Часы с горлинкой
Пока бежала от сарая, телефон надрывался, а схватила трубку – одни гудки. Вечно так. Соседка всё своей переносной трубой хвалится, спрашивает, чего ж такую не заведёшь. Надо бы, с этой штукой по всему огороду ходить можно, но вроде уже к своему привыкла. А сотовые вообще не хочу, не понимаю в них ничего.
Стала прибираться, смотрю, часы опять отстали. И кукушка моя совсем запылилась. Не сидится ей теперь в домике, вывалилась бедолага наружу, покривилась, взъерошилась. Старая уже. Она у меня на пенсии: что-то случилось с механизмом, поэтому я гирьку боя на гвоздике держу. Мне советовали и птицу удалить или хотя бы засунуть туда, а дверцу скотчем заклеить. Не хочу. Я и сама уж ей под стать, всю жизнь вместе прокуковали, вместе и доживать будем.
Полезла на табурет, почистила её пёрышки, подвела стрелки, смахнула начавшего обживать угол паука и тут заметила, что к дому идёт священник.
Он был ещё за штакетником, и кусты сирени его закрывали, одну голову разглядела, но сразу поняла, что это священник и что ко мне шагает, хотя он мог и мимо пройти. Только предчувствие меня никогда не обманывало, а тут аж дыхание перехватило, и ноги ослабли. И уже каждой клеточкой чую: движутся на меня большие события, и никуда от них не спрячешься.
Постучал щеколдой. Фантомас, Фантик мой, сразу заругался, дескать, во двор его не пустит.
– Подождите, – говорю, – сейчас кобеля пристегну.
Подождал. Спокойно так, улыбается себе в бородку. Не то, что отец Серафим, тот как увидит псину, сразу в крик: «Уберите поганое животное!» Терпеть их не может. А как в селе без собаки жить? Никак невозможно.
Прошли в дом. Перекрестился мой гость на иконы и опять же ничего не сказал. А они у меня неправильно висят – над телевизором, кто понимает, мне уж сколько раз замечание делали. Да только другого подходящего места у меня вообще нету. А в телевизоре я ничего греховного не вижу, грех – он в человеке сидит, а не в ящике.
– Зовите меня Михаилом. Или отцом Михаилом. Как вам удобнее.
– Очень приятно, – и смотрю на него. А он на меня. И оба не знаем, с чего начать. Я сразу поняла: не учить-поучать человек пришёл, кто хочет о Боге говорить, не стесняется, сразу трандычать начинает, как по писаному. Впрочем, почему как? По писаному и есть – по Писанию.
– Я вижу, вы уже догадались: по делу я к вам. По серьёзному. Художник Николай Петрович Томилин – ваш брат?
– Ну да, – говорю, – младшенький. И вдруг прямо в пот меня бросило. – Что с ним?!
– Ничего. Не пугайтесь, жив-здоров. Хотя плохо ему сейчас. Очень по жене тоскует.
– Затоскуешь… Прямо рок у него. Сначала первая умерла, потом Варенька. Теперь вот Лиля.
– Конечно. Раза три они ко мне приезжали, и я у них иногда останавливалась.
– Чувствую, вы её недолюбливали?
– Не сказать, чтобы не любила… Разные мы. И Варьку жалела – Лиля для неё всегда была мачехой. Не обижала, но… чужая одним словом.
– Не знаю, понятно ли. Лиля была беззлобивая, но очень внушаемая. Скажет кто-то глупость, а она… То у Коли свитера его любимые повыкидывает – смеются, видите ли, что он в старье на этюды ходит, то в доме начинает перестановку, а он этого не выносил. Но с Колей они подуются друг на друга, да помирятся. А вот Варенька… Она болезненная девочка была, ранимая…
Покивал, дескать, знает. Может, и вправду знал её. И Лилю, возможно. Я сразу стушевалась и промямлила:
– А с сестрой Лилианы вы встречались?
– Приходилось. Вот её, грешна, не любила. Даже имя противное – Вивиана. Вначале вообще запомнить его не могла, потом поняла, что на Павиану похоже. Чуть не назвала её как-то. Она тоже сюда приезжала, ахала всё, кривлялась: «Ой, настоящая печка! Это что же, прямо дрова туда суют? С ума сойти…» И часы ей смешными казались: «Что у вас за птица там выскакивает? Это не кукушка, сойка какая-то, а по клюву – удод». Ну хорошо, пусть удодиха, тебе-то что, зачем хаять? И над Варькой всё изгалялась, поучала. А Лиля эту Вивиану слушалась, хоть и старше её намного.
– А Николай Петрович старше Лили. Кстати, сколько между ними?
– Лет восемь, а может, и десять. Ему вот-вот пятьдесят семь будет, а она, кажется, до сорока шести не дожила.
– Да, сгорела в полтора года. Так быстро всё пошло… Я уже хотела ехать, помогать ему, и не успела. Только на похороны.
– Не попала. Тут на работе несчастье у одной… Не отпустили. Я обычно летом подрабатываю, хоть и возраст.
– На годовщине ваш брат сказал, что хочет продать квартиру и перебраться в деревню. Скорее всего, к вам. Вы об этом слышали?
– Нет. Но вполне в его духе – не посоветоваться, а потом поставить меня перед фактом. Я не против, если он приедет. Тем более дом наш общий, ещё родительский. Но сам Коля… Не сможет он жить в селе. Он же с детства городской, со второго класса. Вот дурачок… Чего надумал…
– Его знакомые того же мнения. Ещё боятся, что его обманут при продаже квартиры.
– Могут. Колю обмануть – проще пареной. И тут… Что ему тут делать? С алкашами беседовать? Ну, пробыл бы пару месяцев, осмотрелся бы…
– Вы не могли бы его отговорить?
– Вряд ли. Если ему что-то втемяшится… Это он от одиночества, я знаю. К шестому десятку ползёт, старость на носу, а тут ни жены, ни детей. Эх, Варька, Варька…
– Да, сейчас бы ей было около двадцати восьми. Взрослая женщина. Встретили бы в городе – не узнали.
– Почему? Я всех узнаю, на одноклассника как-то наткнулась, с выпускного не виделись – узнала.
– У вас, оказывается, талант. А на этой фотографии никого не узнаёте?
Снимок словно век назад сделан: батюшка в рясе с наперсным крестом, рядом явно его попадья с двумя детишками – мальчик стоит, девочка-грудняшка на коленях у матери. И тон коричневый, хоть фото цветное. Я нацепила очки. Ну с попом всё ясно – это мой собеседник. А матушка…
И тут у меня хлынули слёзы. Потоком. Протёрла очки, опять надела. Вгляделась. Нет, ошибки быть не может, передо мной Варенька. И в то же время не она. Уже не нервная девочка, вся словно из острых углов, а спокойная, мудрая женщина. Хотя ещё довольно юная.
Не знаю, сколько я плакала. В руке оказался стакан с водой – отец Михаил позаботился. Глотаю – зубы стучат. Говорить не могу, одно только слово выдавливается – «почему»...
– Простите, Алевтина Петровна, я долго думал, как вам сказать.
– Да. В самый трудный момент её и моей жизни Господь свёл нас и тем самым спас.
– Но почему я не знала… Почему Николай… Он знает?
– О, Боже… Но кого же тогда похоронили?
– Вы всё узнаете. Только обещайте не корить Варвару и не очень волновать. Мне кажется, ей опять это вредно.
– Похоже на то. Так что, звонить Варе?
– Да. Наша машина на окраине села, у церкви. Варя хорошо водит и через пять минут будет здесь.
Потыкал в своём сотовом, что-то сказал и улыбнулся.
– Ну что ж, идите, встречайте!
Я успела только блузку переодеть. Гляжу, у дома уже останавливается белый «жигуль». А может, и не «жигуль», я в них теперь не разбираюсь.
Выскочила на крыльцо, а до калитки дойти не могу, ноги, как примёрзли. Михаил стоит, Фантомаса гладит, надо же, подружились, этот скотина все джинсы ему перелапал. Поп, а в джинсах… И всё равно понятно, что поп. Как он с Фантиком договорился, кобель-то злющий… Всякая чушь в голову лезет, а там, за калиткой уже шарфик белеет. И это Варька… Господи, да что же со мной… Посмотрел Михаил на меня и пошёл сам открывать.
Вошла. Легко так, словно ей всё ещё девятнадцать. И не скажешь, что двоих родила, стройненькая, если и пополнела, то совсем чуть-чуть…
Как обнимались с ней, и не помню. Мне тут, видать, плохо стало. Очнулась – в зале сижу, и валерьянкой пахнет.
А Варька уже хозяйничает, чайник на кухне ставит. Михаил пакеты раскладывает, торт у них.
– Тёть Аля, а какие чашки лучше взять?
– Да вон выбирай в серванте самые нарядные. Тут такой праздник…
– А по глоточку не сделаем? У меня вино хорошее.
– Кагор для причастия, мы его так обычно не пьём. Я белого взяла, полусухого. Могу и за шампанским съездить.
– Не надо, давай, что есть. И рюмки там найди хрустальные.
Они по-городскому хотели закусывать сыром-колбаской да тортиком-конфетами. Но, когда я достала квашеной капусты и маринованных опят, гости мои сразу на них набросились. И вчерашняя картошка в шинелях пригодилась – ободрали, в масле поджарили, пошла за милую душу. А я потихоньку смотрела на Варькины руки. Споро теперь всё делает, и в то же время как-то плавно, основательно. В этом она сильно изменилась, никакой дёрганности. И выражение лица совсем другое – мягкое, но уверенное, моя племянница теперь твёрдо на ногах стоит, дай-то Бог!
Я себе сразу дала зарок ни о чём не расспрашивать. Захочет – сама расскажет. Хотя, конечно, тяжко было удержаться, так и висело на языке: где это ты, гадкая девчонка, пропадала столько лет, мы тут слёзы по тебе вёдрами лили, выходит напрасно…
А они с Мишей всё про детей своих, про учёбу. Варька, оказывается, уже высшее образование заочно заканчивает, в художественной школе преподаёт, что-то про картины, иконы, про живописцев всяких. И ещё в воскресной. А малышке всего годик с небольшим, да второму около пяти. Когда всё успевает…
И про это рассказала. У их что-то наподобие детсадика, только к обычным он никакого отношения не имеет. Просто несколько женщин, церковных, так сказать, активисток – попадьи, дьяконицы и те, кто часто в храме бывает, – собирают у себя ребятишек и за ними приглядывают. Обычно двое взрослых и штук десять-двенадцать мелюзги. Покормят их там, погуляют, спать уложат, а остальные мамаши в этот день свободны. Потом меняются. Хорошо придумали: лишних денег никто ни с кого не дерёт, следят, как за своими – они же свои и есть. И держат в строгости, дурному никто никого не научит. И детишки почти не болеют.
Михаил вино не стал, вытащил четвертинку какой-то заморской водочки, но и её до конца не усидел, явно не любитель этого дела. Размяк немного, глазки заблестели, подошёл к шкафу, начал книги листать. А ведь тоже молодой совсем, только из-за бороды выглядит солиднее. И уже язык не поворачивается величать его отцом, поймала себя, что называю просто Мишей. «Ничего?» – спрашиваю. Кивает. «Мы же, – говорит, – не в церкви. Я ведь вас тоже рабой Божьей не зову».
Потом засобирался, захотел проведать священника нашего прихода. Может, чтобы просто нас с Варей вдвоём оставить.
Перемыли мы с ней посуду и сели у окна. Сумерки уже, надо ж, как день убавился. А завтра, похоже, ещё холоднее будет. Но до морозов далеко – сирень пока листья не сбрасывает.
– Тёть Аль, ты мне поможешь папу уговорить? Не надо ему сюда переезжать, потом уже не сможет вернуться. И мастерскую у него отберут.
– Конечно, не надо. Ему просто одному плохо, оттого и надумал. Но как узнает, что ты жива…
– Вот и тут твоя помощь потребуется. Я бы давно с ним связалась, но как представлю… У него же, говорят, с сердцем теперь проблемы.
– Я тоже слышала, он даже в больнице лежал. Но от радости не умирают. Обидится только на тебя. Но расскажешь ему всё… Он же отец, должен понять.
– Всё я ему никогда не расскажу.
– Тебе можно. Хотя тоже до конца ты меня не поймёшь.
– Постараюсь. А что не пойму – переспрошу.
– Да не в этом смысле. Просто кто такое не пережил… Ты будешь вторым человеком, кого я в это посвящаю. После Миши. И никто больше знать не должен. А как папе сказать, ты мне посоветуешь.
– Постараюсь. Что-то нехорошее было? Грех большой?
– И да, и нет. Ты помнишь Лилину сестру?
– Значит, помнишь. Она тут всё чаще стала к нам приезжать, а в то лето вообще поселилась. У меня сессия, четвёртый курс, самый сложный, а заниматься не могу. Только разложу конспекты, Вива подходит и такое отвесит, что я потом полчаса сижу, слёзы глотаю. И почерк у меня дурной, и художником никогда не стану: на детях гениев, дескать, природа отдыхает. Курсовой работой у меня был городской пейзаж с вечерним кафе, так она это полотно просто видеть не могла, говорила, что Коровин в могиле переворачивается.
– Художник был. Ещё в начале двадцатого. Он тоже любил писать всякие ресторанчики, особенно парижские. Но манера у нас совершенно разная. А ей было всё равно, лишь бы поддеть.
Я унесла эту работу в мастерскую знакомого старика, папиного друга. Он сам уже почти ничего не писал, но студентам помогал и пускал к себе охотно. Засела у него, доделала там всё в считанные дни. И был в его мастерской ещё один товарищ по несчастью – Максим. Он уже заканчивал наше училище, но тему для диплома взял сложную, историческую, про новгородское вече. Там только на переднем плане с десяток фигур. Эскизов с натуры сделал больше сотни, а как на холст переносит – всё рассыпается. Я ему кое-что подсказывала и дед тоже – хозяин наш, мы его дедом называли. Вроде пошло, композицию уплотнил, лица доработал, но в целом освещение какое-то тусклое, дохлое. Он старался северный воздух передать, ясность мыслей, чёткость предметов, а получалась либо плакатность, либо неуверенность, да и забеливал сильно.
И вот идём мы с ним как-то по Набережной, смотрим, мальчишки купаться полезли. А день холодный, солнце хоть и яркое, но ветер. И цвета такие контрастные, тоже холодные. Максим схватил мольберт, стал этих посиневших пацанов зарисовывать, а я обратно в мастерскую побежала, картонок набрала, красок – у него с собой почти ничего не было. Вернулась – ребят уже нет, пришлось мне самой позировать. Но суть он уже схватил и пустил на своём полотне не серый день, а солнечный, но именно северный, когда солнце почти не греет. Не знаю, поймёшь ли ты…
– Короче, защита у него прошла прекрасно, а картину сразу приобрела городская администрация. Он меня в благодарность пригласил в кафе – то самое, что я рисовала. Посидели, поели какой-то потрясающей рыбы. Потом гуляли часа два, уже у самого подъезда стали целоваться. Со мной это было первый раз в жизни. Мне вдруг показалось, что я могу нравиться, что я уже не синий чулок… Не помню, как вошла домой, как легла спать. Но, видно, всё было написано на моём лице, и Вивиана сразу догадалась.
Назавтра Вива подвергла мою внешность разгромной критике. Подвела к зеркалу. «Смотри, – говорит, – мы с тобой даже похожи. Но я – женщина, а ты какой-то обмылок». Ну и по порядку: причёска у меня никакая, одежда, как из секонд-хенда, косметика – дешёвка, да и пользоваться ею я не умею.
А тут Максим звонит, оказывается, вечером будет вернисаж, там и папины картины выставлены. Заехать обещал в четыре. Он только что «Ладу» начал обкатывать, ему отец свою машину к окончанию подарил.
Я заметалась. Деньги были, но что купить… И ведь что ни возьму, что с волосами не сделаю, всё равно Вивиане не угожу. А Лиля будет слушать её рассуждения и кивать, дескать, мотай на ус, видишь, человек тебе добра хочет. Она мне частенько это повторяла.
Вошла я в парикмахерскую, стала листать журналы с образцами. И вдруг вижу: сидит на переднем кресле деваха, а ей уже доделывают каре с углами. В точности, как у Вивианы, даже цвет тот же – чёрный. И тут меня осенило. «Давайте, – говорю, – и мне такую». Интересно, думаю, если я начну её копировать, отцепится или нет…
От парикмахера – прямо в магазин, купила похожую белую майку. Ветровки такой не было, взяла просто близкую по цвету. Вернулась домой, подошла к зеркалу. Смотрю на себя, и плюнуть хочется. Пучится там чужая девка… Ладно уж, раз начала, надо играть до конца. Села тени наводить. Оглядываюсь – в дверях Вива. Встала рядом, усмехнулась: «Нда-а, дело, оказывается, не в краске и шмотках, а в выражении лица. Но тут косметика бессильна».
Хотя на этот раз она меня особо не чморила, наверно, польстило, что я ей подражаю.
Вскоре позвонил Макс – он уже стоял у нашего перекрёстка. Удивился моей новой внешности, наговорил каких-то комплиментов – я тогда всё за чистую монету принимала. Приехали мы на вернисаж, ходим, любуемся. Меня все спрашивают, почему нет папы, я объясняю, что он в Канаде. Про Лилю молчу, я ведь ей специально не стала о выставке говорить, чтобы она сюда не прискакала и Виву не привела.
Но всё-таки ей кто-то сообщил. К самому концу ввалились обе, остались на фуршет, а там Вивиана быстро вычислила моего спутника.
Они с Максимом болтали всего минут пять, но тут же договорились, что назавтра мы втроём поедем в горы. Мне бы в голову не пришло вот так сразу набиваться в компанию, но Вива… это её стиль.
Утром Максим за нами заехал. Всю дорогу только и говорил, как мы похожи. А Вивиана сидела рядом с ним и похохатывала: «Найди десять отличий!» Я старалась не обращать внимания. Это был мой день, мой парень, я была просто пьяная от счастья.
Поднялись высоко, дальше асфальт уже шёл вниз, а к вершине надо было карабкаться пешком. Но Вива не захотела. Макс достал свой фотоаппарат, начал нас щёлкать. Потом Вивиана вздумала сделать его портрет на фоне сухого дерева. Я вначале давала ей какие-то советы, но она только шипела. Отснимет несколько кадров, посмотрит, сотрёт и заново. Я стала бродить вокруг и наткнулась на заросли ежевики. Вспомнила: папа говорил, что ежевичное варенье – самое вкусное из всех. А тут ягоды такие крупные. Достала полиэтиленовый пакет и принялась их собирать.
Не знаю, сколько времени прошло, может, десять минут, а может, и полчаса. Подул ветер, и я озябла. На мне была одна майка, ветровка осталась на сиденье. Пришлось вернуться к машине, но дверцы были заперты. Курточка Вивианы лежала на капоте, и я её надела. Позвала – мои спутники не отзывались. Я хотела уже вернуться к своим ежевичным кустам, но тут заметила маслянистую лужицу у переднего колеса. Из автомобиля что-то текло, надо было сказать об этом Максиму, и я двинулась их искать.
Нашла быстро. Они целовались. Но совсем не так, как со мной, это было исступление, безумство, они ничего не видели вокруг. Вивиана стонала и выгибалась назад, а он задрал её майку и бешено дёргал замочек лифчика. Несколько секунд я смотрела на это и кинулась прочь.
Бежала, пока не споткнулась о корень. Долго лежала на земле и рыдала. Потом уже слёз не было, вообще ничего не было, я просто бессмысленно разглядывала стебли травы и ползающих по ним муравьёв. Услышала голоса, меня звали. Нужно было спрятаться. Зачем, почему, от кого – я уже плохо соображала. Нужно и всё. Я доползла до вывороченного с корнем дерева, залезла в ямку и нагнула ветки соседнего куста. Максим прошёл совсем близко, но меня не заметил.
Заиграл мобильник – я тут же отключила звук. Они ещё долго кричали. Потом всё стихло.
Когда я поднялась, солнце уже свалилось за соседнюю гору. Я вышла к дороге и побрела в сторону города. Вскоре меня нагнал грузовик, притормозил, и мужик предложил подвезти.
На повороте у озера толпились люди. Мой шофёр остановился, вышел, что-то с ними обсуждал, потом опять сел за руль. Смутно помню, как он сказал: «Машина упала. Не достать – там такая глубина». Я даже не узнала, были ли в ней люди. Ничего в этой жизни меня уже не интересовало.
Около города водитель спросил, очень ли я тороплюсь. Ему нужно было сначала заехать в садоводческое товарищество. И вдруг я поняла, что это мне – указание свыше. У нас там маленькая дачка – домик с двумя диванами, шкафом и старым письменным столом, папа иногда приезжал сюда на этюды. Но в этом году в неё ещё ни разу не входили. Вот и проверю, как там. И вообще лучше хоть на край земли, только не домой…
Ключ от двери был на старом месте, под пустой бочкой. Я вошла, легла на диван, накрылась влажным одеялом и провалилась в беспросветный мрак.
Этот мрак продолжался и днём, он растекался внутри меня, и с ним ничего нельзя было сделать. Первые сутки я только лежала и пила противную ржавую воду из поливочных труб. Потом варила какие-то пакетные супы и хлебала, не чувствуя их вкуса.
Только на четвёртый или пятый день я доползла до ларька и купила себе хлеба с молоком. Удивилась, что в кармане довольно много денег. Ах, да, куртка-то Вивианы. И сотовый, оказывается, тоже её. Поняла, почему показалось что-то не то, когда я набивала эсемеску. Мобильник всё время дёргался, от Лили шли звонки, но разговаривать с ней я не хотела, просто набрала: «Оставьте меня в покое» и отключилась. Значит, текст она получила с телефона Вивианы. Ничего, догадаются, от кого. И вообще наплевать на всё это. Взяла ещё шоколадку, чаю, голландского сыру и впервые за все эти дни как следует поела.
А наутро решила проверить, работает ли тут старенький телевизор. И был шок, ещё сильнее, чем там, на горе, где я застала своего любимого в объятиях Вивианы. На этот раз я увидела свои похороны. Гроб, толпа знакомых лиц, заплаканная Лиля, тележурналист рассказывает, что дочь знаменитого художника Николая Томилина месте с выпускником училища Максимом Чуксиным погибли в автомобильной катастрофе. У машины оказалась поломка тормозной системы, из-за чего водитель не справился с управлением, и автомобиль упал в озеро, откуда его смогли достать только через несколько дней при помощи специальной техники. А последним кадром – свежая могилка с моей фотографией…
Вначале я ничего не могла понять. Потом обшарила карманы куртки, нашла паспорт Вивианы. А мой студбилет и сотовый остались в моей ветровке. Вива её наверняка надела, ведь в тот вечер быстро холодало. И когда достали тела… Ну да, прически у нас были одинаковыми, меня с этой новой внешностью запомнили на вернисаже. А черты лица… четыре дня под водой… Вряд ли труп особо разглядывали, посмотрели на документы и решили, что этого достаточно.
Папа, может, и опознал бы, но он прилетел уже после похорон. Вот так Варвара Николаевна Томилина была вычеркнута из списка живых.
– А я ведь, как чувствовала, внутренне не верила, никак тебя мёртвой не могла представить. Лилиана мне не сообщила, только Коля, когда вернулся. Если бы я там была, я бы сразу…
– Вряд ли. Хоронили в закрытом гробу. А опознавала в морге наверняка Лиля, больше некому, и, конечно, особо не вглядывалась. Спросили, подтверждает, что это я, она кивнула и всё.
– Почему же Вивиану не стали искать?
– Да у той настроение по десять раз на дню менялось, могла встать из-за стола, выйти за дверь и уехать по-английски, не попрощавшись. А потом позвонить месяца через два. Такое не раз бывало. Кстати, она тут уже об отъезде заговаривала, Лиля, скорее всего, решила, что Вивиана просто укатила. Да ещё моя эсемеска это подтвердила.
– Да уж, странно воспитали этих Вивиан-Лилиан.
– Не надо, тётя Аля. Не будем плохо о мёртвых. Хотя в тот момент я… Нет, когда до меня дошло, что Вива с Максимом погибли, радости, конечно, не было, но некое чувство отмщения… Я никак не могла простить, что она убила мою первую любовь. И Макса я тогда почти ненавидела. Но что было делать дальше? Ехать домой и долго объяснять, почему мы поменялись одеждой и вообще почему я жива? Мне представлялось, что идёт допрос в милиции, я путано рассказываю, стараюсь не говорить об их поцелуях. А меня ловят на слове, и опять, опять… И я всё больше пробалтываюсь… И вдруг я вспомнила о той лужице под колесом. Я могла предотвратить аварию. Почему-то после этого я стала чувствовать себя чуть ли не убийцей.
– Наверно. Но ощущение вины… Люди всегда испытывают его, когда умирает кто-то из знакомых, особенно в таком возрасте. А тут я понимала, что всего этого могло не быть. В голове бесконечно прокручивались те минуты, но всё шло по-другому. Я окликаю их, они отпрянули друг от друга, смотрят, я ледяным тоном сообщаю, что течёт тормозная жидкость, и иду к машине. Забираю свою курточку, отыскиваю пакет с ежевикой и жду, пока Макс всё починит. Потом едем вместе. И дальше просто не отвечаю на его звонки. Всё в порядке, все живы. И тут же перед глазами гробы, венки… его больше нет… Я медленно сходила с ума. И всё сидела на этой даче, боялась ехать домой, боялась звонить. Потом заметила, что мобильник разрядился, а зарядника нет. Как ни странно, обрадовалась: не звоню теперь по уважительной причине.
После похорон прошло две недели, а я всё тянула с возвращением. И вдруг по местному каналу замелькало интервью с отцом. Это оказалось для меня последней каплей.
Папа был с Лилей в его мастерской. Спокойный, собранный, он даже не показался мне особо печальным. Наоборот, повторял, что нельзя прогибаться под ударами судьбы. Сейчас вспомню… Да, что это испытание ещё больше сблизило его с женой, стало проверкой их чувств. Тут вылезает крупным планом Лиля и сообщает, что после несчастья она очень хочет родить от папы ребёнка. Смело так призналась, что у неё с этим всегда были проблемы, но теперь она готова перенести хоть десяток операций, только чтобы… точно, она сказала: чтобы заполнить пустоту. И отец закивал, начал что-то рассуждать, дескать, природа не терпит пустоты.
Они так дружно, так вдохновенно об этом говорили… А у меня текли слёзы, я поняла, что им так гораздо лучше. Вот теперь и дитёнка заведут, и вообще будут жить в любви и согласии без этой вечной неудачницы.
– Варька, ты что? Отец тебя обожал, да и Лиля по-своему любила. Они тогда оба осиротели. И про ребёнка она придумала, чтобы хоть как-то его утешить. Кстати, именно это её и в могилу свело: забеременеть после операций всё равно не смогла, а рак начался. У Лили в семье уже попадались онкологические больные, так что с ножом лучше было туда не лазить.
– Теперь я всё понимаю. Но тогда… Я и так уже извела себя этим самоедством, и вдруг услышать, что самые близкие люди вполне могут обойтись без меня… Да к тому же меня юридически уже и не существовало, было вполне законное захоронение и свидетельство о смерти. Мне ещё надо было доказывать, что я есть я. Ну а я решила ничего не доказывать. В кармане паспорт Вивы. Прекрасно. Значит, судьба, что отныне больше нет Варвары Томилиной, а есть Вивиана Суходолова. А посему надо ехать по месту прописки и примерять на себя чужую жизнь.
– Да уж. Если учесть, что я вообще не знала ни жизни, ни законов, ни людей… Домашний ребёнок, всё детство провела за мольбертом да на выставках, и вдруг полное одиночество… нет даже хуже одиночества… Ладно, давай по порядку.
Приехала я в Энск. Где живу – не представляю, Вива к себе никогда не приглашала. Только паспорт в кармане и ключи, надо полагать, от квартиры. Язык довёл, нашла улицу, дом, поднялась на третий этаж какой-то протухшей сталинки. Номер на двери вроде совпадает. Три замка. Начинаю подбирать ключи, и вдруг кто-то щёлкает изнутри, распахивает дверь… Баба. Жуткая, лет сорока, на губе сигарета. Выдала что-то о моих скверных умственных способностях, раз я не помню нужную скважину, и удалилась, метя халатом. Только тут я догадалась, что это – коммуналка.
Стою столбом и мучительно соображаю, что делать. Для начала надо дверь запереть. На который замок? Изнутри-то их тоже три да ещё столько же щеколд. На щеколду и закрыла. Дальше надо искать свою комнату. Какая из них моя? Со всех сторон двери, просто ужас. Но в конце коридора свет – пошла на него, оказалась на кухне. Так, бессмысленные верхние окошки этих кухонь обычно выходят в ванную или туалет. Ага, значит, тут две двери в эти, м-м, удобства. В той скрылась соседка. Эта дверь какая-то странно узкая, да ещё шпингалет наружу – явно кладовка. Остаются ещё две. И тут я заметила, что рядом с одной из них вешалка, а на ней курточка болтается, в которой Вива к нам приезжала. Покопалась – ключ подошёл.
Запрыгнула, как воровка, заперлась изнутри. Посидела, поплакала. Потом нашарила выключатель и начала обследовать комнату. Ничего особо гламурного я там не обнаружила. Мебель семидесятых годов, наверно, ещё родителей Вивы и Лили, только диван поновее, но и то продавленный. Книг немного, особенно по сравнению с папиной библиотекой. На стене кусаный молью коврик и пара картин: одна тупо салонная, другая – папин этюд, неплохой, но явно не для этой комнаты. И вообще всё какое-то необжитое, случайное. Принялась разбирать её документы и поняла почему.
Оказывается, владелицей этой коммуналки Вива стала совсем недавно, комната перешла к ней по дарственной от некого Сазонова. Кто он, я так и не выяснила. До этого, судя по паспорту, она жила в другой квартире, скорее всего, в той, что осталась от родичей. Но никаких бумаг на то жилье не было, значит, либо продала, либо отобрали. И ведь ни Лиле, ни папе об этом ничего не сказала, всё тайком… Я начала вспоминать, а что я вообще знаю о Вивиане? И получилось – почти ничего.
Что она заканчивала или где сейчас учится? Где-то училась, не раз упоминала о каких-то сессиях. Но в каком вузе? По её гонору, это должна быть Сорбонна, в крайнем случае, МГИМО или МГУ. Но единственное, что мне удалось разыскать, была справка трёхлетней давности, что Вивиана Суходолова является студенткой музыкально-педагогического колледжа при институте искусств. То есть в двадцать два года она была ещё только в училище. А дальше? Закончила его? Никаких дипломов, никаких аттестатов, кроме самого первого, об окончании девятого класса. И как выяснить? Не придёшь же в вуз и не спросишь, а я у вас случайно не учусь? Или в школу: простите, я не числюсь среди ваших выпускников?
И вообще какую роль мне играть? Хорошо было представляться Вивианой перед железнодорожными кассами, и совсем другое дело, когда буду сталкиваться с её знакомыми. Что я им скажу? Вот хотя бы соседке. Она меня в полумраке не разглядела, но рано или поздно увидит на свету, и что? Не успею глазом моргнуть, как окажусь в милиции.
С соседями я притворяться не стала. К утру вышла с подколотыми волосами, чтобы даже мысли не возникло о моем подражании Вивиане. Объяснила, что приехала сюда поступать, а Вива дала мне ключи и разрешила у неё остановиться. Назвалась Верой. Особых расспросов не было, только предупредили, чтобы я мыла полы в положенные по графику дни.
На улицах было хуже, ведь я поначалу надевала её тряпки. Кто-то окликнет, кто-то приобнимет. У меня наготове было «вы ошиблись», но всё равно каждый раз сердце уходило в пятки. Пришлось покупать новые ветровки и свитера.
Собрала её сберкнижки, обошла все отделения, где были счета, сняла всё до копейки. При экономных тратах могло хватить на полгода. Но эти гроши вряд ли были от продажи квартиры, скорее всего, Виву втянули в какую-то аферу и просто кинули.
Пока я раскладывала эти жалкие стопки сторублёвок и думала, как жить дальше, произошёл неприятный случай. В тот день похолодало, и я надела Вивину курточку, приметную, в чёрно-красных тонах. И берет большой с таким же крапом – добежать хотела всего лишь до магазина, рядом совсем. Но уже у прилавка заметила на себе пристальный взгляд.
Парень ждал меня у выхода и сразу начал с наездов. Почему не звоню, о чём я вообще думаю, промелькнуло что-то типа «ты будешь или нет хату выручать?» Я старалась отворачиваться, молчала, но это его ещё больше бесило. У подъезда он развернул меня под самым фонарём, встряхнул, показалось, что сейчас ударит.
Мы смотрели друг на друга, и трудно сказать, кто из нас был больше испуган. «Вы не Вива?» – «Нет, я только у неё остановилась, и вот сегодня надела эту куртку». – «Послушай доброго совета, девочка, ни к чему тебе такое знакомство. И вещи у неё не бери. Вивиана тут вляпалась по самое никуда, но она, может, ещё прорвётся, а такого ребёнка, как ты, просто затопчут». Эту фразу я запомнила почти дословно.
В тот же день я влезла на сайты аренды жилья, и почти сразу нашла постоялицу для своей комнаты. Сама же решила уехать в соседний Ценск, из областных он, может, и некрупный, но там всё дешевле. А самое главное, меня в нём никто не знал ни как Вивиану, ни как Варвару.
С жильём на новом месте тоже всё решилось довольно быстро, только коммуналка оказалась ещё гаже – на четыре семьи, сплошные старухи да плюс чета алкоголиков. Зато я уговорила хозяйку меня прописать. А вскоре после этого облила борщом паспорт Вивианы и обратилась в милицию, чтобы мне сделали новый. Тряслась, будто я и вправду шпион, живущий по поддельным документам. Но там особо разглядывать не стали – причёска такая же, макияж тоже. И через две недели у меня появился паспорт уже с моей фотографией.
Когда получала его, думала, что самое тяжёлое позади. Но всё только начиналось. Была уже поздняя осень, чужой город и полное отсутствие чего-либо. Не знаю, поймёшь ли ты… Я не привыкла жить одна. Семья… какая бы она ни была, я всегда жила в семье. Со сверстниками сходилась трудно, и настоящих друзей среди них не было, но ко мне переходили друзья отца, и я не чувствовала себя такой одинокой. А тут… Какие-то контакты начались, но я этим людям была безразлична. К тому же идиотское положение чужого среди чужих. Никому не нужны были мои навыки живописца – требовалась хоть какая-то корочка. Нет её – прощайте. С Вивиным аттестатом о неполном среднем я могла претендовать только на роль уборщицы. К тому же везде требовали трудовую книжку и возмущались, что я к двадцати пяти годам её так и не завела. И вообще где это я прохлаждалась последние десять лет, уж не сидела ли.
В конце концов, я устроилась дворником в детский сад на смешную зарплату, которая целиком уходила на оплату коммуналки. Моя же квартирантка с нового года перестала присылать деньги. Надо было ехать, разбираться, но у меня уже не осталось сил. Я медленно умирала.
Ежедневная тупая физическая работа, после неё я валилась с ног и спала почти до вечера. Грызня соседей, хамство, постоянные придирки. Но и это всё не главное. Это я бы вытерпела, было бы ради чего терпеть. Просто я поняла, что жизнь кончена. Я не только постарела по документам на пять лет, я превратилась в ничто. Да, можно было дотянуть до лета, найти город, где есть художественное училище (ни в Энске, ни в Ценске их не было), поступить и начать всё сначала. Но страшнее всего, что я уже не могла рисовать – что-то сломалось внутри. Поняла, когда в детском саду взялась делать картинки для шкафчиков. Психованная заведующая была одержима идеей постоянного развития детей, поэтому вместо привычных груши, домика или мячика решила присвоить каждому шкафчику сказочного персонажа. Полмесяца я рисовала десятки рожиц – от Колобка до Карлсона, но в результате всю мою работу забраковали и просто нарезали их из книжек. И правильно, у меня они все напоминали выходцев с того света.
Какое-то время меня ещё спасали книги, благо библиотека была рядом. Потом наступило странное оцепенение – я скользила взглядом по строчкам, не понимая, о чём идёт речь. Я переключилась на хозяйкин телевизор – смотрела бездумно, всё подряд, чувствуя приближение чего-то неотвратимого. В феврале погас свет, потом очень ярко вспыхнул, древний «Горизонт» затрещал всеми своими изношенными лампами, задымился и умер.
После кончины телика я продержалась ровно месяц. Был уже конец марта, но зима не думала сдаваться. Мела пурга. Утром я, как положено, очистила все дорожки и веранды, а в середине дня позвонила заведующая и обложила меня истеричным матом. Метель сдула обратно всю мою работу, пришлось идти и заново выгребать. И вот теперь я шла домой, а ветер крепчал, и снегу поднаваливало, и завтра опять будет мат, опять эта бессмыслица. Но я их всех обману. Пусть всё это будет для них, но не для меня. У меня просто не будет завтра. Как я раньше до этого не додумалась…
Я понимаю, тётя Аля, у тебя всё время на устах вопрос: почему я не вернулась домой? Вначале… да я тебе уже объяснила, не буду повторяться. А тут я уже до слёз стыдилась самою себя… Если бы папа в этот момент постучал в комнату, я бы распахнула окно и выпрыгнула, только чтобы он не увидел меня такой.
Но вообще падение с высоты – не лучший выход, можно покалечиться, но выжить. Я знала способ гораздо лучше, он так красиво описан в «Камо грядеши». Короче, я легла в ванну и…
– Да. Искромсала себе всю руку, а кровь текла как-то вяло. На другой вообще ничего толком вскрыть не удалось. Ладно, думаю, рано или поздно вытечет, куда ей деваться. Расслабилась, и вправду всё поплыло, и боли уже не было, и стыда. Пыталась представить маму, чтобы она меня там встретила, а перед глазами стояла Вивиана. И я впервые попросила у неё прощения…
Так не хотелось возвращаться! Крики, свет, меня куда-то несут… Потом в руки впились жгуты, меня хлопают по щекам. Открываю глаза – поп. Странно, откуда он? А этот бородатенький закутывает меня в одеяло, подхватывает и бегом по лестнице все пять этажей. Только выскочили на улицу, тут и скорая к подъезду подрулила. А он всё приговаривал: «Успели! Я же говорил, успеем. Я знал, Господь не допустит…»
В машине я сразу отрубилась и не помню, как меня довезли, как зашивали сосуды. Наутро врачи стали допытываться, зачем я это сделала. Что я могла ответить? Молчала. Отворачивалась. Они вскоре отстали.
А через день ко мне пожаловал посетитель. Да-да, тот самый поп. Я уж тут подумала, что он мне в бреду являлся. Гляжу, материализовался мой бред, сидит у постели, улыбается.
– Он самый. Не делай, говорит, так больше. Если плохо тебе, приди, позвони, выход всегда есть, а вместе его легче искать. Оставил свою визитку, фруктов всяких, моркови тёртой, оказывается, сам тёр, причём первый раз в жизни, представляешь? Пробыл недолго и не расспрашивал особо, так что я и не зажималась. Поинтересовался только, какое имя мне дали при крещении, я сказала, что Варвара. А можно, говорит, я буду вас Варварой называть? Я чуть не расплакалась.
Не думала я, что он ещё появится. Но пришел вечером в пятницу и опять с подарками. Тут уж я напряглась. Чего это, думаю, ему от меня надо? И Лиля, и отец в своё время предупреждали, чтобы я церковникам не доверяла. Закашперировать могут, в монастырь затащить или просто сделать при храме бесплатной рабыней. А этот, понятное дело, решил, коль девка всё равно жить не хочет, так ей и монастырская смерть при жизни не страшна. Нет уж, дудки, лучше прямо на тот свет, чем туда.
Но разговор зашёл издалека, дескать, скучно одной в палате лежать? Моих соседок тут на выходные домой отпустили. А родственников нет что ли? А потом слово за слово и намекает, не хочу ли я рассказать, что меня толкнуло на этот шаг. «Предлагаете исповедоваться?» «Нет, – говорит, – я не могу исповедь принимать, я ещё не рукоположен. Но просто по-человечески, может, что и посоветую». «Значит, тайну исповеди вы мне не гарантируете?» «Обижаете, – говорит, – не для того нас в семинарии пять лет учили, чтобы мы чужие тайны стали разбалтывать».
Подумала я, а чем собственно рискую? На болтуна он и вправду не похож, на доносчика тоже. И вообще впервые за эти месяцы человек ко мне хоть какой-то интерес проявил, сострадание. Дай, думаю, расскажу. А начнёт в монастырь вербовать, так психану, ему мало не покажется.
Выдала всё без утайки. Он слушал очень внимательно, ни разу не перебил. Потом долго молчал, хмурился. Начал расспрашивать о доме, не хочу ли я вернуться. Увидев, как я всполошилась, успокоил, что больше никогда не затронет эту тему. Дальше, помню, советовал что-то насчёт юристов, оказывается, выяснить, какое у Вивианы образование, можно через адвоката. И по поводу квартиры тоже.
Обещал меня с кем-то из них свести, проблемно, конечно, что мы не в Энске, там всё решилось бы гораздо проще. Но мне тогда показалось, что это будет не скоро, если вообще будет. На кой ему заниматься моими делами? Он же должен душу спасать. Ну да, молитвенник ещё в первый свой визит подарил, теперь вот Евангелие. Всё, как положено, отрабатывает: провёл профилактическую беседу, снабдил литературой и гуд бай. И когда Михаил через день вновь объявился в моей палате, я даже испугалась.
Это было воскресенье, женщины с соседних коек ещё не вернулись. Я смотрела на заснеженный дворик, и вдруг он вошёл. И лицо решительное. Ну всё, думаю, сейчас вербовать начнёт. И такая злость поднялась. «Чего вы от меня хотите? – спрашиваю. – Денег у меня нет, жилья, считай, тоже. Да и веры особо глубокой в себе не взрастила, вся в сомнениях. Ничем вашей церкви полезной быть не могу. Так что вам от меня надо?» А он отвечает: «Помощи».
Я оторопела. А Миша садится у кровати и говорит: «Вы мне про свои беды поведали. Не могли бы вы теперь о моих выслушать?» И принялся рассказывать, а я так и стояла у окна, пытаясь понять, почему именно мне была предназначена эта исповедь священника… ну пусть почти что священника.
Эта профессия у него потомственная. Свои приходы были ещё у его прадеда, деда, отца, никто из них не отрекался от сана даже в самые страшные годы. И Миша с детства знал, что продолжит эту традицию. Когда учился в семинарии, его отец умер, но успел благословить сына на брак с девушкой из семьи знакомого регента, всё как полагается в их кругу. Венчаться должны были в этом месяце, а в середине мая Михаил уже ждал рукоположения в диаконы и летом – в священники, когда подойдёт время ехать на место постоянной службы. И вдруг за три недели до свадьбы невеста объявила, что замуж за него не пойдёт.
– Нет. Просто она не захотела связывать свою жизнь с церковью, сказала, что все эти посты, службы и прочее с детства ей надоели. Она мечтала о деньгах, красивых нарядах, заграничных поездках – у жены священника этого, как правило, не бывает. Я её понимаю и не осуждаю. Вот только сказала она об этом Мише слишком поздно, и это было жестоко.
– У него уже был назначен день рукоположения. Если к тому времени человек не пройдёт обряда венчания, он должен остаться в безбрачии на всю жизнь.
– Потому что получившего сан священника или диакона венчать уже нельзя. Из-за этого они потом не могут вступать в брак, если у них умирает жена. Таков закон.
– И значит, до этого дня оставалось…
– Ты правильно поняла. Оставались считанные недели, а всех подходящих для такого брака девушек уже разобрали однокурсники.
– И что, перенести это рукоположение нельзя?
– Ни в коем случае! То есть, конечно, бывает и такое, если семинарист, скажем, попал в аварию или сломал ногу. Но даже тогда перенос не приветствуется, считают, что так сам Господь протестует против возложения сана на этого человека. Там всё очень сложно. А отсутствие жены – вообще не причина, опять же, значит, Господь не сподобил. Кстати, Мишин духовник даже обрадовался, что так вышло, он вообще хотел, чтобы Михаил сразу вошёл в чёрное священство, они быстрее поднимаются по служебной лестнице. Но Миша мечтал о семье, он сам вырос в доме, где было много детей, и хотел того же, хотел продолжить свой род.
– Понятное дело, кто ж не хочет.
– Духовник не хотел, он как раз был из «чёрных». Так и сказал Мише: не ищи невесту, если Господу нужно, он сам тебя к ней приведёт. И Миша послушался. Но только молился каждый день, просил, чтобы Бог не оставил его без семьи. После недели таких молитв и изнурительного поста Господь привёл его в нашу коммуналку.
– В общем-то да. В тот день соседка заказала соборование для своей лежачей матери – старушке под сто было. В церкви предложили, чтобы обряд провёл отец Олег, выпускник прошлого года. Он был другом Миши и предложил ему вместе сходить к бабусе, а потом зайти к однокашникам – уже не помню, что там намечалось. Олег соборовал, Миша ему помогал. И вдруг с криком ворвалась другая соседка: она в кухне залезла на стол, стала снимать бельё, заглянула в верхнее окошко и увидела меня в кровавой ванне. Прерывать обряд нельзя, Олег остался со старушкой, а Миша кинулся меня спасать.
Миша был уверен, что его направляла рука Всевышнего. И теперь предстояло убедить в этом меня. Задача не из лёгких. Я и вдруг в роли попадьи… Отношение к церкви у меня было весьма скептическим. К тому же никогда не думала, что можно так делать предложение: ни слова о своих чувствах, только «Бог послал». Мне эта формулировка казалась неубедительной, а для Михаила значила очень много.
Вначале я, не хуже тебя, всё спрашивала, нельзя ли ему найти другой выход: перенести день рукоположения, поискать кого-нибудь из сестёр своих однокурсников или ещё что придумать. Он мне подробно объяснял их правила, потом просто сказал: «Я просил у Господа жену, Он указал на тебя. Он очень редко указывает, другие всю жизнь молятся, но к ним это не приходит, а мне указал. Так что же мне теперь спросить, а нет ли, Боже, у тебя другой – побогаче, посмазливей?» Мне аж жутко стало.
И тогда я вспомнила свой последний аргумент. «Как же, – говорю, без любви-то венчаться? Ведь это, наверно, грех большой». Миша смотрит так удивлённо: «Я тебя у самого Господа испросил. Не только любить буду, но боготворить до конца дней своих, ты для меня теперь не просто женщина, но дар Его. И всё сделаю, чтобы ты меня полюбила». После этих слов я уже не могла сопротивляться.
Рассказал он мне, что жизнь предстоит нелёгкая. Священники – люди подневольные, а жёнам их приходится разделять все тяготы. Но меня это не пугало и его тоже. Гораздо больше он боялся, как прореагирует на меня его духовник, скажет, что не Бог меня послал, а нечистый подсунул, и доказывай потом обратное. Да ещё как узнает, что я на себя руки накладывала и живу по чужим документам. Но Господь Мише и вправду помогал: буквально через несколько дней после моего согласия уезжает этот духовник в какой-то далекий монастырь, причем неизвестно на сколько. Врывается Миша ко мне и шепчет: «Быстрее собирайся!» Оказывается, он своих друзей подключил, чтобы меня досрочно из больницы выписали. И мы в тот же вечер укатили в Суздаль, где жил старец – духовник Мишиного отца.
Он очень нам помог. И Миша, и я ему исповедовались. Единственное, о чём я не сказала, что живу не под своим именем. А так всё, как есть: что отцу не хочу говорить, потому что браку нашему препятствовать будет, что из жизни пыталась уйти, что виноватой себя чувствую, раз кончину ближних не предотвратила. Он, где надо, пожурил меня, где надо утешил. Его в основном интересовали две вещи: искренне ли я верю в Бога и моя девственность. Мои ответы были положительными, и нам было дано благословение на брак.
Обвенчались там же, в Рождественском соборе. Правда, пришлось сунуть работникам загса, чтобы сразу нас расписали, без этого сейчас не венчают. Но тут как раз проблем не возникло. И имя я легко сменила, когда стала паспорт с новой фамилией получать, объяснила, что для жены священнослужителя не подобает называться Вивианой. Снова превратилась в Варвару. А отчество и менять не пришлось, оно у нас, слава Богу, одинаковое, Вива с Лилей тоже Николаевны.
– Архангельская. Она у него наследная, православная, потому и Михаилом нарекли, чтобы был, как глава небесного воинства. Но воинственности в Мише мало, а за себя стоять тем более не привык. И как вернулся его духовник, только что живьём нас не съел. Очень уж большие надежды у него на Мишу были, видел его в будущем чуть ли не епископом. А раз женат, дальше приходского священника не поднимешься. Короче, нажили мы себе врага. И когда стали узнавать, кто куда направлен, у Миши оказался самый плохой приход.
Знаешь, теть Аль, я ведь всегда русские сёла по этому твоему представляла. А тут такая дыра… Церковь начали восстанавливать совсем недавно, раньше в ней зерно хранили. Собственно, кровлю только сделали и всё. Внутри строительные леса остались, но деньги больше епархия не выделяла. Иконостас переносной, временный, врата тоже, иконы на чёрные копотные стены не повесишь. Каждый день после службы мы с Михаилом вёдрами мусор из углов выносили. Потом местные бабушки стали нам помогать. Как-то мне сказали, что в клубе у них занавес меняют. Я побежала, упросила, чтобы старый отдали для церкви. Закрыли мы им самые ближние леса, бумажные репродукции икон повесили, всё-таки не так убого стало.
К зиме новая проблема – печи не греют, на службах народ замерзает. Тут как раз бригада шабашников с заработков вернулась, в Подмосковье камины клали. Миша пытался договориться, но они дикую цену заломили. А вскоре один приходит, мнётся. Ребёнок у него родился, крестить надо. Миша говорит, ладно, приходите послезавтра. Часа через два этот мужик опять заглянул и обомлел: мы с мужем в крестильной печку чиним, он глину месит, а я мастерком орудую. А что делать, иначе младенчика простудим.
Собрал этот друг свою бригаду, сделали всё в какие-то два часа. Потом и в храме печи поправили, к Рождеству уже теплее стало. Но как-то по пьяни к Мише пристал: мы вот тебе, поп, бесплатно помогли, а ты нам у неба хороший заказ не можешь попросить? Тот ответил, что молится за них каждый день, но никакой гарантии тут не бывает. А по весне у них и вправду крутая шабашка подвернулась. После этого всё село в Михаила поверило, и люди сговорчивее стали.
– Варь, не понимаю я, ведь церковь – очень богатая организация. Почему же не могли вовремя всё оплатить и нормально достроить?
– У нас не принято задавать такие вопросы. Появляются деньги и строители – радуемся, благодарим Бога, нет – ищем выход. Иногда вот такой, с мастерком в руках.
– Да уж, трудно тебя представить в этой роли.
– О, я всему научилась! И кур водила, и соленья крутила, и огород засаживала. А когда к весне приехали мастера, тут уже такая беготня началась… И знаешь, кто больше всех крови попортил? Свои же коллеги-художники. Начали они восстанавливать настенную роспись, и тут мне пришлось вспомнить уроки папы и наших преподавателей.
– Не то слово. Село дальнее, кто сюда поедет проверять. Тяп-ляп… Но я свой характер показала. Они со мной спорить, а Миша тем временем через знакомых пригласил профессора столичной художественной академии. Тот глянул, а двое из четырёх богомазов – его студенты. Он им такую выволочку задал… Сразу и краски сменили, и манеру письма, и штукатурку стали готовить по всем правилам. А препод этот заинтересовался, откуда я всё так знаю. Сказала, что из Интернета. Он посоветовал мне учиться и пригласил на вступительные экзамены. Так я стала студенткой-заочницей искусствоведческого отделения.
– Ты про Вивино образование? Мы выяснили, что музучилище она всё-таки закончила, и Миша по моей доверенности получил копию диплома. Смешно, конечно, иметь такой документ и при этом сыграть в лучшем случае «Чижика-пыжика». Но тут я уже могла поступить в любой вуз.
– Как же ты ездила из такой глубинки?
– Ездить стала уже из города. К началу второй зимы за Мишу похлопотали преподаватели, и его перевели в Ценск, там только что открылась церковь в новом микрорайоне. А мне предложили вести часы в воскресной школе. И вообще всё стало налаживаться: мы продали Вивину комнату, немного добавили и купили часть дома со всеми удобствами и небольшим садиком. Так что к рождению Николеньки у нас уже было своё жильё.
– Так ты сына Николаем назвала?
– Ну да, в честь деда. К тому же он пришёл на свет прямо под Николу Зимнего.
– Надо же, а Коля до сих пор не знает…
– Ничего, теть Аль, скоро узнает. А вон и Миша идёт.
Захлопотали мы с Варькой, побежали ставить чайник, но Михаил сказал, что уже залит чаем до самого подбородка.
– Традиционен. И конечно, ему не понравилось, что я подстригаю бороду и ношу джинсы, эти претензии уже тоже стали традицией.
– Не в этом дело. Меня удивляет, откуда берутся эти ограничения? Да, православный священник должен быть с бородой, но нигде не оговариваются её размеры и способы ухода за растительностью. Почему нельзя подравнивать? И штаны: где написано, что брюки вот такого пошива нам носить можно, а иного нельзя? Уж если на то пошло, мы вообще должны в рясах ходить, нам никакие порты не по чину. Только поищите сейчас такого беспортошного священнослужителя, особенно зимой.
Варька высунулась из кухни, засмеялась.
– Это он ещё не видел, как ты кобеля за ухом чесал.
– Не говори, вообще анафеме бы предал. Алевтина Петровна, вы стишок «У попа была собака» помните?
– Это где он псину любил, а потом убил?
– Ну да. Финал там печальный, вернее, вообще нет финала, стих круговой до бесконечности. Но ведь получается, что у попов были собаки. Даже гусеница одна волосатая так и называется «попова собака». Были. А сейчас, если я заведу своим детям щенка, у меня начнутся неприятности.
– Поганое животное. Нельзя и точка. И так во многом. Я смотрю, Алевтина Петровна, вы там что-то большое таскаете, давайте помогу.
– Да ничего особенного, просто подушки. Я вам постель готовлю.
Заглянул, удивился, как в такой маленькой комнате умещается такая широкая кровать. Потом заинтересовался моими грамотами и дипломами, что висят там по стенам.
– Так вы в шестидесятых уже были агрономом? Выращивали «царицу полей»?
– Нет, кукурузные эксперименты прошли ещё до меня, когда Хрущёва сняли, я только в училище поступила. А Тимирязевку заканчивала заочно уже в семидесятых. Но всё равно эти бумажные награды – уже история. Сейчас никто и не помнит, что такое соцсоревнование.
– Разная судьба у вас с братом.
– Разная. В детстве мы жили вместе – сперва тут, потом родители в город переехали, нас забрали. А через пару лет дед мой умер, бабушка слегла, и мама вернулась за ней ухаживать. А вскоре и я обратно подалась. Я уже девушкой становилась, тут всё своё, знакомое, а в городе чужой себя чувствовала, да ещё дразнили деревенщиной. Так тут школу и закончила, а после училища сюда же распределение взяла. А Коля остался с отцом, учился живописи, ну вот и…
– Да. Старший военным был. Погиб он. А это младший, после института в Подмосковье обосновался. Езжу иногда, навещаю. Внучка летом уже в одиннадцатый перейдёт.
– Кто? Катюшка? С ума сойти… Девочка же вот-вот была.
– Ты тоже в моей памяти до нынешнего дня девочкой бегала. Никак не привыкну.
Сели мы всё-таки опять за этот чай, стала я их о планах на будущее расспрашивать. Но Варька меня окоротила.
– Мы, тёть Аль, никогда ничего не планируем. Дал Господь – благодарны, нет – не заслужили, а, может, и не надо нам этого, может, другой дорогой Он нас ведёт. Я тут поначалу Михаила мучила: что же мы завтра есть будем? А он мне отвечал словами Святого Антония: «Не заботься о завтрашнем дне, пусть он сам позаботится о себе».
– Не переживайте, Алевтина Петровна, не такой уж я ортодокс. Кстати, если бы только на Бога уповал, не чаёвничали бы мы сейчас у вас среди ночи. Просто самые тяжкие грехи люди совершают из-за страха перед завтрашним днём: кражи, аборты, лжесвидетельства. Но почву надо готовить заранее, иначе ничего не вырастет. И, конечно, опасения у меня бывают, как у любого человека. Вот сейчас опасаюсь, что Николай Петрович опередит нас с этой продажей или не удастся его уговорить. А ведь мы могли бы в ваш город перебраться, есть такой вариант, жили бы вместе…
– Уговорить-то сумеете, а вот глупостей он уже мог натворить. Надо ему сейчас позвонить, узнать, а то и вправду можете не успеть.
Но к телефону там никто не подошёл, обычное дело, Коля до полуночи в своей мастерской пропадает.
Легли уже все: они на старинной широкой в тёмной комнатушке, я – в зальчике на диване. Не спится. Я нет-нет, да снова Колин номер набираю. И уже около часу слышу его голос.
– Алька? С каких пор ты по ночам звонить стала?
– Коль, что это ты там с квартирой надумал?
– Донесли уже? Надумал. И не надо меня отговаривать. Не захочешь, чтобы у тебя жил, в другое село поеду, домик себе куплю. Но я твёрдо решил остаток дней с народом провести, вспомнить, что я корнями – простой деревенский мужик.
– Да брось! Корешочки без земли за столько лет давно поотсохли, это я тебе как агроном говорю. И народа этого ты не знаешь никаким боком. Ну приезжай, познакомься с ним, поживи тут, только не продавай пока ничего, не пори горячку.
– А это уже моё дело. В понедельник оформлять идём, и подводить людей я не собираюсь.
И тут кто-то в темноте берёт у меня трубку.
– Папа, я тебя очень прошу, не продавай квартиру. Я никогда ничего у тебя не просила, а тут прошу. Пожалуйста. Подожди. Всё будет хорошо.
И трубка снова в моих руках. Долгая пауза. Потом злой голос.
– Варя просит, чтобы ты не продавал.
– Варя? Ну-ну… Не ожидал от тебя такой жестокости!
– Ну вот, не поверил. И звонить бесполезно – станет трубку бросать.
Появился Миша, включил свет, натянул свитер.
– А вы и не звоните. Он сам перезвонит.
– Когда? Во вторник? Тогда уже поздно будет.
– Время ещё есть, сейчас только пятница началась. А перезвонит он вам, скорее всего, минут через двадцать.
– Я людей знаю. Вряд ли Николай Петрович сильно от них отличается.
Сидим мы с Варей, телефон глазами сверлим, а Михаил делом занялся, с кукушкой моей ковыряется.
– А ведь и правда, – говорит, – эта птица у вас не кукушачьей расцветки. Но и не сойка. Скорее горлица. Среди них бывают такие, с голубыми головами и грудками.
– Не скажите, в их репертуаре как раз есть довольно отчётливое «ку-ку». Только не звонкое, как у кукушки, а приглушенное, вполголоса, словно птица доверительно вам его сообщает.
– Что ж, выходит, горлица и есть. Сколько лет мы с ней прожили – не знала. А что она означает?
– Горлица – хороший символ: мира, любви, верности. И скорби тоже. Светлой такой, не разрушающей. Церковь иногда сравнивают с горлицей, которая скорбит по супругу – Иисусу Христу.
– Не хочу сегодня о скорби и о смертях. Сегодня – особенный день.
– Постарайтесь объяснить это вашему брату…
– Ты не хочешь передо мной извиниться?
Ох, уж эта извечная Колина манера! Скажи просто: спать не могу, извёлся, всё думаю, кто это со мной говорил. Нет, надо обязательно с наезда начать.
– Захотела бы – сама бы позвонила. И в чём виновата, никак не пойму.
– Не понимаешь, значит. Ну-ну…
– Не бойтесь Алевтина Петровна, ждите ещё звонка. Только тогда уже сразу берите инициативу в свои руки. Что это вы, старшая сестра, перед ним тушуетесь.
– А куда ж деваться. Городской. Известный. Мы, из села, привыкли на таких снизу вверх смотреть.
Позвонил опять ровно через двадцать минут, в точности по предсказанным интервалам. Голос усталый, уже без задиристости.
– Ладно, скажи, кто это у тебя советы мне даёт?
– Варька даёт. И просит тебя. Она жива, рядом сидит. Могу трубку передать.
– Ты хочешь меня своими шуточками на тот свет отправить?
– Кому ты на том свете нужен? Если мы и нужны друг другу, то только на этом. Подожди, тут тебе ещё один человек пару слов сказать хочет.
– Здравствуйте, Николай Петрович. Сейчас вы поговорите с Варей, только прошу, будьте осторожней со своими словами, она ждёт ребёнка и… Ну вы понимаете.
– Ничего я не понимаю. А вы-то кто?
– Отец этого ребёнка и других её детей. Супруг Варвары Николаевны. Михаилом меня зовут. Надеюсь, мы с вами завтра поближе познакомимся.
Передал трубку. Я услышала только Варино покаянное «папа, это правда я, прости…» И тут начала бить кукушка-горлинка, громко, истерично, кашляя и перхая всеми своими древними пружинами. Мы с Мишей вдвоём кинулись её останавливать и чуть не свалили часы со стены. Когда вернулись к аппарату, Варя уже говорила ровно, с материнскими интонациями:
– Миша утром выезжает, в полдень будет в городе. Он привезёт тебя к тёте Але, тут мы и поговорим, всё обсудим. Да, всё расскажу. Не надо об этом пока, ладно? Что ты мне тогда подарил на Новый год? Помню, конечно. Тигрёнка. Я хотела льва, но ты такой игрушки не нашёл. А тигрик был очень милый, я с ним потом лет десять спала, пока Лиля не посчитала его слишком замусоленным и не выбросила. Ты что, плачешь? Не надо, пап, всё хорошо.
Ну и как после такого заснёшь? Они молодые, поласкались, пригрелись и засопели, а я до утра маялась. Немного придремала уже на заре, да пошла кур выпускать и завтрак готовить. И всё на иконы крестилась, просила, чтобы с Колей не случилось чего.
Миша рано завёл машину, торопился, ему до Николая надо было ещё к кому-то в городе заскочить. А мы с Варенькой поставили тесто – гостей принято пирогами встречать. И этому она тоже, гляжу, обучена, не поверишь, что детство и юность провела с Лилей, которая могла разве что полуфабрикаты разогреть да сварить сосиски.
А у нас и полуфабрикатов нет, в селе вообще с мясом проблема, если заранее не подсуетиться. И тут вспомнила я, что Тамарка недавно поросёнка заколола, хвалилась ещё, что у неё две морозилки мясом забиты. Пусть поделится, я в долгу не останусь. Пошла к ней, попросила. Вытаскивает она кусочек в два кулака.
– Маловато, – говорю, у меня гостей куча, из них два мужика.
– Нет, брат. И племянница с мужем.
– А что за племянница? Двоюродная?
– Вот-вот. Похоронили, на могилку сколько раз ездила, а она вчера ко мне с супругом нагрянула.
– Да я мертвецов к себе обычно не пускаю.
Ну вот для чего нечистый за язык потянул! Кукукнула я доверительно, не хуже настоящей горлинки, и тут же пришлось расхлёбывать. Тамарка мне мяса, конечно, отвалила, но и за мной увязалась, всё придумывали, что я ей могу дать такого, чего у самой нет. Решили, что гвоздика для солений у неё закончилась. Поздравкалась с Варькой – та уже пироги ставила, – долго не пробыла, но всем разболтала. И понеслось. За три часа ко мне зашло больше десятка баб: кто за перцем, кто за какими-то семенами, понятное дело, всем охота на живого покойника посмотреть.
Племяшка моя им вежливо улыбалась, но я видела, как её смех распирает. Как новая фигура у штакетника появится, Варя уже прикидывает, что сейчас просить будут. А тут я сама полезла в холодильник и обнаружила, что майонеза осталось на дне баночки. Делать нечего, пришлось бежать в магазин. Там на меня такая толпа налетела – еле отбилась. И ведь всем надо знать, что да почему, а как тут расскажешь… И в то же время никого обидеть не хочется. Уж не помню, что и плела-то. Возвращаюсь, смотрю – у ворот «жигуль» торчит, Миша Николая привёз.
На стол мы с новоявленным зятем накрывали, Варя с отцом сидели в саду, разговаривали, пока не озябли совсем. За последние месяцы Коля сильно изменился, поседел, отрастил бородку, которая ещё больше лицо состарила. А эта история его к тому же и пришибла, я таким брата отродясь не видела. Ощущение, словно ему о смерти чьей-то скоропостижной сообщили, а не наоборот.
И ещё эти интеллигентские комплексы, что можешь обидеть человека. Раз пять за столом принимался ныть, что ему теперь неудобно перед покупателями. Миша советовал телеграмму им послать, ну эту… с сотового телефона. Сказать, что в последний момент сделал дарственную, и теперь все вопросы дочь решает. Коля соглашался, кивал, а минут через десять всё заново.
Звонок. Я подошла. Представились: беспокоит редакция газеты. Спрашивают, это правда, что у художника Николая Томилина нашлась дочь, которую он похоронил семь лет назад? Ну да, говорю, отчасти правда. Там возликовали, сейчас корреспондента к вам пошлём, интервью брать, фотографировать. Как я разорусь, никогда от себя такого не ожидала. Да вы что, кричу, с ума посходили! Человек и так на последних соплях держится, я у соседей весь валидол и нитроглицерин отобрала, по карманам рассовала, трясусь, как бы сердце у него не подвело. И не вздумайте! Во двор не пущу, кобеля натравлю. Вроде напугала. А через полчаса из другой редакции звонят. Где только мой номер раздобыли… И вообще откуда утечка, неужто соседушки мои сразу кому-то в город сообщили? Теперь у всех мобильники, секреты долго не утаишь.
Неуютно стало после этих звонков. А тут, как нарочно, народ по улице ходит, на окна косится, и в каждой фигуре мерещится корреспондент с фотоаппаратом. Пришлось тяжёлые шторы задёрнуть, раньше времени вечер наступил.
Посидели ещё, все мои фотографии пересмотрели – там и Варюшка маленькая попадалась, и Лиля, и Вивиана. Но Коля впадал в какой-то ступор: возьмёт в ладони Варькины руки, поднесёт к губам и замрёт. Мы с Мишей в эти минуты тоже замолкали. И такая сразу тишина, только часы щёлкают, да птица в них возится, поскрипывает.
Коля тоже на неё внимание обратил.
– Миша вчера оживил, но сколь долго протянет, не знаю.
– Михаил, как я понимаю, всех оживил. Никогда бы не подумал, что…
Но горлинка не дала ему досказать, заскрежетала, зачихала, но дальше словно сил не хватило. Коля стал её подбадривать.
– Ну, давай, милая, что же ты! Я хотел загадать сколько лет мне жить…
И тут началось кукование. Отработала, как положено, девять раз, передохнула, издала получасовой «кук» и тут же принялась бить десять. Мы все засмеялись, смотри, Николай Петрович, как щедро она тебе обещает! Но горлица на этом не успокоилась. Всё больше кренясь направо, она выдала новую серию – одиннадцатичасовую. Тут уж мы просто посползали со стульев.
– Видишь, папа, жизнь будет долгой! – захлёбывалась Варечка. – Я не верю в приметы, но в эту верю, верю, хочу верить! Ты ещё напишешь самые лучшие свои картины, ты ещё…
Коля жалко улыбался, переводил взгляд с одного на другого, потом глаза его наполнились слезами, и он рванулся в тёмную комнатушку. Варя за ним. А горлица прокашлялась, кукнула ещё раз и спряталась за дверцу.
– Тридцать три – символическое число! – крикнул им вдогонку Михаил. – Кстати, если сбудется, вы доживёте до девяносто – завидный возраст!
Мы с Мишей перемыли посуду, рассовали по полкам альбомы.
– А что, – спрашиваю, – и вы в приметы верите?
– Ну что вы, – говорит, – приметы – это суеверие. Но бывают и знаки свыше, тут совсем другое дело. Спросила моя прихожанка у старца, стоит ли ей ещё раз замуж выходить, а он сказал: «Иди в церковь, там тебе и ответ будет». Стоит она на службе и видит, как на раме окна голуби милуются. После этого она дала согласие и двадцать лет в счастии прожила. И случай с Варварой я, как знак, принял, уверен, что послана она мне. Я в тот день сам на соборование вызвался и не знал зачем, там, как правило, помощник не требуется.
– Так вы считаете, что горлинка тоже не просто так куковала?
– Обычно ведь она по стольку не бьёт, а тут стопорящий шпенёк отошёл. И опять же потом сам встал на место, гиря-то донизу не дошла. Будем надеяться, что знак это, уповать на Бога и делать всё, чтобы так и вышло. Хочу, чтобы у моих детей долго был любящий дедушка.
Заглянул Миша в комнатку и показал мне глазами на кровать. Отец с дочерью спали, уткнувшись друг в друга лбами, а Коля ещё к тому же держал, как за столом, её пальцы и прижимал их к лицу.
– Я сейчас вспомнил: Варя рассказывала, как она в детстве любила спать с отцом. А Лиля сразу прекратила такое безобразие, потому что, по мнению западных психологов, это вредно влияет на сексуальное развитие ребёнка. Девочке, кажется, лет шесть тогда было.
– Лиля? Ну почему, просто очень правильный человек.
– «Правильная» и «дура» – слова с одинаковыми значениями.
– Вот-вот. Такие люди либо чужеумки, кто что скажет, повторяют, по инструкции живут, либо сами чего выдумают и всех вокруг заставляют под их дуду плясать. Любое их открытие должно распространяться на всех. Это самое большое заблуждение, но в него раз за разом впадают и политики, и мои соседи-алкаши. Пристал тут ко мне один, вот, говорит, ты агроном, а не знаешь: чем больше торфу в огород навалишь, тем лучше урожай. Я ему про кислотность почвы, а он только руками машет. На его высоком участке торф помог – теперь он хочет всех заставить это делать. И сверху так же: то пшеницу за Полярным кругом, то все поля под кукурузу, то коров тысячами под одну крышу свозили, по двести штук на одного оператора – наши бабы тогда просто криком кричали. То гигантомания, то фермерство – накормим страну с подсобного участка! И с людьми: то в социализм нас толпой гнали, то в рыночную экономику, теперь уж не знаю куда, но будут гнать обязательно, без этого не могут.
– Но должны же быть общие законы. Юридические, нравственные, религиозные. Как же без них?
– Законов не так уж много, я говорю не о них, а об умозаключениях. Вот посмотрела я на Колю с Варей и подумала: близкие люди не должны разлучаться. Мои отец с матерью глупо расстались – хотели на время, а получилось навсегда. А Варьку разлука с семьёй вообще чуть не погубила. И мне сейчас плохо без сына, хотя мы друг от друга совсем отвыкли. А дальше ещё хуже будет.
– Вы можете в любой момент приехать к нам…
– Спасибо. Поживём – увидим. Но вот представьте, что я это своё рассуждение захочу применить ко всем. Поголовно. И что тогда? Эти сестры друг друга любят, а те ненавидят. Так что же и тем, и другим вместе быть? Вот так моё красивое открытие сразу в прах и рассыпалось.
– И всё-таки вы во многом правы. А не хотели бы вы поделиться своими мыслями с читателями нашей газеты «Благовест»?
– Меня и так сегодня журналисты напугали, я теперь о газетах слышать не хочу. Может, потом, когда остыну. Кстати, и вы в одной рубашке сидите, вам бы свитерок надеть или уж сразу спать ложиться. Давайте я свой диванчик разложу, вы с Варенькой на нём, а я на раскладушке – не хочу Колю беспокоить.
– Обойдёмся без раскладушек. А диван я сам разберу.
И пока я ходила, относила Фантику кости, запирала двери и протирала последние тарелки, он не только расправил мою постель на полную ширину, но и перенёс на неё свою жену, а сам улёгся рядом с тестем. Они странно смотрелись: мощный, даже во сне уверенный Миша со сказочно-былинными кудрями и бородой, а рядом худощавый, седой Коля, весь свернулся, словно всё ещё извиняется. И смешнее всего, что при этом они похожи, когда спят, особенно заметно. А что Коля постарел – не так уж страшно, горлинка вон сколько ему накуковала. Почему-то хочется ей верить, хотя она – птица с характером: то унять не могли, а сейчас кротко так, тихо кукукнет – и в домик. Может, и мне её спросить? Да только боюсь, вздохнёт она и ничего не ответит.