёт какие-то знаки. Пришлось пройти в зал, оттуда на балкон и открыть створку.
– Нож уронил? Я же тебе говорила, к руке привяжи.
– Кисточку привяжу. А нож неудобно, я его по всякому поворачиваю, мешает. Спустись, найди.
Искать долго не пришлось, лежал у самой стены. Но дверь подъезда тут же перегородила необъятная Клавдия Васильевна.
– Я смотрю, муж-то ваш не стал с этими проходимцами связываться. И правильно. За такие деньги лучше что хорошее в дом купить. А лоджию покрасит не хуже этих, он у вас сноровистый.
Сноровистый? Оригинальное слово... Это значит, с норовом? Тогда весьма точно. Но явно не то соседка имела в виду.
– Да, сами покрасим. Хотя у нас не лоджия, а всего лишь застеклённый балкон. Кстати, Альберт рамы от грязи отскоблит, а то эти мастера мажут прямо так. Тысячи заплати, а потом за них переделывай.
– И не говорите! Я уж полюбовалась, как он всё по-хозяйски, старательно. И придумал очень остроумно – качели использовать, сидит, как в креслице...
– Это не его выдумка, в горах так спускают, кто травму получил – доску привязывают и сажают. И снаряжение у него ещё с тех пор, он же в юности на вершины ходил... Извините, Альберт меня зовёт.
– Секундочку! Галочка... Не знаю даже, как попросить... А он не мог бы и мне? Заплачу, сколько скажете... Так не хочется иметь дело с этими алкашами...
Знала бы ты, какого алкаша собралась просить. Впрочем, завязавшего. А кто в завязе – алкаш или уже нет? Серьёзный вопрос. Принципиальный.
– Я с Альбертом поговорю. Пока ничего не обещаю. Извините, бегу.
Так, нож нужно отдать и заодно бутылочку с минералкой – он уж час, поди, как висит на жаре, наверняка пить хочет. От этих створок нелегко будет дотянуться – он сейчас скоблит боковую сторону, из кухонного окна тоже далековато. Подожди, я сейчас поднимусь и тебе прямо в руки всё спущу.
Спасибо Ванечке Смусёнку, предоставил для этой операции свой балкон. Самый удобный вариант, по сути дела единственный. Когда стеклили, мало кто думал, как потом красить рамы, да и не хотелось их красить, жёлтенькие стояли, такие нарядные. Но прошло пять лет, дерево стало страшным, серым, трескаться вот-вот начнёт. Без краски не обойтись, но как её наносить снаружи на четвёртом этаже... До второго мужики доставали с приставных лестниц, а жильцам остальных предложили нанять бригаду верхолазов, которые оборудуют что-то на крыше и спускают оттуда люльку. Способ-то, наверно, правильный, но заломили эти ребята столько, что взвыл весь дом. И пока решали, соглашаться или нет, верхний сосед Ванечка посоветовал Альберту вывести верёвку с его балкона, кстати, последнего не застеклённого во всём подъезде. А там уже можно зависнуть и осторожно, не торопясь, всё поскоблить и покрасить. Мы не бригада гадов, нам спешить некуда.
С каким удовольствием обсуждал Альберт теорию этого дела! Но практическое его исполнение постоянно оттягивал – типичная симптоматика неумёх-говорунов, во время трёпа им кажется, что они всё могут, а реальной работы боятся, подсознательно сомневаются в своих способностях. Он вряд ли вообще взялся бы за это, если бы не тот же Ванечка. Прибежал, уезжаем, говорит, на дачу, дня три-четыре нас не будет. Давай, мол, подсуетись в эти дни, а то потом его жена и тёща спокойно покрасить не дадут, советами замучают.
И качели детские дал для сидения, и верёвку сам прикрутил к батарее, а то прутья балкона не совсем надёжные. И ключ оставил, дескать, пользуйтесь квартирой, сколько хотите. Золотой парень, редкостный в наше время. И после этого Альберту деваться уже было некуда.
А вообще-то не такой уж он безрукий. Наждачкой трёт, шпаклюет что-то. Принимай груз, а то минералка по голове стукнет. Там нож, там, к горлышку привязан. Нашёл? Ещё что-нибудь надо? Нет? Ну давай, с Богом!
Да, по уму ребята сделали. Вервие импортное альпинистское идёт из окна комнаты, скользит по двум роликам... понятно, чтобы не перетиралось, и – на рогатину. Сейчас эта разлапистая штуковина в самом углу, пока Альберт возится с торцевыми рамами. А потом её можно переставлять и спускать трос в любом месте. Надо же, не только в теоретических науках силён, но и в примитивной инженерии.
Вот только зря он пропустил верёвку через этот захламленный стол и угол с садовыми инструментами. Свалит что-нибудь, разобьёт, потом отвечай. И вообще что-то там мешает... Ой, да она никак лохматится... её что-то режет... А, вот, конечно, прославленная Ванькина лопата... Альберт!
Стой. Не кричи. Да-да, вот так, тихо-тихо уйди с балкона и сядь. Посиди, посиди, подумай, оно всегда полезно подумать-то. Ведь это не случайно, что острющая титановая лопата чешет сейчас своим лезвием сверхпрочный Альбертов трос. Нарочно такое не придумаешь. Два чуда цивилизации и – кто кого. Ты хочешь влезть и прекратить эту борьбу? А ведь не ты её устроила, тут всё запланировано на небесах. И только там знают, кто должен победить – лопата или верёвка. И от результата зависит твоя судьба.
Не ты ли ещё на той неделе кусала угол подушки и думала, как выкинуть этого эйнштейновского тёзку из своей жизни? Вот тебе и подсказка. Например, так. Что, страшно? Ну да, с четвёртого этажа да об асфальтовую дорожку... Да ещё в силках этих качелек... Да с наркозом наверняка будут проблемы, организм-то никудышный, сколько его ни спиртовать. Исход, понятно, один – летальный. А какой бы тебе ещё подошёл?
Ты не убийца, не твоими руками всё это подстроено. Кстати, Альберт мог бы последить, где верёвка проходит. Сам виноват... Да, такая тебе проверка на прочность. Всегда знала, что там, в эмпиреях, сидит кто-то с хорошим чувством юмора. Наблюдает он сейчас, как ты мечешься по чужой квартире и заусеницы грызёшь... И похохатывает Демиург, похохатывает... Просила ведь ты в глубине своих мыслей, на донышке своём, чтобы избавил он тебя от этого субъекта. Но просто так убрать – неинтересно. А вот чтобы ты сама приняла решение, да ещё потом мучилась комплексом вины... Ага, или с этой сволочью дальше мучилась и кляла себя, что убрала чёртову лопату и не дала свершиться каре Господней... Очень остроумно. Чересчур. Какая жестокая мощь в этой шутке... И ведь смешнее всего, что самой-то в голову бы не пришло такое подстроить, а вот когда подстроил кто-то другой...
Ну что будешь делать? Не дашь перетереться верёвочке или всё-таки дашь? Не знаю... Но отсюда надо срочно уйти, чтобы не тянуло выскочить на балкон и прекратить эту пытку.
Красить начал. Правильно, что с торца. И стёкла, молодец, догадался протереть, а то каждый раз с ними проблема – шваброй из кухонного окна дотягиваться. Заметил, что я уже дома, помахал. Хорошо, лицо моё оттуда толком не разглядеть, представляю, какое оно сейчас. Уйду от греха подальше, не надо ему меня видеть, а мне его.
Нужно чем-то заняться, делать что-то, а то так совсем мозгами двинусь ожидаючи... Кстати, если оно и вправду случится, люди сюда прибегут, и им лучше застать меня за работой, чтобы не подумали чего. Мне нужно было срочно... срочно нужно... Ах, да, халат погладить. А заодно и его белую рубашку. Не может женщина знать про такое и при этом мужниным бельём заниматься, нелогично... Хотя логика есть: в случае чего в этой рубашке и... Ну и мысли у тебя, услышал бы кто – поседел...
Садюга ты всё-таки. Человек тебе помогает, твои рамы красит, а ты ему смерти желаешь... Почему мои? Потому что квартира моя? Но он тоже здесь живёт, прописан между прочим. И выписать его нет никакой возможности – некуда. Конечно, если ему сказать, выписывайся, выматывайся, а то жив не будешь, он уйдёт. Туда. Обратно. На дно. И там отправится в могилу в ближайшие полгода. А обо мне начнут говорить, что вот, мол, довела. Нет уж, пусть лучше это будет несчастный случай: печально, солидно и никаких пересудов. И не казнись, ему при любом раскладе прямая дорога на тот свет, и он сам её выбрал. Наоборот, ты ему, считай, два года жизни подарила...
Интересно, когда эти мудаки начинают пить, неужели они не понимают, что подписывают себе смертный приговор? Ну так с большей или меньшей отсрочкой. Или столь тупы, что каждый думает: те, может, и помрут, а я сто лет проживу, потому что... И вспоминают знакомых алкашей, которым удалось доскрипеть до старости. Но ведь это – исключения из правил. Да и можно ли назвать такое существование жизнью? Есть ли что-нибудь на свете омерзительнее пьяного... Паука, мокрицу, лягушку могу взять в руки, даже, наверно, ядовитую змею возьму, если покажут, как с ней обращаться. Но прикосновение любого спиритуса виниуса... А они как раз руки тянут... Да, вот тут самое ужасное: сколько бы такой ублюдок ни принял, он себя считает человеком, мужчиной. Что он несёт полный бред, что его красная рожа напоминает оплывшую медузу, что от него разит... в деревенском нужнике запах лучше... Что он гадок... да, именно так: жалок и гадок... Что он в эти часы не личность, не работник, не отец, не муж, что к пьяному может почувствовать влечение только пьянь... А если трезвая женщина говорит ему о любви, то это ложь, расчёт и ложь, и ничего более...
Неужели до этих алконавтов такие простые вещи не доходят? Наверно, нет. Тут нужно, чтобы само общество считало любого выпившего человеком вне закона. У Светки муж в Ираке работал – там ни один местный житель не появится на улице подшофе, его сразу изобьют, и никто не будет отвечать. Наоборот, положено побить, как бы заслуга перед Аллахом, можно даже камнями. А если брёл да свалился, бегут пацаны, становятся в кружок и мочатся на такого товарища, очень, говорят, отрезвляет. Так что пьяными там только русские ходили, не знаю, как сейчас, Светкин чувак ещё до войны был. Туземцы их не трогали, но шли следом и смеялись. Тоже, кстати, помогало от этого дела.
Почему у нас подобное не ввести? Чтоб дружно, толпой, хохоча, указывая перстом... И помидорчиками гнилыми в спину – не больно, но кое-кого бы и остановило. Нет, сочувствие! Ребёнка приучают с окосевшего отца ботинки снимать, хлопотать начинают, чайку тебе, рассольчику, то да сё. Я бы таких жён на площадях порола... Вот именно, не самих алкашей, а жён, голыми, чтобы позор на всю семью, что она пьяному помощь оказывала. Теперь такое не введёшь, в стародавние века надо было, и народ был бы целее.
А тебя бы не выпороли? За Альберта нет, я его в эти годы пьяным не видела, все три срыва у своих бомжей отлёживался. Приходил, как стёклышко, и с глазами побитой собаки, пусти, мол, хоть на коврик у двери, тихо лежать буду, даже хвостиком не стукну, не дай погибнуть живой душе... Боялся, до колик боялся, что вышвырну навсегда, знал, это в моём характере, да и уговор был... Он всё время про уговор помнит. Потому и Кобра...
Скорее уж выпороли бы за Гошку. Четыре раза. За семь лет. Много это или мало? Для нашей идиотской страны он вообще супертрезвенник. А что чувствует женщина... с другого конца Москвы... на метро... люди оборачиваются... И только одна мысль стучит, сверлит: ну что же, поздравляю, голубушка, ты теперь – жена алкаша. С детства знаю, что стыднее этого нет ничего, самим алкашом быть не так стыдно, как его женой, он уже не понимает, а ты-то трезвая... ты просто терпишь. А терпеть такое ничуть не лучше, чем сексуальные извращения, минеты всякие, или когда у мужа это... как его... эксгибиционизм.
Последний раз везла его уже беременная, ни глотка спиртного не могла сделать, даже от запаха водки мутило. А эта мразь нажрался – свинья свиньёй, да ещё заснул на эскалаторе. Валится на ступеньки и всё тут. Полный выруб. И гребёнка уже близко... Пришлось пощёчину залепить, впервые в жизни. Целый месяц дулся, а я повторяла, скажи спасибо, что калекой не остался, гребёнка часто пальцы вырывает, а уж ежели лицом...
И вторая, последняя пощёчина... Уже не в медицинских целях, уже в сердцах, уже от злости... Те разы прощала, потому что знал свой грех, извинялся, таким паинькой становился... А тут вдруг высокомерие, как у самых отпетых. «Гоша, ты пьян, сильно, приведи себя в порядок, выпей воды и поди очисть желудок...» И на эту нормальную, единственно разумную просьбу чужой, совершенно не Гошкин оборот: «Ты этим унижаешь моё мужское достоинство!»
Дикость! Достоинство в вине? Кто ему такую фразочку подкинул, я знаю. Но это его не оправдывает. Чтобы настолько потерять всё человеческое... У меня уже девятый месяц шёл, Кирюха через две недели появился... Чтобы сменять жену и сына на выпитый спиритус... И ведь выбрал второе... И потом прощения не попросил, считал себя правым. А может, знал, что не прощу, и верно, такое не прощается. Никогда. Кирилл его так и не видел и уже не увидит – шестой год, как нет Гошки. Но обида до сих пор, даже «упокой, Господи, его душу» произнести не могу. Ни к кому такой ненависти... И это после такой любви...
А на ступеньках у входа в суд он мне сказал: «По законам судьбы ты теперь выйдешь замуж за настоящего алкаша». И эта страшилка висела надо мной все годы. Перед каждым претендентом ставилась поллитра, причём самой лучшей водки. Сама глоточек и сижу, смотрю. И если она за вечер подходила к концу, то финита, гуд бай, май лав... А непьющие все, как назло, оказывались шизофрениками... Ну ладно, пусть шизоидами – один фиг. Да и выбор-то был небольшой. Просто не повезло.
И когда столкнулась с Альбертом, аж нехорошо стало, неужели сбывается предсказание... Нет, я не стала женой алкаша, со мной он тут же перестал им быть, но деградантом остался. Алкаши все деграданты. А может, наоборот: именно деграданты и становятся алкашами? А что, это мысль, потенциальный такой деградантик начинает пить и становится кинетическим... Но додумаю потом, надо глянуть, как он там.
Ну и харя у тебя! Злобная, опучённая. Наведем порядок. Помассируем чуть-чуть лицо... Благожелательная улыбка... Благожелательная, а не блаженная! Всё дело испортишь... Вот так... Три глубоких вдоха... Ну пошли.
Уже на длинную часть перебрался, но пока в самом углу. Помахал мне кистью, губами поцелуйчики изображает. Давай-давай, сделаю вид, что поверила. Но учти, я ни на минуту не забываю, что я Кобра. Змея такая. Сам назвал, значит, так тому и быть. Нужно ли что ещё? Нет? Ну ладно, трудовых тебе подвигов.
Гладить вроде больше нечего, дай-ка я пока плиту помою, и раковину не помешало бы. Да, с кухни пейзаж совсем другой стал, даже кажется светлее от белых рам. И вообще что тебе не так? Сплошная идиллия: соседи любуются, как твой муж, рискуя жизнью, красит балкон, и всё чтобы только тебе угодить. И улыбается так ласково. Вдруг и вправду любит? Щас, поверю я на пятом десятке в его любовь, когда всю жизнь, как на мусор, смотрел...
Мальчик в белых носочках... Сколько же нам тогда было... Не больше шести. Самый чистенький, отутюженный в нашей группе. Не успел прийти, как потребовал вилку и ножик, не может же он есть котлету ложкой. А в садике вилок отродясь не было, мы даже блины этими ложками ковыряли. Стали какие-то таблетки раздавать – заартачился, а вдруг, говорит, у меня на них аллергия? Мы и слова-то такого не слыхивали...
И конечно, этот чистюля пошёл играть с Танькой Карпатской – у неё и платье заграничное, и банты самые большие. А на меня в линялых шортиках да с моей тощей косичкой и не взглянул.
Походил он в детсад какую-то неделю, подцепил инфекцию и исчез. Я его потом на улице с их домработницей видела, но он меня не узнал.
Когда оказались в одном классе, я сама подошла и сказала, что вместе в садике были. Альберт сморщился, всем видом показал, что вспоминать сие убогое место ему очень неприятно. И опять ноль внимания. Мы тут вскоре узнали, что папанька у него – декан технического института, а мать в горкоме работает. Учителя из-за этого всегда оценки завышали, на пионерские-комсомольские посты выдвигали. Но и сам был не дурак, учился неплохо, только раза два за все годы у меня домашку списал, да и то сама предложила.
А вообще не столько у него было знаний, сколько соображаловка работала. Конъюнктурщик тот ещё. Выучил биографию Ломоносова и давай гонять доклады: то по физике его, то по химии, по астрономии, по литературе, даже, кажется, что-то там на ИЗО ввернул – учителя-то разные. А мы одно и то же слушаем, похохатываем. Но всерьёз злиться невозможно – такой красавчик был. Сидел впереди меня наискосок – ещё проход между нами. Склонится над тетрадкой, прядка светлая повиснет, почти бумаги касается... У него самые длинные волосы были, других бы учителя за такое сожрали до костей, а сынку декана всё спускалось. Покачивается прядка, рубашка на спине натянулась, мышцы обозначились, а у меня прямо в глазах темнеет, какие уж тут уроки...
Физик окликнул, а я и не услышала. И тут кто-то из ребят ляпнул: «Не до того сейчас Кобре, она на Альберта любуется». И он оглянулся. По-моему, это был единственный раз, когда он посмотрел в мою сторону. Мы в те годы понимали, что я со своей мамой – нищей клубной методисткой – ему в подмётки не гожусь.
А его маме я, как ни странно, понравилась. Послали меня как-то отнести Альберту стенгазету – он единственный в классе умел писать шрифтами. Но тут что-то приболел, а газету надо было срочно вывесить. Впираюсь в эту супер-пупер квартиру – старинный дом, у них весь второй этаж, балкон огромный с фигурными решётками. Одноклассничка моего нет – ушёл в поликлинику, а меня встречает его матушка, известная в городе личность.
Ох, и струхнула я тогда... А она посадила меня пить кофе, вначале что-то рассказывала про уникальные чашки, способы заварки, затем как-то невзначай перешла на мои увлечения. Я ей даже стишок собственного сочинения прочла, хотя никогда при посторонних такие вещи не обнародовала. Она похвалила и очень просила приходить ещё. Но Альберт... Видя его пустые глаза, я даже на их улицу старалась не сворачивать.
В институт он поступил сразу и вскоре нашёл там себе сокурсницу – дочь полковника. Они друг другу прекрасно подходили, прямо залюбуешься. Но почему он, гад, тогда здороваться с одноклассниками перестал... Всё-таки свинство.
Я особенно из-за этого не парилась, задираешь нос, и чёрт с тобой – у меня тут уже свои ухажёры появились. Но слухи о его успехах доходили. Вот они с Олей и расписались, вот ребёнок у них родился, Альберт диплом защитил блестяще, в аспирантуру прошёл. Да ни в какую-нибудь, прямо в Московский университет. Правда, на заочную, а тут в альма-матер ему сразу же часы дали, с перспективой, так сказать.
Я не завидовала – не умела, да и до сих пор не научилась. Но иногда пробегала такая удивлённо-безнадёжная мыслишка: живут же люди... И наверно, не только у меня.
Только городок у нас тесный, стала с его Олей моя Светка в одном отделе работать и потихоньку начала меня посвящать в тайны этого мадридского двора. Поначалу у Альберта какие-то невезухи приключались во время его поездок в Москву. То бельё в общежитии якобы украли, то деньги из кармана, то что-то ещё. Но при его зарплате это всё было мелочью. Потом с другой стороны узнаю, что сей молодой учёный перебрал на банкете после чьей-то защиты и вообще в институте недовольны – он как-то уж слишком часто енто самое. А папочка уже на пенсии – защитить некому.
И вдруг как лавина с гор: Ольга родила второго, тут же развелась и укатила к родителям. Альберта вытурили из аспирантуры и, оказывается, уже давно, он последние два года ездил в столицу только для виду. И в вытрезвяк уже не раз попадал, но как-то скрывали. И любовница у него какая-то пропитуха, чуть ли не со шпаной связана, а он к ней ушёл, демонстративно, насовсем. Отца его тут инфаркт шарахнул, мать с работы уволилась, людям в глаза смотреть стеснялась. Переживали оба: внука очень любили, а тут ещё крохотная девочка появилась, со снохой жили-дружили, сыном гордились, и в один момент всего этого лишиться...
Через год прошёл слух, что стариков не стало. А об Альберте тогда мало говорили, он не работал, тусовался на каких-то сомнительных хатах, и его редко видели в городе.
Да и я здесь бывала наездами, вернулась уже после развода и тоже всё больше дома сидела – Кирюшка был маленький, а мама много болела.
И на вечеринку к местным физикам я попала совершенно случайно. Я вообще-то чистый лирик, но друг-бард с успехом совмещал обе эти ипостаси и потащил меня на юбилей какого-то научного светила. Фамилию этого светилы я уже не помню, а звали его Дмитрием и нарекли так в честь Менделеева. Ну и понеслось, дескать, какого великого учёного выберешь младенцу на роль ангела-хранителя, по такой науке и пойдёт. Стал юбиляр приводить примеры и Альберта вспомнил, оказывается, его папаня действительно по Эйнштейну назвал. А ещё в семье были двойняшки, и им он решил дать имена Мария и Пьер, ну понятно, чтобы стали как бы крестниками супругов Кюри. Против дочки жена не возражала, но сына хотела записать Петром, ведь это одно и то же, только по-русски. Но пока родители спорили, в роддоме кто-то приложил ребёночка головкой об пол, а ведь Пьер Кюри тоже умер, когда ему именно на голову наехал омнибус. Девочка прожила лет до пяти и скончалась от болезни крови – вот и не верь после этого в совпадения! И остался в семье один Альбертик.
Заговорили о нём, запричитали. Такой талантливый, и такая судьба... Уже несколько лет, как он и не пытается никуда устроиться, бомжует, у церкви просит милостыню. Я как-то в это не поверила, но в памяти засело... Ну и какого ляда эта тварь лезет к Альберту с разговорами? Работает человек, работает, нечего отвлекать.
Сколько уж не срывается, а местная пьянь всё равно в нём своего чует. И главное – он в них видит людей. Мальчик в носочках и одноклассник с прядкой от такого соседа бы только брезгливо передёрнулся. Когда, где Альберт сроднился с этими типами... Он про свои похождения, понятно, рассказывать не будет, а я никогда не спрошу. Но вот окошко кухонное распахну и смеряю этого живущего слева дикобраза таким взглядом, что ему сразу ещё подлечиться спиртным захочется. Я Кобра, мне можно.
А в сторону Альбертика самую улыбательную мордашку. Что-нибудь нужно? И минералочка ещё есть? Ну всё-всё, не мешаю, если что, постучи, я тут, рядом.
Нет, этот сосед-паскуда, кажется, не унялся, опять забубнил. Какой же у него голос противный... Интересно, почему у пьющих совсем другие голоса? Даже у одного и того же человека. После первой рюмашки замечаешь, что товарищ принял, движения пока трезвые, запах можешь не почувствовать, а интонации сразу выдают. Ох, уж эти мне пьяные голоса... Кошмар моего детства...
Уложат в девять и лежи, плюй в потолок. Весь дом не спит, болтают, в гостях ещё кто-нибудь засиделся, а меня нужно засунуть в постель, потому что режим. Идиоты, я же совой была от рождения, всё равно ни разу раньше двенадцати не заснула, только психику ломали.
И вот маюсь, фонари уличные разглядываю, благо тогда в одноэтажных домах плотные занавески были только до середины окна. Форточка открыта, чтобы, значит, свежий воздух. И в неё доносятся-приближаются рулады, страшнее которых ещё ни в одной сказке не придумали.
Да, хмельной люд тогда был иной, непуганый. Сейчас эти друзья куда тише стали, а тогда они пели. Громко. Самовыражались так. Репертуар у этих певунов был обширнейший, но почему-то особенно любили Пьеху.
Начиналось это издалека, но последняя фраза обязательно гаркалась прямо под форточкой. Я выпрыгивала из кроватки и, рыдая, летела к взрослым. В выходящих на улицу комнатах тут же гасили свет, выглядывали в щелочки между занавесок и шептали: «Тише, тише, пьяные ходят!»
Эти пьяные были чем-то совершенно непонятным, жутким, чужеродным, вроде злых пришельцев. Порог нашего дома такие монстры не переступали никогда. И я понимала, что дни рождения с шампанским и светлыми винами к этим людям не имеют никакого отношения: тут было застолье, а там пьянка – две абсолютно разных, противоположных вещи. И когда в юности я умудрялась на праздниках хлебнуть лишку, с первыми же признаками опьянения меня охватывал такой стыд, что опрометью мчалась к унитазу и выбрасывала всё, что мешало мне ясно мыслить и чётко говорить. И глядя на ребят, которым это почему-то не было стыдно, я считала, что они напились специально, чтобы так поиздеваться над своими девчонками. Что от спиртного можно получать удовольствие, я не понимала. Да по-настоящему не понимаю и сейчас.
И уж совсем меня потрясла в те годы телепередача, где профессор называл алкоголизм болезнью и с сочувствием рассказывал о своих пациентах. Это совершенно не вписывалось в общий неприязненный тон, с каким обычно говорили об алкашах. Но меня возмутило ещё и другое.
Болезнь – это когда неполадки в организме человека становятся сильнее его. Горло, тварь, болит, еле хожу, старюсь свою немочь превозмочь, но всё равно сваливаюсь с температурой. Тут уж болезнь, ничего не скажешь. Вскочила моя кузина утром с постели и грохнулась на пол, ни рука ни нога не работают – инсульт. И тут болезнь. Но, кстати, Лида, как может, борется, уже по дому стала ползать, речь возвращается. А считать заболеванием, если кто-то что-то просто захотел...
Не понимаю. Никогда не пойму. Ночевала в студенческой общаге, гуляли до утра – анекдоты, песни под гитару, споры до одурения. Сигареты вскоре кончились – ну и пёс с ними. Купить тогда негде было, по ночам ничего не работало, и начали парни из пепельниц бычки доставать, табак ссыпать и делать козьи ножки. Зачем? Не курево – одно страдание, дали мне затянуться – тошнило часа три. Объяснение: очень хочется. Ну хочется, так перетопчется. Неужели моё желание сильнее моей личности? Человек я после этого или каша манная? И почему такое безволие поражает в основном именно мужиков?
Лидке тоже сейчас лежать охота, для неё каждый шаг – пытка, а она по шесть часов себя массирует и ногу-руку разрабатывает. А в соседнюю палату чувак с тем же попал, жена Наташа такая милая... Никакого прогресса у него, как лежал колодой, так и лежит, не хочет себя мучить. Наташа говорит, уже и на судно проситься перестал, чего напрягаться, можно и так...
И это питиё, что определяет их сознание... Почему бабы в десять, двадцать, пятьдесят раз реже становятся алкоголиками? Да потому что от рождения нам не давали прислушиваться к нашим желаниям. Всё детство – сплошные чёрные утра и путь по морозу то в садик, то в школу. Я даже не помню, как ходила туда весной и летом – только морозяка с ветром или холодный ливень. Куча домашних заданий, я старательная была, делала долго, на игры и прогулки времени не хватало. Да и какие прогулки – «принеси дрова», «печку затопи», «воды натаскай». Мы жили без удобств, газ провели, когда я уже школу заканчивала, а воду вообще после нашего переезда. Хотела я это делать? Ага, прямо горела восторгом. Могла отказаться? На мать, значит, сбросить, когда она, вымотанная, с работы вернётся? Мне такое и в голову не приходило.
И потом... Что, сессию сдавать приятно? Или к семинарам готовиться? Надо и всё. И в столовой брала не то, что хочется, а что подешевле. И в сексе. Попробовала бы я хоть пикнуть – за фанерной стеной сразу бы услышали и Гошку из общаги выкинули, а то и из института. И кровать чтобы не скрипела. Молча. На жёстком полу, только одеяло подстелем... До сих пор эту боль в позвонках помню, я тогда худющая была...
И книги читала не по вкусу, а по программе, и музыку слушала не мою. Девчонки в комнате Окуджаву не любили, ах, Дасен, ах, «Биттлз» достали... «Yesterday», конечно, неплохая вещь, но когда по сто раз на дню...
И вообще было ли у меня в жизни хоть одно желание? Нет, убила все на корню. Когда Кирюху выкармливала, даже удивлялась: представляю, как понравится ему кашка или пюре, а самой вкус еды абсолютно безразличен. Доедала за ним, долизывала всё, как кошка. Наверно, если бы нужно было у него языком попку подтереть, и это бы сделала. Ни брезгливости, ни тяги к чему-то, был только малыш, меня тогда не было. И какое счастье, что воспитывала без мужа. Если бы мой благоверный, как у Лидки, пришёл бы и выпил детское молоко, я бы его просто убила. А стерпела бы, как она, сейчас тоже с инсультом бы лежала: все их удовлетворённые желания на нашем здоровье рано или поздно отзываются...
А тогда, у церкви? Разве это не было твоим желанием? Столько лет ждала... Нет, я не этого ждала, я вспоминала длинноволосого мальчика, студентика с походным рюкзаком, молодого преподавателя в ослепительно-белой рубашке... и галстук с профилем Эйнштейна... А тот бомж меня не интересовал. Наоборот, пришлось напрячь всю волю, чтобы поверить: мальчик, студентик, юный препод и пропитуха – один и тот же Альберт.
...Вышла из храма и сразу заметила его у калитки. Сидит на ящике, а на другом разложены иконы. Вроде продаёт – бабульки ему всяких ненужных натаскали, – а у ящика на земле коробочка из-под торта. Как бы случайная, но в ней мелочь, понятно, для чего коробочка, чего тут объяснять.
Я наклонилась над его святым товаром – там даже старинные были, только какие-то идиоты их реставрировать пытались, все лики испортили. Альберт отвернулся, вроде не узнаёт, всё ясно, гордые мы. И в тот момент такая лёгкость, такое озорство во мне вспенилось. Мне ли теперь стесняться моего происхождения, моей одежды, моей нищеты? Мы теперь поменялись ролями, мон шер, и это я вправе тебя не замечать. Но я человек интеллигентный и останусь такой до конца. И глядя на его заросший грязный подбородок, я мягко сказала: «Иконы у тебя, Альберт, не ахти какие. И денег я тебе на выпивку не дам. Но, если хочешь покушать, есть хороший грибной кулеш. Я тут недалеко живу».
И пошла. У калитки остановилась, сунула мелочь какой-то старушке, потом меня кто-то окликнул. Только за воротами я заметила, что Альберт бредёт следом. И вдруг: «Подожди, Галя, ты у нас быстроногая, а я сейчас сдал». Надо же, даже вспомнил, как меня зовут. Вот уж не ожидала...
Поел совсем немного, обильно перчил и солил. Выплыли мамины слова, что у алкашей сожжены вкусовые сосочки и пища кажется пресной. Напился чаю, покурил и вскоре осовел в тепле. Пока зашла на секундочку в ванную, гляжу, он уже спит на моём кухонном диванчике. Выгонять не стала. Бояться мне нечего, Альберт не насильник, да к тому же пока трезвый. Проснётся – уйдёт. И уже утром почувствовала, как кто-то стоит у моей кровати. Открыла глаза. «Спаси меня, Галя. Только ты одна можешь меня спасти». И какие интонации... Аж сердце остановилось...
Только чьё это было желание? А ведь опять же его! И опять-таки человек просто за соломинку хватался, жить вдруг захотел. Но тебя он никогда не хотел, не обольщайся.
А мои желания... Вот даже сейчас я в себе их гашу. Чего я хочу? Отчаянно, до слёз? Влететь в квартиру Смусёнков и выхватить из-под верёвки эту чёртову лопату. Не хочу видеть его на дорожке с торчащими наружу костями. И в гробу не хочу. Это же Альберт...
Никуда ты не пойдёшь и вмешиваться не станешь. Прекрасно ведь понимаешь, прежнего Альберта больше нет. Или мечтаешь о продолжении тех ночей? Он-то только и ждёт, когда откроется доступ к телу. Что, не тянет? То-то. Пусть уж лучше летит в свои тартарары.
С чего они решили, что алкоголик может сохранить потенцию? Все мои девки в один голос говорят, чудес тут не бывает: два года пития и потом проблемы до самой смерти. А у большинства и проблем нет, просто вообще ничего нет. Но зато рассуждений на енту самую тему начинается... Вот в них и есть корень зла... Бухарики почему-то перестают понимать значение слова «импотенция» и применяют его только к нестоячке. Объясняю, что это невозможность мужчины управлять половым актом: преждевременный сброс – первый вид импотенции, сухостой – второй, а отсутствие эрекции – только третий. Улыбается хитровато, а потом доверительно так, по-детски: «У меня он, знаешь, как по утрам торчит? Прямо флажок!»
Хотела сказать, что у новорожденного Кирюхи этот флажок ещё не так вставал, когда писать хотел. Не стала. Не поймёт. Просто предупредила, что будем ждать, пока у него алкалоиды из организма не вымоются, может, тогда всё вернётся. Ничего не вернётся, прекрасно понимаю, он же не год-два, он около двух десятков лет этому делу отдал, тут уж насовсем. Но почему не обнадёжить...
И кстати, один из стимулов. Не пей, родной, не срывайся, а то никогда из козлёночка обратно мужчиной не станешь. И в договорённость нашу все эти пункты вошли: в постель не лезешь, пока не будешь уверен в стопроцентном успехе (а мужики никогда в этом не уверены), держу тебя в доме, пока не пьёшь и работаешь – алкашам и альфонсам здесь делать нечего. И третье условие: что бы ни происходило между нами, об этом знаем только мы двое, моё имя всуе не произносится.
Казалось бы, это и так само собой разумелось. Нет же, всё хоть по малости, но нарушается. Нет-нет, да и приобнимет, причём в самом неподходящем месте, где-нибудь в коридоре. Альбертик, голубчик, забылся ты что ли, мы пока брат и сестра во Христе, ни к чему нам такие игры, не заслужили ещё. Вздохнёт, отпустит, да-да, мол, конечно. Но, видимо, надеется. А тут недавно о детях заговорил, дескать, не могу ли я родить на старости лет, в сорок пять сейчас многие рожают. Кирилл в Москве вот-вот женится, всё равно уже отрезанный ломоть. Может, попытаемся, а?
И как объяснить, что я-то, скорее всего, могу, да от кого? Твоя, мон шер, генетика теперь безнадёжна, а я ещё не сошла с ума, чтобы олигофренов на белый свет производить.
И срывчики были. В первом его не виню: дурак-начальник сам налил в честь приёма на работу, я вовремя не предупредила. Но два других даже не знаю из-за чего, просто исчезал на пару дней и возвращался, как из болота вылезший. Грязный, небритый, в последний раз даже вшей где-то подцепил, я их до этого никогда в жизни не видела. И стричься не захотел, пришлось этих паразитов вымывать-вычёсывать, а последних по-деревенски выщёлкивать ногтями. Картинка – умора: кандидат наук, редактор издательства давит гниды в голове профессорского сынка, ныне преподавателя технического колледжа... Хорошо, никто не видел.
Мерзкое занятие, но шевелюру я ему сохранила, красивые волосы – единственное, что в нём осталось. Может, оттого и надежду не теряет... И выглядит вполне благородно, не то что его новые дружки-коллеги. Это бритоголовое чмо... Взирает на меня свысока, оценивает... Кто? Ты? Да ты на себя в зеркало посмотри: ты же не человек, а обрубок... пенёк... древесина... Точно, дерево – когда оно с листьями... Ну да, и мелкие веточки ещё, если это зима. Его причёска – его душа. Обруби их, будет бревно, полено, мёртвый материал. Так же и мужик: с волосами он личность, с мощной непокорной волной – мощная, интересная, с длинными живописными патлами – творческая, необычная, часто эпатажная. Лысеет, но остатки пока густые – есть ещё порох в пороховницах, и в постели может быть на что-то способен.
Выразительная плешка на затылке... Нда, это хуже, она появляется у баловней судьбы, лодырей, истериков и о потенции говорит красноречиво. Но если у чувака мягкий характер, то твоё сочувствие и ласки ещё могут быть приятно вознаграждены. Причёска «дым над отечеством», то есть над головой, – ещё печальней, тут уж надеяться не на что, если и считает себя мужчиной, это полный самообман. Таким стоит коротко стричься, авось не разглядят. Но не бриться. Бритый череп – это ноль, я – гражданин никто, правый в третьем ряду колонны новобранцев, обитатель верхних нар на зоне или же безликое существо стаи скинхедов. Я – безволосый пенёк от загубленного когда-то дерева, каковым был в юности, без индивидуальности, без мечты... И это чмо ещё передо мной кобызится... Ничтожество! Говорят, в молодости был хорошим учителем, потом работал в редакции, а теперь засел в каком-то компьютерном магазине, что-то продаёт там, что-то починяет. Да плюс в колледже часы дали, бабки попёрли приличные – вот и распузырился.
Я бы этого Олега на порог не пустила. Тем более мне говорили, когда был в газете, строчил на сотрудницу какие-то подмётные письма, а переписывать давал её бывшему любовнику. Ну а тот по пьянке ей же и рассказал. Смех да и только! А Альберт смотрит на этого ублюдка, как на нормального человека, он теперь, после запоев, и не таких ещё людьми считает.
Да, остальные ещё хуже. У Осика и Пети всегда озабоченные, серьёзные лица, словно в этот момент они решают мировые проблемы. А проблемы-то все лишь на одну тему: как бы тяпнуть по маленькой и где достать на выпивку деньги. Нелегко Альберту удерживаться в таком коллективе. И как только их к детям пускают, ведь всё же на глазах у подростков... И моего Эйнштейна туда взяли легко, алкаша вчерашнего. А пришла бы какая-нибудь завязавшая дама, пусть с тремя высшими, был бы полный отворот-поворот. Хотя женскую силу воли с мужской не сравнить, если баба решила бросить, как правило, железно. Интересно, почему такая несправедливость...
А сила воли... Да, матушка, я перед тобой просто преклоняюсь, как ты вытерпела Альберта с Осиком. Зашли, называется, старушку с юбилеем поздравить... На кой мне приспичило, дуре, в магазин бежать, видите ли, Альбертик за столом не может без минералочки, ему же хочется со всеми тосты поднимать. Не надо было, что рассчитано выпить за жизнь, усасывать в молодые годы, тогда и хватило бы человеческих застолий на сто лет. А теперь мучайся с тобой...
Пришла. У мамы губы сжаты, желваки под морщинами гуляют. Но молчит, марку держит, старую интеллигенцию трудно спровоцировать. А ублюдок Осик распаляется, доказывает, если постоянно не заниматься мастурбацией, можно повредить здоровье. А до меня, оказывается, ещё что-то про минеты говорил. Слава Богу, мама этого слова не знала, а то вырвало бы именинницу прямо за столом, как меня в своё время, когда в юности объяснили, что это такое. Тоже, кстати, какое-то праздничное меню в раковину выдала, не помню уже, что отмечали. И почему мужики моего поколения не могут сдерживать эти приступы мелкого садизма – сказать женщине что-то особенно гадкое, оскорбительное... И чем чище и выше его эта женщина, тем больше радости... Опять же, как подавить в себе такое желание...
Мама смолчала. Но не я. Когда вклинилась в суть его речи, я поманила Осика в прихожую, а там чётко и громко: «Господин онанист, разрешите вас проводить. Я не смогу сидеть с вами за одним столом, мне будет казаться, что у вас пальцы в сперме». Он так и ахнул. А Альберт спохватился (только тут!), за плечики его и деликатно так приговаривает: «Ося, ты и правда что-то... Разве можно при старушке... Не обижайся, но тебе лучше уйти».
И ведь не застыдилась эта тварь, ведь ещё с порога гавкнула: «Святыми прикидываетесь! А небось сама, когда без мужа жила, каждый день, поди, баловалась». Хотела ему выдать по полной, но Альбертик залепетал что-то типа «ты их не знаешь, они не такие...» и закрыл дверь. Вернулись мы за стол. Ну и что? Разве это праздник? Потерпели друг друга часа два, а мама теперь не только про Осика, и про Альберта слышать не хочет, ко мне больше не заходит, по телефону общаемся. Из-за неё одной пусть проваливается...
И вот этот Осик, этот бритоголовый Олег теперь знают мою школьную кличку. Значит, не просто поминал всуе, значит, о многом рассказывал, и, скорее всего, в подробностях.
Оговорилась дура-практикантка, произнесла вместо «Корина» – «Кобрина», и понеслось. Ребятам только поржать, а мы тогда ещё мелкие были, классе в седьмом, так Кобра и прилипла. Вообще-то прадед мой был Скопиным. Но во время коллективизации сбежал из деревни и какую-то бумагу слегка подделал: краешек с буквой «с» оторвал, а к «п» ножку пририсовал, так и стали мы Кориными. Нормальная фамилия, даже красивая. Но вот переделали в Кобру и мучили до самого выпускного, подозреваю, что и сейчас за глаза однокласснички так называют. Им простительно, атавизм детства, но Альберт... И вообще как он смел при этих недочеловеках обо мне...
Подошла к аудитории, думала, там ещё занятия, прислушалась. «Ну Кобра даёт...» Смех. Потом Осик что-то со своей шепелявостью, у него и рядом-то не всё понимаешь. Опять смех. И вдруг Олег, черепок оскальпированный, сочувственно так: «Терпи уж теперь, Эйнштейн, за грехи твои тяжкие Господь послал. Небось, много их было?» Снова загоготали, а Альберт тихо, примирительно: «Да ладно, ребята, у всех свои недостатки...»
Не помню, как выскочила на улицу. Летела, чуть прохожих не сшибала. Два дня у мамы ночевала, всё старалась успокоиться. Я-то думала, счастье ему принесла, из гроба вытащила, он тогда уже еле ноги волочил. Одела, отмыла, работу нашла, на выставки, на концерты это пропитое убожество таскаю, доказываю, что се – тоже человек. А он... И дело не только в уговоре. Ещё гнуснее желания выпить желание перемыть косточки своей женщине, тем более жене, тем более... ведь мы даже близки были... Нет, это не тот Альберт, это бомж, деградант, не может интеллигент такое допустить...
Я ему ничего не сказала, но с этого дня... Что? Да собственно ничего. Просто поняла, что не жить нам вместе. Не надо резких движений, решение принято, а когда и как расстанемся, видно будет. Может, и вот так.
Что ещё мы не сделали? Плита и раковина чистые, даже кафель протёрла. Если это случится, то скоро, он почти до середины балкона дошёл, как полезет рогатину переставлять, верёвка натянется сильнее и... А вдруг она уже не трётся о лопату, может, я напрасно тут душу себе выматываю? Сходить посмотреть? Не надо. Без меня это началось, без меня пусть и кончается. Всё равно спектакль пройдёт по сценарию небесного шутника, а нам до финала пьесу знать не положено.
Но если это задумано как трагедия, мне надлежит занять соответствующее благородное место. Соседи вбегают и сообщают... Кстати, для этого лучше оставить дверь открытой... Вбегают и видят ничего не подозревающую жену. И чем я занята? Вот когда рубашечку надо было гладить... А что теперь нам придумать? Сижу в кресле и ласкаю ворюгу-котика? Явно не то. Мету чистый пол? Идиотизм. Готовлю обед? Вчера всего наварила, за неделю не сожрать. Стираю? Это можно. Стою в ванной над тазиком, ветровку его щёточкой... Нет, лучше джинсы...
Всё, стоп, есть идея. Такой ход никому в голову не пришёл бы, только профессиональному литератору. И трагедийность приобретёт оттенок фарса, что и должно быть в пьесе про алкаша. Действительно, нельзя же его взаправду жалеть... Люди влетают в квартиру, а жена пострадавшего спокойно принимает ванну. Немая сцена. А она голая, беспомощная, переводит взгляд с одного на другого... А потом в незастёгнутом халатике бежит вниз... босиком... Да, уж тут умысел никто не заподозрит.
Чудесная мысль, заодно сниму мышечное напряжение, а то меня два часа тут колбасит, гляди, раньше него с инфарктом рухну. Расслабься. И добавь пенного состава, чтобы не такой нагло нагой явиться миру, ты уже не тянешь на Афродиту. К сожалению.
А теперь постарайся спокойно, без напряга войти в роль понимающей, сочувствующей, всё прощающей. Вначале всерьёз пыталась быть такой, но после Кобры это стало сложнее. Да и не надо всерьёз. Он всегда был чужим, всегда далёким: то прекрасный принц, не замечавший Золушку, то бомж, которому плевать на аспирантку, грызущую гуманитарные научные граниты. И даже в одной квартире, в одной постели он оставался чужим. Воспитание не позволяло со мною спорить – понимал, кто в доме хозяин. По той же причине не хамил. Но стебаться за глаза... Конечно, у них же идеал женщины – на всё готовая б.., и чтобы водочки тяпнуть не отказалась, и чтобы в голове у неё было пусто и без претензий. Только к себе такая не возьмёт, зачем ты ей без денег, без жилья. На этот шаг способна только самодостаточная дура, вроде меня, а вы именно нас и не любите.
И сейчас рвётся верёвка, рвётся последняя нить, связывающая меня с мальчиком в белых носочках и с тем очаровашкой – вьющаяся прядка, трицепс, обтянутый тонкой рубашкой. Падай, голубчик, падай в бездну, ты давно в неё летел, давно распахнул её для себя, прости, что задержала падение.
Ни к чему хорошему это не привело, ничего не дало ни мне, ни тебе. Я так и не смогла соединить сегодняшнего деграданта с мальчиком моей мечты: умом понимаю, что это – один человек, но нутром... А тебе... Чем я могла тебе помочь? Научить любить? Ты этого никогда не умел: променять любящую тебя жену, сына, крошку-дочурку на сиюминутное желание высосать водяры, отправиться к шлюхе, а там отключиться и ни о чём не думать... Живых людей на пустое желание... И после этого говорить о любви... Вот я и доказала себе: алкоголик любить не может. Впрочем, и не стоило доказывать – это аксиома. И лишнее ей подтверждение, что алкашами в среде интеллигенции, в непьющих известных семьях становятся заласканные, захваленные красавчики, влюблённые только в себя. И как же он себе, любимому, хоть в чём-то откажет...
Горячевата водичка, выскочишь из такой – простудишься, надо похолоднее пустить. Ладно, сейчас. Только глаза чуть-чуть прикрою и хоть на несколько секунд растворюсь в этом кайфе...
– Альберт? О Господи! Как ты меня напугал! Разве можно так беззвучно подкрадываться... А что, дверь не заперта? Что ты так смотришь? Чуть не сорвался? Ну, чуть не считается, живой ведь, и слава Богу.
Какая лопата? А та, титановая? Помню, конечно, Ваня ещё хвалился, что её точить не надо. Да-да, дома хранил, говорил, возит на дачу только весной. И что, верёвка прямо на ней? Какой ужас! Что же ты не посмотрел... С ролика сползла? Да, бывает...
Глаза у меня нехорошие? Почему? Просто я тут задремала, да ещё вода горячая. Конечно, когда распаришься, уже явно на красавицу не тянешь. Иди, Альберт, посиди, покури, успокойся, я сейчас выйду.
...Заметил, значит. Они теперь всегда будут такими. Я тебя приговорила, и сегодня только первый сигнал. Пока отсрочка. Но ты ещё упадёшь и будешь валяться в крови, и в самую последнюю минуту поймёшь, что это не только за выпитые центнеры, а прежде всего за предательство. За преданную Ольгу и её детей, за твою несчастную маму. И за меня. За Кобру. Даже если бы я простила всё остальное, такое простить нельзя. Ты говорил обо мне с этими людьми... Ты уже упал. Глубже некуда. И когда это произойдёт физически – не важно...
Альберт прожил ещё два месяца. Поехал в Москву за выписками о сданном когда-то кандидатском минимуме, но на другой день его тело нашли под насыпью в середине перегона. Кто-то выкинул его из вагона на полном ходу. В желудке был обнаружен алкоголь.
На похоронах меня замучили речами о прекрасных русских женщинах, которые дают заблудшим вторую жизнь. Слушать это пришлось несколько часов со скорбным лицом, и оно потом болело, как отсиженная нога.
Я больше не держу на тебя обиды, Альберт. Я даже поминаю тебя в молитвах, чего не могла с Гошкой. Кобра внутри меня опять свернулась и теперь спит, безопаснее Фомы. Но иногда спрашиваю себя, не я ли виновата в твоём уходе? И второй вопрос: понял ли ты что-нибудь, проваливаясь в небытие? Ответов на них я никогда не узнаю, но на всякий случай прошу: прости и ты меня.
А ещё я теперь во всех анкетах пишу не «разведена», не «замужем», а «вдова». И это выглядит куда солиднее.