Шум
Каждое утро, на протяжении многих монотонно шумящих лет, наподобие того, как ветер шумит в ёлках, Авдотья Прокопьевна, согнутая жизнью чуть ли не в бублик, выходила из хаты, неся в руке блюдце с порезанным на ровные кубики варёным яйцом. И не имело для Авдотьи Прокопьевны значения шёл ли утром дождь, шёл ли снег, светило ли солнце или тучи, седые, как её волосы, закрывали небо, гремел ли гром, сыпался ли град, даже если он был размером с варёное яйцо. Ветер, грязь, мороз, жара, да и состояние Авдотьи Прокопьевны — всё это не имело значения, потому что в ветхом, уютном курятнике Авдотью Прокопьевну ждало то единственное существо, с которым только и общалась она на протяжении многих монотонно шумящих лет.
И курица была древняя. И курице было безразлично на то, что сёстры её и братья живут недолго. В пахнущем малиновым чаем детстве во время прогулки Авдотья Прокопьевна наткнулась на заветное яйцо, аккуратно лежавшее в барвинке, гладенькое, матовое яйцо почти такого же цвета, как и её кожа. Находку Авдотья Прокопьевна спрятала в трусы, дабы не увидели родители. В ином же случае пришлось бы яйцо отдать им, а потом скушать на ужин. Но всё прошло успешно. Яйцо оказалось в постели Авдотьи Прокопьевны, и начался долгий и муторный процесс высиживания, ведь нужно было ходить в школу, гулять с друзьями, прятать яйцо от родителей и, при всём этом, держать его в тепле.
На удивление у Авдотьи Прокопьевны получилось; удивился даже сам цыплёнок.
Пару дней она держала его в комнате в маленькой коробочке и грела возле печки, пока родители были на работе или пили в гостях, или спали после того, как пили в гостях. Но писк цыплёнка становился всё громче, и скрывать его становилось всё тяжелее, поэтому юная Авдотья Прокопьевна подкинула его квочке, предварительно изучив каждое пёрышко, чтобы не потерять своего друга. Со временем цыплёнок превратился в полноценную курицу такой окраски, как корка белого свежеиспечённого хлеба, которая приятна наощупь, вкусно пахнет и напоминает о чём-то добром и родном, напоминает о доме.
С возрастом приходят и проблемы, и так случается не только у людей. Вот и у курицы появилась проблема: проблема пенька и топора. Авдотья Прокопьевна умело прятала свою курицу от отца, когда наставал тот самый день. Запихивала её в мешок с зерном или заносила на горище, закрывала в остывшей печи или в реликвийном сундуке, а один раз даже пришлось подвесить курицу на бечёвке в туалетной яме, и как назло матери захотелось в туалет; но это не страшно, думала тогда Авдотья Прокопьевна, дерьмо можно отмыть, а вот голову обратно не пришьёшь. В итоге Авдотья Прокопьевна начала учить курицу по команде вылетать на дерево и слетать с него. Вначале приходилось привязывать лапы к ветке и заклеивать клюв изолентой, но со временем курица поняла, зачем всё это, и вела себя послушно. Наверное, она стала замечать, что её братьев и сестёр становится меньше, после того, как она посидит на дереве.
И всё-таки Авдотья Прокопьевна один раз прошляпила, и этот раз чуть не стал последним для курицы, да и для Авдотьи Прокопьевны тоже: она бы не смогла жить в одиночестве.
То воскресное утро она запомнила на всю жизнь, и вспоминает его каждый раз, когда приносит в курятник варёное яйцо, порезанное на ровные кубики. Каждый раз она смотрит курице то в левый, то в правый глаз, и чувствует вину: не смогла, недосмотрела. Хоть все и остались живы, но шея ведь уже лежала на окровавленном пеньке, один глаз ведь уже видел улыбавшееся лицо отца и блеск топора, и невинная куриная душа ведь, наверняка, тогда прощалась с жизнью.
Сонная, маленькая Авдотья Прокопьевна, ещё с ровной спиной, вышла тогда из комнаты и ощутила запах свежей выпечки: мать пекла белый хлеб: хлеб напоминал о курице. Авдотья Прокопьевна зашла в кухню, нехотя обняла мать и увидела ванночку. Эту ванночку мать вносила только тогда, когда нужно было ощипать очередную курицу.
Страхом наполнилась ванночка, страхом наполнилась Авдотья Прокопьевна, в страх обратился и запах хлеба, и вообще весь воздух. Босая и в одних трусиках побежала Авдотья Прокопьевна за хлев к кровавому пеньку, слыша позади крики матери. Авдотья Прокопьевна увидела, как отец заносит над головой сверкающий тяжёлый топор. Авдотья Прокопьевна перестала думать о всём на свете, кроме спасения своей единственной подруги, единственного родного существа. И по гнилым грушам, устилавшим землю, не обращая внимания на пчёл, ос и шмелей, которых боялась она почти до смерти, побежала Авдотья Прокопьевна, как не бежала ещё никогда, и с размаху, коротенькой своей рукой — ударила отца меж ног.
Отец уронил топор себе на ногу и разразился таким матерным криком, что листья на груше в страхе затрепетали и захотели оторваться и улететь куда-то подальше; пчёлы, осы и шмели вмиг прекратили махать крыльями и ничком припали к земле; а курица, так же матерно крича, как и отец, только на курином языке, вылетела на крышу хлева и сидела там целую неделю.
Авдотья Прокопьевна описалась.
Курицу никто не убил и даже больше того — мать повязала на лапу красную ленточку, чтобы без проблем можно было курицу отличить и случайно не отрубить ей голову, а вот Авдотье Прокопьевне досталось сполна. Отец осуществил то, что так давно мечтал сделать, то, что он перенял от своего отца, а отец отца от своего и так далее, словом, оно передавалось из поколения в поколение и никто не знал, кто это придумал. Отец поставил Авдотью Прокопьевну на колени возле ёлки на колючие шишки и сказал, что стоять она там должна до тех пор, пока курица будет сидеть на крыше хлева. И срок этот растянулся на неделю. Целую неделю Авдотья Прокопьевна слушала шум ветра в ёлке, терпела проливные дожди, жару и колючие шишки. Именно тогда начала искривляться её спина (чтобы хоть немного поспать она скручивалась, как панцирь улитки), именно тогда Авдотья Прокопьевна стала безразличной к любой погоде, и именно тогда она сравнила свою жизнь с шумом ветра в ёлке. Днём, втайне от мужа, мать приносила ей воду и варёное яйцо, порезанное на ровные кубики, шептала на ухо, что всё будет хорошо, целовала в лоб и уходила, а отец не приходил ни разу, ведь он считал, что наказание будет неполным и не повлияет на дочь, если делать такие поблажки.
Когда Авдотья Прокопьевна почувствовала, как что-то трётся об её спину, она поняла — это курица, а значит можно возвращаться домой. Авдотья Прокопьевна поднялась. Её ноги были в красных узорчатых тиснениях, жгли и болели. Она взяла курицу на руки, обняла, и та легонько клюнула Авдотью Прокопьевну в нос в знак благодарности.
Войдя в дом, Авдотья Прокопьевна застала отца в тесном и душном запое, а мать, стоявшую на пороге этого тесного и душного запоя. Запоя, в котором всё было тёмное, грязное и липкое. Руки отца прилипали к предметам, а продукты в руках растекались и превращались в гнилую клейкую массу. Кислая вонь этого запоя просачивалась и в дом. Маленькая Авдотья Прокопьевна вонь учуяла и скорчилась. Мать стояла лицом к двери, спиной к дочери. И на глазах у Авдотьи Прокопьевны мать шагнула за дверь, туда, к отцу, и больше не выходила. Сколько бы Авдотья Прокопьевна ни звала родителей и ни стучала по крошечным окнам того тесного и душного запоя, Авдотью Прокопьевну не слышали. Задохнувшись от тесноты и духоты, в запое умер сначала отец, а после него умерла и мать.
Авдотья Прокопьевна не плакала.
Тогда ещё были на хуторе какие-то люди, и они помогли ей захоронить родителей. Сколотили для них один большой гроб, вырыли одну большую яму на окраине кладбища, и даже устроили похоронный марш. Впереди шла Авдотья Прокопьевна с курицей в руках, а за ней уставшая лошадь тащила гроб на возе, и время от времени останавливалась, чтобы справить нужду. Хозяин хлестал её батогом и вожжами и насвистывал мелодию похоронного марша. Дорога к кладбищу была длинная и долгая, как ожидание перемен в жизни. Пришлось пройти через центр хутора, где они встретили двух бабушек, старых, как земля под ногами, потом пришлось пройти вдоль поля, которое при жизни Авдотьи Прокопьевны ещё ни разу не засеивалось, дальше свернуть в лес, густой и почти непроходимый, обмотанный паутиной со всех сторон, и за лесом наконец оказаться на кладбище.
Тогда Авдотья Прокопьевна была там впервые. Её удивило обилие берёз меж могилами: берёз было даже больше, чем могил. Можно будет ходить сюда за соком, подумала она.
Побитые жизнью кресты клонились набок; некоторые из них клали свои деревянные головы на плечи других, те в свою очередь на плечи других, другие на плечи других, и в конце концов кресты заканчивались. Кресты возносились над Авдотьей Прокопьевной, и на самом деле она не очень-то и заметила, как лес сменился на кладбище, об этом она понимала только по тому, что здесь было слишком много жизни, намного больше, чем дома при живых матери и отце.
Яма уже была вырыта, неровная и неподходящая для людей, но, видела Авдотья Прокопьевна, для родителей яма — в самый раз. Мужик, управлявший лошадью, спрыгнул с воза, охнул и закурил. Наверное, он ещё не понимал, что ему предстоит в одиночку опустить гроб с двумя телами в могилу, думала Авдотья Прокопьевна, гладя курицу. Смотря на гроб, мужик крепко затянулся, и из его уст вылетело «мг», такое, которое не означает ничего, а вылетает из людей просто для приличия, чтобы показать якобы уверенность и спокойствие. Мужик понимал, что руками не справится, и поэтому подъехал поближе к могиле и снял задние колёса. Воз наклонился, и мужик просто подтолкнул гроб, а дальше тот поехал сам и грохнулся на сырое дно могилы.
Мужик докурил, выкинул бычок в яму и пригласил Авдотью Прокопьевну бросить три горсти земли. Авдотья Прокопьевна подошла и заглянула в огромную пропасть, на дне которой лежали (всегда лежали, подумала она) её родители. Крышка гроба после падения немного приоткрылась, и Авдотья Прокопьевна заметила зелёно-жёлтое лицо отца и представила какая грубая стала его кожа. Авдотья Прокопьевна, держа под мышкой курицу, стала кидать землю и так увлеклась процессом, что почти закидала всю яму сама, пока мужик отошёл вглубь леса справить нужду.
Как после рождения Иисуса Христа, жизнь разделилась на до и после, так же и разделилась жизнь на до и после смерти родителей Авдотьи Прокопьевны, правда сама она это ощущала несильно, а порой и не ощущала вовсе, и, больше того, иногда совсем забывала, что у неё когда-то были родители. Ей, как она думала, хватало одной лишь курицы, и она не понимала откуда берётся непонятное гложущее чувство одиночества и тоски, которое настигало обычно вечером при свече за чашкой горького чая. В такие минуты Авдотья Прокопьевна, ещё школьница тогда (вот только в школу после похорон она ни разу больше не ходила), подумывала начать курить, но курить было нечего, поэтому она обходилась одним лишь подумыванием. А ещё время от времени поглядывала на недопитую бутылку водки, оставленную родителями на кухне в тот самый злосчастный день.
Спустя пару лет она так же сидела на кухне и так же смотрела на ту самую недопитую бутылку водки, вспоминала родителей, топор над головой отца, ванночку утром в кухне, запах хлеба, который обратился в страх, и шумящую ель, которая и сейчас заглядывает в окно дома. Авдотья Прокопьевна подошла к бутылке, взяла её и выбежала ночью из дома, и бежала до тех пор, пока не ощутила слишком много жизни вокруг и не поняла, что находится на кладбище. Авдотья Прокопьевна по запаху отыскала могилу родителей, вылила на неё водку, поставила рядом пустую бутылку и впервые за несколько лет ощутила себя сиротой.
Вскоре умерли и все куры, кроме одной, которая носила красную ленточку на лапе и напоминала по цвету корку белого свежеиспечённого хлеба. Курица не выходила из курятника, как и не выходила из двора Авдотья Прокопьевна. И стала Авдотья Прокопьевна, подражая матери, приносить курице варёное яйцо, ровно порезанное на кубики. Авдотья Прокопьевна ни разу не говорила и ничего не рассказывала курице, хотя считала её лучшим собеседником, а всё дело в том, что лучшей беседой для Авдотьи Прокопьевны — было молчание.
Шумели, летели годы, и со своим шумом принесли Авдотье Прокопьевне мужа. Правда официальным мужем он так и не стал. Негде было ни расписаться, ни обвенчаться. Поэтому с кем бы ни говорила Авдотья Прокопьевна, то называла его всегда сожителем, а говорила она только сама с собой вечерами в туалете за домом.
Она была в курятнике, когда во двор вошёл усатый цыган Ште́фан в вишнёвом вельветовом пиджаке с золотыми вензелями, сверкая золотым зубом и золотым взглядом ища в округе хозяйку. Штефан свистнул что-то по-цыгански и присел на лавочку у порога. Авдотья Прокопьевна, ещё не скрученная в бублик, но уже с заметным холмиком, удивлённая вышла из курятника с пустой тарелкой в руке. Около минуты Штефан и Авдотья Прокопьевна смотрели друг на друга: украинские глаза смотрели в глаза цыганские, и наоборот. Мысли Штефана о том, как обвести вокруг пальца хозяйку и забрать все деньги и консервацию (Штефан ещё не знал, что Авдотья Прокопьевна не делает консервацию), смешались с шумом ёлки и куда-то испарились, а на смену им пришли новые, непривычные для Штефана мысли, трепетавшие в голове, как голодные воробьи. Когорта, выглядывавшая из запорожца на дороге, внимательно смотрела на Штефана и ждала знак, чтобы начать действовать, но так ничего и не дождалась. Без лишних слов, точнее вообще без слов, Штефан и Авдотья Прокопьевна вмиг решили, что они теперь будут жить вместе. Штефан всё объяснил коллегам, те разозлились, рассвистелись, и беленький запорожец потарахтел прочь, оставляя за собой лишь тучки пыли, мутные, как мысли тех, кто находился внутри.
После этого у Авдотьи Прокопьевны началась странноватая жизнь, точно такая, как и была раньше: не изменилось ничего. Авдотья Прокопьевна продолжала каждое утро носить курице варёное яйцо, порезанное на ровные кубики, и продолжала ни на что не обращать внимание, по крайней мере так она думала, или хотела думать. Всё же краем уха и краем глаза она и слышала, и видела Штефана, и на душе у Авдотьи Прокопьевны теплело от того, что она не одна, но по старой привычке она считала иначе. А Штефан старался со всех сил. Он выбелил стены и потолки в хате, сгрёб на кучу и вынес куда-то за огород все шишки, которые валялись под ёлкой, то же самое проделал с гнилыми грушами, почистил туалет и даже законсервировал огурцы и помидоры (чтобы было что красть моим людям, думал он, закатывая очередную банку), и только убраться в курятнике Авдотья Прокопьевна ему не разрешила. Она стала в дверях, раскинув руки и ноги, как звезда, и пронизывающим взглядом смотрела на своего то ли мужа, то ли сожителя, то ли совсем постороннего человека. До конца она не понимала, кем он ей приходится. А вот Штефан несомненно считал Авдотью Прокопьевну своей женой, и как-то раз решил, что она должна исполнить супружеский долг. В одну из ночей Штефан вошёл в комнату Авдотьи Прокопьевны полностью голый, с ног и до головы, только золотой зуб поблёскивал на лунном свету. Он лёг на кровать к тёплой и пахнущей белым хлебом, барвинком и курицей Авдотье Прокопьевне и прижался к ней по-цыгански, но вместо любви получил жёсткий ответ, и ответ этот был не словесный — Авдотья Прокопьевна ударила Штефана меж ног. Штефан по-цыгански завыл, и так же по-цыгански ускакал из комнаты, держась руками за свои причиндалы и поблёскивая золотым зубом.
После той ночи на хуторе началась череда смертей.
Сначала начали умирать трёхцветные кошки. Делали они это самым причудливым способом: прыгали в колодцы и, пока тонули, мяукали так громко, что мяуканье эхом из колодцев вылетало и разлеталось по всему хутору, поднимая ночью местных жителей и заставляя их обливаться потом. За трёхцветными кошками от тоски умерли и коты, и так же произошло с собаками, белками и остальными животными.
На хуторе становилось всё тише и тише. Кое-где ещё можно было услышать вялый разговор беззубых старух и стариков, кое-где свист птиц, почему-то похожий на цыганский, а кое-где и вовсе ничего нельзя было услышать.
Старухи и старики благополучно уходили в землю. Они просто сливались с землёй, в землю превращались, а на месте смерти спустя пару дней вырастали ёлки, большие благородные ёлки, и шумели.
Авдотья Прокопьевна шум не замечала, он был для неё как что-то само собой разумеющееся, как вода, как кислород, а вот для Штефана жизнь превратилась в настоящий ад. Из-за шума он не мог нормально спать ночью, поэтому приходилось набивать уши глиной. Первые несколько утр он глину вымывал тщательно, с мылом, сваренным самостоятельно из каких-то цветов, но спустя время понял, что вымывать её нет смысла, ведь Авдотья Прокопьевна не разговаривает, а слушать Штефану больше нечего. На хуторе уже не оставалось ни души, и никто сюда не приезжал, тут не проезжал, и не планировал делать ни того, ни другого.
Из-за глины у Штефана зачесались уши, и он был вынужден её вымыть, хотя знал, чем это чревато, но терпеть уже не мог. Он пошёл за огород, взял две шишки, закипятил воду, хорошо промыл уши, а потом этими шишками стал уши чесать, да так, что по щекам побежала кровь, будто ей надоело течь в Штефане и захотелось в реку или в землю, будто надоела крови такая жизнь и захотелось обратно в жизнь цыганскую, свободную. Теперь Штефан слышал проклятый шум и всё так же не слышал свою Авдотью Прокопьеву, свою любовь. Он пытался признаться ей в любви много раз, но из-за того, что делал это по-цыгански Авдотья Прокопьевна только с недоумением поглядывала на него и продолжала носить в курятник варёное яйцо, порезанное на ровные кубики.
Штефан писал записки на старых газетах, которые остались от родителей Авдотьи Прокопьевны, а так как ни ручки, ни карандаша не было, то приходилось древесным углём подчёркивать нужные слова, чтобы сложить то, что он хочет сказать, но это лишь усложняло ситуацию, ведь Штефан не умел читать, тем более на чужом языке, и выбирал слова просто по наитию. Каждое утро до выхода Авдотьи Прокопьевны из дома Штефан рисовал сердце на земле перед порогом, но Авдотья Прокопьевна проходила по нему, как и проходила раньше по обычной земле. Он танцевал фламенко, гопак, приглашал на танец и саму Авдотью Прокопьевну; прыгал с крыши, чтобы доказать мужество; приносил букеты полевых цветов, даже зимой; ловил больших карпов, сам чистил их и сам запекал для романтического ужина; сжёг свой вельветовый пиджак и, высыпав пепел у кровати Авдотьи Прокопьевны, целую ночь стоял на нём на коленях и молился. Дошло даже до того, что Штефан вырвал свой золотой зуб и подарил Авдотье Прокопьевне, но ночью того же дня, сквозь сон услышал, как зуб ударился о воду в колодце, звонко и пронизывающе, будто разбилось хрустальное сердце.
Прошло несколько месяцев, на протяжении которых Штефан лежал на кровати лицом к стене и грустно посвистывал. Как вдруг случилось чудо: Авдотья Прокопьевна заговорила со Штефаном, или же ему просто показалось, но она точно коснулась его плеча и махнула рукой, мол, иди за мной. Радостный Штефан вскочил с кровати, умылся и двинулся догонять свою любовь. Это была годовщина смерти её родителей (прошло уже тридцать лет). Авдотья Прокопьевна отправилась на кладбище, правда о годовщине она совсем не помнила — ей нужен был берёзовый сок.
Там всё так же росли берёзы меж могил, оплетённых барвинком, и всё так же уставшие клонились друг к дружке подгнившие деревянные кресты, и всё так же там было намного больше жизни, чем дома. Штефана это удивило. Он впервые за много лет, прожитых вместе с Авдотьей Прокопьевной, ощутил жизнь рядом с собой. Он не понимал, как Авдотья Прокопьевна цедит сок из берёз в разгар лета, да и не хотел он этого понимать. Он наслаждался жизнью, гуляя по узким тропинкам и пытаясь разглядеть надписи на табличках, на которых надписей-то никогда и не было. Штефан остановился возле большой могилы без креста и пнул ногой пустую бутылку из-под водки. В траве он заметил припрятанную ржавую лопату и понял, что домой со своей любовью и берёзовым соком он уже не вернётся.
Авдотья Прокопьевна закончила дело, взяла вёдра и ушла. Штефан же достал лопату, выбрал самое лучшее, по его мнению, место на кладбище, вырыл яму, лёг в неё и умер. А утром явилась Авдотья Прокопьевна, чтобы бросить три горсти земли, но немного увлеклась и засыпала яму полностью.
На хуторе остались только Авдотья Прокопьевна и курица.
Шумели, летели годы, но со своим шумом не приносили больше ничего и никого. Авдотья Прокопьевна, уже согнутая жизнью чуть ли не в бублик, продолжала носить курице варёное яйцо, порезанное на ровные кубики, каждый раз останавливаясь у порога и рассматривая, не нарисовал ли Штефан свежее сердце на земле, но вспоминала, что Штефана давно уже нет, ещё больше сгибалась и ковыляла дальше. И не имело для Авдотьи Прокопьевны значения шёл ли утром дождь, шёл ли снег, светило ли солнце или тучи, седые, как её волосы, закрывали небо, гремел ли гром, сыпался ли град, даже если он был размером с варёное яйцо. Ветер, грязь, мороз, жара, да и состояние Авдотьи Прокопьевны — всё это не имело значения, потому что в ветхом уютном курятнике Авдотью Прокопьевну ждало то единственное существо, с которым только и общалась она на протяжении многих монотонно шумящих лет.