Отчёт о Яковлеве Я. Я.
И вообще инкогнито эрго сум…
И. А. Бродский
Если считать по Григорианскому календарю, то прошло ровно десять лет с того момента, как Яковлев отпраздновал новоселье в шкафу (стоит отметить, что гостей было немногочисленно — один только Яковлев), ежели для подсчёта времени взять китайский Солнечный календарь, то наберётся всего пять лет, но справедливости ради придётся использовать летоисчисление самого Яковлева, в котором неизвестно сколько недель в месяце, сколько месяцев в году, а за точку отсчёта взят тот самый день, когда одного из сынов Исаака Некто ударил в бедро.
За эти годы Яковлев успел обжиться и обустроиться на новом месте, и выходил наружу только по насущным потребностям, таким как заполнение или освобождение кишечника. Поначалу второе он делал при помощи различных ёмкостей, не покидая свою крепость, но вскоре понял, что запах испражнений угнетает его и делает ещё более ничтожным, съёженным и скрюченным.
В распоряжении у Яковлева находились: старый сундучок, который служил ему и столом, и стулом, и хранилищем отмерших нервных клеток; стёганый бушлат прадеда, снятый прадедом с немецкого солдата при взятии Берлина; никем никогда не использованные ремни, при помощи которых Яковлев семь раз пытался исполнить самоповешивание, но все попытки оказались тщетными, из-за тесноты имеющегося пространства; и, самое главное, что досталось ему с новым местом жительства — это стенки шкафа. Как утверждал сам Яковлев, данные стенки не пропускали ненавистный солнечный свет, защищали от тревожных новостей и дарили прекрасное, как он думал вначале, одиночество и спокойствие.
Но комфортно Яковлеву здесь было только первые восемь часов. Потом же заболела спина, захотелось в туалет, захотелось есть и чистого воздуха. А ещё через два часа у Яковлева возникло острое желание открыть рот, а именно с кем-то пообщаться, даже не то что пообщаться, а так, перекинуться словцом-другим, просто для годится, например, спросить о погоде или работе. Но покинуть шкаф он уже не мог — счёл это предательством собственных убеждений. Как же он покинет шкаф, если он всё время считал, что любит одиночество? Как же он покинет шкаф и начнёт с кем-то говорить о погоде, если он терпеть не мог таких разговоров? Таким образом Яковлев попал в затруднительную и противоречивую ситуацию, из которой долго не мог найти выход, метавшись от северной стены до южной, и наоборот.
Выбор, совершённый Яковлевым в последствии, был не случайным, а осознанным и обдуманным должным образом. Подтверждает это найденный в кармане бушлата документ с подписью и размытой, неясной датой, в котором говорится следующее:
«Я Яковлев Я. Я. официально заявляю, что не люблю людей и мир тоже не люблю. А также я не имею никакого отношения к собственному рождению. Мне не был предоставлен выбор: рождаться на свет или нет. Я считаю это возмутительным и хочу исправить недоразумение. Но обращения в соответствующие инстанции результатов не дали. Поэтому я, Яковлев Я. Я., официально… Что-то слишком всё официально… Но пусть будет так. Эта записка — последнее, что я сделаю по правилам вашего мира. Следовательно, я, Яковлев Я. Я., принимаю решение жить в деревянной коробковидной конструкции до конца своих дней».
Составив этот документ и спрятав его в карман бушлата, Яковлев выбрал перетерпеть соблазны, некие проделки бесов, дабы «сохранить себя и собственное я», — так он часто шептал сам себе на ухо, а после трижды бил кулаком по груди.
Он придумывал множество способов, чтобы развлечься и избавиться от желания возвратиться в тягучий и абсурдный мир. Одним из таких способов было детство. Яковлев часто вспоминал детство. Вспоминал его запах, запах забродившего виноградного сока, свежеиспечённого сдобного теста, квашенной капусты, лыжной мази, маминой меховой шапки, пахнущей свежим морозным воздухом и шкафной пылью, запах свежей краски в школе, запах ёлки на утреннике, запах, намешанный из разнообразной новогодней еды, запах беззаботности, надежды и свободы. Всё это производило согревающий эффект на душу, но однажды эффект сменился на кардинально противоположный.
Для лучшего понимания дальнейшей информации придётся уточнить, что дни в календаре Яковлева нумеровались не римскими, не арабскими цифрами, а его собственными, душевными, интуитивными. Такими как «в тот день», «в один из дней», «в середине месяца», «спустя несколько дней после…», и так далее.
В тот роковой день около восемнадцати тридцати из вереницы запахов выделился один особый, и в мозгу Яковлева запустился сильнейший мыслительный процесс, с помощью которого была собрана точная до мельчайших деталей картина: четырёхлетний Яковлев и его трёхлетняя двоюродная сестра Агрепина пытаются целоваться в этом самом шкафу, казавшимся тогда таким огромным и просторным, таким уютным и тайным. Они представляли, что являются взрослыми любовниками, это походило на усовершенствованную версию игры под названием «Дочки-матери». А через пять таких тайных свиданий они перешли к серьёзным намерениям и продемонстрировали друг другу всё, что имели между ног, и Яковлев (сейчас он не понимает откуда узнал, что так можно было) стал на колени и сделал касание языком половых губ двоюродной сестры. Агрепина засмеялась, сказала, что ей щекотно, и на этом их свидания прекратились.
Именно этот запах и выбил Яковлева из колеи прелестных детских воспоминаний, он привёл Яковлева в совершенно чуждое ему состояние непонятного возбуждения, и Яковлев был вынужден скинуть с себя этот груз самым мерзким и неприемлемым способом. После чего он забился в угол шкафа, так далеко, как только мог, и шесть месяцев, не делая ни одного телодвижения, беспрерывно плакал и проклинал себя. По истечении шести месяцев, в одну из ночей Яковлев всё-таки нашёл силы выйти наружу и на цыпочках посетить туалет, но и там, прям на унитазе, запах детства настиг его, застал врасплох, и затащил Яковлева в затяжную депрессию, которая и длится до сих пор. Выполнить уход из уборной он успел, он не проделал того, что снова зарождалось в мозгу, но даже само зарождение этой мысли оказалось невыносимым.
И как раз тогда, на почве тяжёлого состояния, он выдумал своё летоисчисление. По пути из уборной он заглянул в комнату младшего сына и, стараясь не смотреть на кровать, где тот спал, нащупал на столе карандаш, совершил административное правонарушение и возвратился на место своего жительства. Стенки шкафа внутри были светлыми, почти как кора берёзы или кожа Агрепины, и надпись графитовым карандашом на них легко различалась, даже при плохом освещении. Яковлев, недолго размышляя, решил, что первым днём в его календаре, будет тот день, даже не день, а ночь, когда на берегу реки решилось многое, и многое не только для одной страны, а для всего человечества. Правда запрет на поедание седалищного нерва Яковлев считал бредовым, и часто говорил об этом, вступал в споры с самыми знающими знатоками, но переубедить его не мог никто, потому что седалищный нерв был любимым блюдом Яковлева, и ещё одним воспоминанием из детства. Седалищный нерв (как мы узнали из проверенных источников) часто запекала под соусом из муравьиной кислоты его бабушка Виолетта в печи, а потом подавала на ужин на большом расписном блюде, украшенном зеленью и ореховыми листьями. Яковлев аккуратно отрезал себе небольшой кусочек, немного перчил и вилочным приспособлением отправлял в рот, запивая малиновым компотом. Как же нечеловечески он хотел в тот день хотя бы постоять рядом с вкуснейшим седалищным нервом, но всё что оставалось Яковлеву — это чертить дни на светлых стенах его жилища.
Спустя два дня работа над календарём была завершена. Он располагался на всей площади шкафа, и этим самым создавал для Яковлева новый эксцесс. Даже составитель данного календаря не мог уразуметь, как по этому вычислять время и череду одиноких дней, не говоря уже об остальных человеках, которые не видели и, видимо, никогда не увидят этот календарь. Конец и начало своего творения Яковлев бесповоротно потерял. Невероятно огромная череда чёрточек слилась в одну большую и длинную черту, за которую так и не получилось Яковлеву перейти. Календарь стал хорошим дополнением к интерьеру, хотя у Яковлева таилась в глубине души надежда, что когда-то, через тысячи лет, археологи откопают этот шкаф, расшифруют календарь и объявят на весь свет, что в далёком прошлом люди жили в шкафах и ориентировались по календарю, у которого точка отсчёта — это день, когда Некто ударил Иакова в бедро.
На время такие мысли приводили Яковлева в забавление, но не спасали от депрессивного состояния насовсем, и не спасали от выбора. А Яковлев всё ещё колебался (даже несмотря на записку) — предать себя и признаться самому себе, что одиночество он не любит, или упорно следовать принципам и жить с чистой совестью.
Разумеется, он выбирал второе и решал продолжать существовать в шкафу. И тут у Яковлева внезапно произвелись бурчащие звуки в брюшной полости, точно такие, как когда-то производились у его двухсоткилограммового деда. Маленького Яковлева мать часто оставляла с бабой и дедом, пока сама ходила по никому неизвестным делам, о которых семья могла только догадываться и строить предположения. Мать Яковлева записывали то в наркоманки, то в проститутки, а то и ещё хуже — в свидетели Иеговы. Но никто не учёл одного обстоятельства: что мать постоянно уходит из дому с удилищем и возвращается с рыбой. И вот в такие моменты, пока мать занималась рыбным промыслом, маленький, ещё не умевший ходить Яковлев лежал в жировых складках своего деда и впитывал посредством уха устрашающие звуки, похожие на тарахтения трансформаторной будки или старого УАЗа. Данные звуки прошли с ним сквозь года и теперь, в шкафу, в одно прекрасное время суток, Яковлев понял, что в нём дедовых ген больше, чем чьих-либо ещё.
Яковлев приложил слуховой аппарат к стенке и наполовину прекратил жизнь, а именно перестал двигаться. Кто-то подбежал к шкафу с той стороны и тоже наполовину прекратил жизнь, вроде как младший сын.
— Мам, а в какой дверце? — крикнул младший сын.
— В правой глянь, — донеслось, примерно, из кухни.
Младший сын взялся за ручку правой дверцы и начал делать попытки к открытию. Шкаф зашатался и заскрипел, а Яковлев превратился в Яковлева бледного цвета, задрожал, сорвал с плечиков стёганый бушлат и спрятался под ним в углу. Это был первый случай за долгие годы, когда кому-то из семьи понадобилось открывать шкаф. Яковлев смотрел сквозь отверстие для пуговицы на тонкую ниточку, державшую дверь, и истекал солевым раствором. Ниточка то расслаблялась, то натягивалась опять, и казалось, что она незамедлительно лопнет, и откроется дверь, и разрушится шкаф, и разрушится жизнь Яковлева. В ту минуту его одолевало невероятное желание взять ремень и потуже привязать им дверцу, но Яковлев понимал, что такая затея может обернутся концом его существования. Младший сын всё продолжал делать попытки к открытию, шкаф всё продолжал раскачиваться, а Яковлев всё продолжал существовать в углу под бушлатом, преодолевая гадкие рвотные позывы.
— Тихо, тихо, — сказала пришедшая жена Яковлева, — дай-ка я.
Было слышно, как сын отошёл в сторону, и как жена закатала рукава. Она взялась за ручку и, видимо, упёрлась ногой во вторую половину шкафа. Тут же сделала один рывок, потом второй, потом третий, но ничего не вышло.
— Дурацкий шкаф, — она ударила его ладонью. — Выбросить его нужно к чёртовой матери.
— А зачем он чёртовой матери? — спросил сын.
— Чтобы она хранила в нём своих чертят, — сердито сказала жена. — Пошли, я лучше куплю тебе завтра новую.
И они ушли. Опять случилась тишина.
До ночи оставалось не так много времени, и Яковлев уже собирался посетить наружу, чтобы запастись едой. К походу за едой он всегда готовился, как к судному дню: каждый раз делал новый чертёж своей квартиры и рисовал на нём маршрут от шкафа к кухне; по пару дней перед выходом прилаживал слуховой аппарат к дверке и, с помощью анализа щелчков выключателей, просчитывал во сколько ложится последний член его семьи, и всё это записывал, составлял график, даже документировал каждый поход в туалет и по шагам пытался распознать, кто именно идёт: жена, младший сын, старший сын, дочь, собака или кошка; пытался вывести среднюю частоту этих походов и среднюю длительность пребывания члена семьи в уборной; но в итоге Яковлев запутывался в этих подсчётах, графиках и чертежах, и шёл среди ночи наобум, полагаясь лишь на свою интуицию и святого духа.
Через час после последнего щелчка, когда оставалось (по подсчётам Яковлева) сорок восемь минут до первого похода его жены в туалет, он аккуратно развязал уставшую от сегодняшнего сопротивления ниточку и открыл дверь.
Из шкафа вышел полностью весь Яковлев.
Первым делом он на коленях совершил движение к окну, убедился, что жалюзи закрыты, медленно встал и раздвинул их пальцами. Во дворе Яковлеву моргали лампочками сигнализаций автомобильные машины, уличные фонари посылали в глаза оптическое излучение, а у подъезда дома напротив курил уставший мужчина.
Душе, ускорившей частоту трепетания, и Яковлеву захотелось обратно в их шкаф, в их уютный собственный шкаф, но бурчание в животе напоминало зачем они вышли. Они понаблюдали за мужиком несколько минут, пока тот не выбросил бычок на клумбу и не спрятался в дом. Это не убедило душу, но убедило Яковлева и мозг в том, что мужик либо вообще не следит за Яковлевым, либо ему кто-то приказал следить, но мужик этого кого-то не любит, поэтому решил спрятаться и дать Яковлеву время, чтобы тот взял еду из собственного холодильника.
Яковлев повернулся на сто восемьдесят градусов. Комната удивила его. Когда он выходил последний раз, здесь ещё находилась его кровать, две картины, кактус и стол, в ящике которого хранились важнейшие исследования для человечества, как Яковлев утверждал, но никому их не распространял ни на бумаге, ни устно — всё хранил в строжайшей тайне. Он боялся, что кто-то может присвоить исследования себе и забрать всю славу, поэтому решил не рисковать и вообще никогда и ни при каких обстоятельствах эти исследования не показывать человекам. «Пусть бумаги уйдут вместе со мной в могилу», — так Яковлев написал в своём завещании.
Теперь в его комнате не находились кровать, картины, кактус и стол, а только две иконы висели в углу и с усмешкой смотрели на Яковлева, смотрели как на человека, пребывающего в состоянии вражды, потому что он хотел их выбросить или хотя бы экспортировать в комнату жены, ведь это она их приобрела, хоть и знала, кто является предком мужа, она приобрела и заставила Яковлева повесить их в его же комнате, а он из-за своей слабохарактерности согласился.
— Не дождётесь, — прошептал он иконам и бесшумно, прикрывая глаза руками, чтобы ненароком не глянуть в зеркало, оказался в коридоре.
Оно располагалось сразу напротив двери и шептало Яковлеву, чтобы тот взглянул в него, хоть единожды, хоть лишь левым глазом, так невзначай, чтобы вспомнил, как выглядит его тело, существующее здесь и сейчас, но Яковлев переборол этот соблазн и проследовал к вешалке с верхней одеждой. Он всегда посещал это место, когда шёл на кухню. Заходить в комнаты детей или жены и смотреть на них спящих Яковлев запрещал себе, чтобы не разгорелось желание вернуться в обыденную жизнь, поэтому он подходил к вешалке и нюхал их верхнюю одежду, по запаху представляя свою родню.
В этот раз Яковлев обнаружил, что пальто жены издавало аромат других духов, не тех, которые Яковлев преподнёс ей в качестве подарка. Неужели она обзавелась новым человеком мужского пола для занятий любовью, дарения подарков и говорению друг другу приятных слов? Яковлев не мог взять в ум то, что жена променяла его на кого-то совершенно другого, с другим телом и мыслями, другими привычками и характером, с другим взглядом и голосом, и, самое главное, с другою любовью.
Яковлев до сегодняшней секунды верил в клятву, которую он и жена его дали в начале отношений, клятву, которая гласила, быть верными друг другу до самого полноценного гроба, но запах других духов был уже распознан, и та роковая секунда осталась далеко позади. Теперь всё сложилось в мозгу Яковлева в единый пазл: жена выбросила всю мебель, оставив только иконы, жена изменила духи, жена изменила Яковлеву.
Раненая душа, уставшее сердце, заплутавший мозг и тело Яковлева обычным шагом, на двух ногах, никого не боясь, проследовали в кухонную комнату. Они безразлично открыли холодильник, достали палку молочной колбасы и молочный кефир, затем создали бутерброд и налили кефир в стеклянный стакан, включили электрический свет и уселись за стол совершать вечерний приём пищи впервые за долгие несколько нечаянных лет.