По озеру Селигер с А.И.Солженицыным (2)

Часть-1 Часть-2

"Даугава" №4, 1996 | Надежда Фелдман-Кравченок
По озеру Селигер с А.И.Солженицыным

Вернулись к лодке, обошли Коровий мыс и вошли в Троицкий плес. Красота, особенно после разоренной деревни. А.И. фотоаппарат вытаскивает, щелк-щелк. По случаю нашего бракосочетания устроили на лодке свадебный пир — был у нас с собой вафельный торт, купленный еще в Москве, а вчерашнее молоко превратилось во вкуснейшую простоквашу. Попировали, мужья наши налегли на весла, а мы с Наташей возлегли: одна на корме, другая на носу лодки — и предались воспоминаниям о нашей аспирантской комнате в общежитии, вспоминали наших девочек. Когда Наташа с мужем были в прошлом году на Кавказе, то в Кисловодске встретили отдыхавшую там Шуру Попову. В конце ноября 1948 года она, уже кандидат исторических наук, уезжала по распределению в Горьковский университет. Она долго советовалась с нами, что купить на подъемные: шляпку или что-нибудь теплое, из белья. Остановилась все же на шляпке, с вуалыо. Провожали Шуру очень торжественно — она первая при мне вылетала из нашего гнезда. Тут же вспомнили, как два года назад, при нашей первой встрече в Москве с Александром Исаевичем (Саня — представился он, Надя — назвалась я), мы все, в том числе и Шура, которая к тому времени уже вернулась в Москву, пошли к Дмитрию Александровичу Панину (в романс "В круге первом"прототип Сологдина), другу А.И. по заключению. Александр Исаевич повел нас к Сологдину на Сивцев Вражек, где Шура под аккомпанемент Наташи пела. Мы с Наташей всегда переживали за Шуру, у которой не сложилась семья.

Взамен Шуры к нам в комнату подселили Веру, аспирантку из Венгрии. Как ни странно, в нашей комнате Вера оказалась единственным членом партии (Венгерская партия трудящихся). Мы вспоминали, как Вера училась застилать постель, потому что дома она спала на диване с ящиком для белья, куда и сбрасывала постель. Вера не прижилась в общежитии, пробыла у нас с месяц и переехала. Ее никак не устраивал наш строгий внутренний распорядок. "У нас в Будапеште,говорила она,все по-другому, а у вас тут какой-то монастырь. Конечно, вы думаете, что у нас там растленный Запад! А почему в Москве так дороги фрукты и шоколад!" Мы не всегда ее понимали. Питались мы более чем скудно, покупали в нашем буфете жареную картошку или вареную кашу, обедали, когда были деньги, в столовой возле библиотеки им. Ленина, а за несколько дней до стипендии полностью переходили на геркулес. Иногда, очень редко, позволяли себе маленький мандаринчик, а о других фруктах и шоколаде и не мечтали. Стипендия заграничных студентов и аспирантов была несколько поболе нашей, но и ее, видимо, не хватало. Перед приездом Веры пришел к нам комендант, сообщил о том, что вместе с нами будет жить венгерка, а се, вероятно, будут навещать молодые венгры, направленные к нам на учебу вместе с Верой. Так вот, чтобы романов с ними мы не заводили, разрешения выйти замуж за иностранца мы не получим, тем более не может быть и речи о выезде вместе с ними за границу. Ее соотечественники, конечно, стали появляться у нас в комнате. Все они были высокие, стройные, щеголевато одетые, любезные и предупредительные молодые люди. Но мы ни на йоту не отступали от заведенного в нашей комнате порядка.

Как-то они притащили на завтрак множество банок с фаршированным перцем, помидорами, баклажанами — в Москве проходила выставка венгерских маринадов. Вся эта еда была очень ароматной, аппетитной, но чрезмерно острой на вкус, мы едва к ней притронулись, а венгры (они себя называли мадьярами) нас все угощали и извинялись: "Слабо, очень слабо, на экспорт приготовлено!" Перед Рождественскими праздниками Вера совсем загрустила: дома мама сегодня жарит-печет гуся или индейку, а она тут без жаркого сидит. Чтобы ее немного утешить, я спела ей немецкую рождественскую песенку. "О, — сказала она с восторгом, — я слышу хорошую немецкую культуру!" Ушла она от нас после истории с мышью. По ночам у нас в комнате шуршали мыши, на что мы давно уже не обращали внимания, но Вера их не выносила, никак не могла привыкнуть к ним. Так вот, у нас за занавеской стояло ведро с чистой водой. Когда однажды утром Вера увидела в ведре мышонка, чаша ее терпения переполнилась. В тот же день она отправилась в венгерское посольство и заявила, что в таком неблагоустроенном для жизни помещении она больше оставаться не может. Устроили Веру куда-то в другое место, и к нам она больше не заходила, да нас днем почти никогда и не бывало в общежитии. Венгерские ребята какое-то время продолжали обитать на нашем этаже и не забывали нас, особенно — Имре Локатош и Ласло Райк. Потом Ласло Райк вдруг пропал. Оказалось, что его дядя, тоже Ласло Райк, один из ведущих венгерских партийных функционеров, был обвинен в контрреволюционной деятельности (потом казнен). И племянника немедленно вернули в Венгрию, в университете он больше не появлялся.

После Веры наши соседи-армяне попросили нас принять их землячку — приехавшую в Москву для подготовки диссертации преподавательницу Ереванского университета Кнарик Герасимовну Чмшкян, мою ровесницу. Непритязательная, очень трудолюбивая, она очень быстро вписалась в наш маленький коллектив. Может быть, она, как и Вера, боялась и не любила мышей, но виду не подавала. Да и жила она в Ереване вместе с родителями в одной комнате университетского общежития, что это такое, она хорошо знала. Занималась она Тургеневым: "И.С.Тургенев — литературный критик". Она не только обожала предмет своего изучения, но даже немного ревновала его к Полине Виардо. В неменьшей степени, чем Тургенева, она обожала своего научного руководителя — профессора Николая Леонтьевича Бродского. В любви к нашим научным руководителям мы не уступали ей, наперебой расхваливая их по вечерам, когда возвращались с занятий или из библиотеки. Я — гордилась академиком Дмитрием Дмитриевичем Благим, Наташа — профессором Николаем Ивановичем Кобозевым.

На одном из привалов Александр Исаевич стал говорить о том, где бы ему еще надо побывать, упомянул и Байкал, Енисей, Иркутск, Красноярск. "Так ведь в Красноярске живет Зина, Зинаида Александровна Пирогова, она преподает экономику в Красноярском университете", — воскликнули мы с Наташей. "Мы с ней в один день защищались, — сказала я, — 22 июня 1951 года". Когда мы вместе жили в общежитии, Зина все время мечтала о вечерних прогулках с "полюбовником" в Сокольниках. Парк был совсем рядом, но мы так усердно занимались, что за все время нашей аспирантуры так и не вырвались туда, да и "полюбовников" у нас в помине не было. Ходили иногда в театр, в Художественный или в Малый. А Зина по вечерам все вздыхала: "Эх, сейчас бы с полюбовником в Сокольниках погулять!"

А вот весна 1949. Наши с Наташей беды. Наташа уже защитилась и была оставлена в химической лаборатории при МГУ. В мае того года все темы по химии стали засекречиваться, а химикам нужно было заполнять какие-то специальные анкеты, очень пространные. Теперь уж Наташа не могла скрыть, что муж ее политзаключенный, что развод с ним еще не оформлен. Немедленно ее уволили, даже без предупреждения. А официальный предлог к увольнению — халатность: уходя из лаборатории, не закрыла форточку. "Так ведь я не последней уходила", — пробовала оправдаться Наташа. В эти же дни, вернувшись из командировки в Ленинград, я узнала о том, что из Риги пришло письмо с указанием прекратить мне выдачу стипендии, поскольку, мол, я отчислена из Рижского университета, откуда была направлена в Москву . В письме были указаны и причины моего "отчисления": во время войны жила на оккупированной территории, в мае 1945 г. мой отец был задержан в Вентспилсе органами, меня видели в церкви. Подписали письмо А.Спагис и В.Стеклова, активисты партбюро моего факультета. Д.Д.Благой, к которому я прибежала за помощью, посоветовал мне поехать в Ригу и там, на месте, разобраться; позднее Дмитрий Дмитриевич прислал на меня в Ригу хорошую характеристику. Поехала, оказалось, что в университете "чистка", гнали старых профессоров (например, Я.Эндзелиня), а заодно и других "неблагонадежных". Пошла к ректору, Я.Юргенсу. Тут выяснилось, что письмо в Москву — личная инициатива парткома, что его о нем даже не поставили в известность. И хотя шел 1949 год, ректор возмутился таким самоуправством и велел оставить меня в покое.

Александр Исаевич никогда не мешал нам возвращаться к воспоминаниям аспирантских лет, даже прислушивался к этим нашим разговорам, порой задавал вопросы. Только однажды, когда в Березовском плесе нас застигла высокая волна, а мы с Наташей долго хохотали по ходу воспоминаний, А.И. выразил нам свое неудовольствие. Тогда я и думать не могла, что наши воспоминания отразятся в главе "Жизнь — не роман" "Круга первого". (Конечно, не только наши воспоминания на привалах или во время пути, но и Наташины дневники, ее рассказы, многое другое.) В роман под именем Иржика попала и наша венгерка Вера, и ее мышонок (по законам художественной необходимости превратившийся в крысенка), и Кнарик — "Муза". Вообще-то, Кнарик — в переводе с армянского — лира, но Наташа что-то перепутала, вот и появилась — "Муза". Сама Наташа в романе носит мое имя — "Надя". А.И. работал тогда учителем, но о том, что он пишет, я знала до нашей поездки на Селигер. Еще в Москве, перед походом, он доверил мне прочитать одну из его первых пьес. Но о том, что он работает над биографическим романом, я не подозревала.

Вернусь на Селигер. Все еще второе августа. Плывем. Вот уже виден храм св. Троицы-Переволоки. Тоже разрушен, что очень удручило меня — ведь сегодня, как я уже говорила, день нашего венчания. Мы с Костей вошли в церковь, где сквозь давно обвалившиеся своды просвечивало небо. Не было ни столь привычного для нас в такой день праздничного убранства храма, ни икон, ни свечей, ни лампад, ни батюшки. Костя, многолетний певчий, чтобы вывести меня из грусти и подавленности, начал песнопение, которое звучит во время венчания. Новобрачные, взявшись за руки, с венцом над головой, трижды обходят вокруг аналоя, на котором лежат крест и евангелие, а хор возглашает "Исайя, ликуй!".

Саня и Наташа несколько отстали от нас. Саня ускоряет на пение шаг. Костя, смутившись, замолкает. А через какое-то время Александр Исаевич, очевидно под впечатлением издали услышанного пения, попросил меня поговорить с Наташей и склонить ее к свершению таинства брака. Когда в Ростове, в апреле 1940 года, Наташа и Саня женились, то, по тем временам, они только расписались в загсе. Вторично (Наташа в свое время была вынуждена подать на развод) они расписывались в Рязани, когда Александр Исаевич вернулся после ссылки. Я была несколько озадачена просьбой Александра Исаевича, так как считала, что все, относящееся к супружеству, дело только двоих. На следующий день я все же попыталась завести с Наташей разговор, но она довольно быстро прервала меня: "Зачем, после стольких лет супружеской жизни?" Эту же мысль она почти дословно повторит в книге своих воспоминаний по поводу предстоявшего в мае 1970 г. в Саратове венчания Мстислава Леопольдовича Растроповича и Галины Павловны Вишневской. "Это — через 15 лет после начала супружества!" (Н.Решетовская. Отлучение. М. 1994, с.251).

Я до сих пор не могу простить себе, что не сумела объяснить Наташе сущности таинства брака, его смысл и содержание. В отличие от социальных функций "Записей актов гражданского состояния", в таинстве брака, в венчании дается супружеский обет сохранять свое соединение в мире, единомыслии не только до смерти, но и в вечности. Если в загсе испрашивается только согласие молодых и дается как бы санкция на брак, то в христианском браке требуется сохранение супружеского обещания быть верным друг другу, для чего необходимы и воля, и подвиг. Если бы у меня хватило тогда умения и терпения все объяснить Наташе, то, возможно, ее брак и не распался бы так драматично в начале 1970-х годов.

Прошло ровно тридцать пять лет со времени нашего стокилометрового водного пути в одной лодке. Многое забылось, стушевалось, многое переосмыслилось.

На следующее лето, за несколько месяцев до выхода "Одного дня Ивана Денисовича", А.И. приехал в Ригу. Остановился он у нас. Мы с мужем в это время путешествовали по городам Волги. Принимал А.И. мой отец — Карлис Либталс, в первый период становления независимой Латвии член Учредительного собрания. Александр Исаевич расспрашивал его о жизни довоенной Латвии, что раньше было лучше, что хуже. Они с отцом быстро нашли общий язык, позднее А.И. прислал ему письмо, полное уважения и благодарности. Отец любил и хорошо знал Ригу. Несмотря на то, что ему было за восемьдесят, он вызвался сопровождать А.И. на Братское кладбище. На соседнем — шли похороны, и Александр Исаевич обратил внимание на то, что провожавшие долго не расходились и пели над свежей могилой народные латышские песни. Он отметил ухоженность могил, сказал, что принятая здесь живая изгородь милее знакомых ему по России железных или деревянных оград. Уже один, следуя наставлениям отца, он побывал в Старой Риге и других частях города. Потом прислал снимки: Старый город, Братское кладбище, кладбище Райниса, улица Альберта, Елизаветинская... И не только послал фотографии, но и задал задачку: что изображено на сделанных им фотографиях, где расположены объекты его внимания? Один дом, в югендстиле, мы не распознали, он шутливо упрекнул нас: "Нельзя смотреть только на витрины первого этажа !"

В тот же приезд 1962 года А.И отправился по Латвии в велосипедный поход. Сопровождал его Леонид Владимирович Власов, рассказавший об этом недавно в одном из московских журналов. Путешествовали они вдоль правого берега Даугавы, а за Даугавпилсом через Зарасай перебрались в Литву. В том же году А.И. с Наташей побывали на Байкале. Следующие короткие наезды Солженицыных в Ригу были уже после выхода "Одного дня Ивана Денисовича" и повсеместной славы. Изменила ли его слава? Почти нет.

А.И. сообщал нам о своем приезде накануне, и всегда с непременным условием: "Никаких званных гостей!" Это условие мы выполняли, но другим, невысказанным, но очевидным его желанием я однажды пренебрегла. Не удержалась, исхитрилась достать что-то повкуснее, какие-то, по тем временам, деликатесы, приготовила несколько торжественный ужин, хотя и знала, что услышу "вот это совсем уже лишнее!" Так и случилось. Все, что напрямую так или иначе не связано было с творчеством, с деятельностью, по-прежнему остава лось для Александу Исаевича лишни) даже запретным.

Если до "Одного дня Ивана Денисовича" Александр Исаевич был для меня прежде всего мужем Наташи, бывшим "зеком", прошедшим такой же лагерный путь, что и мой муж, то теперь я увидела в нем и писателя, и мыслитет ля, и провидца. Правда, не во всем я была с ним тогда согласна. Помню, летом 1965, на Рижском взморье, почти год спустя после падения Хрущева, я спросила его относительно перемен — шел начальный этап правления Брежнева. А.И. был настроен оптимистически, во всяком случае, я таким его увидела. Бодро, с улыбкой, он ответил мне: "Все будет очень хорошо!" В 1965 г., одновременно с нами, провожал А.И. с Наташей в Москву и Арсений Иванович Формаков, рижский поэт и переводчик, до войны — редактор газеты "Наш Двинский голос". Когда-то Формаков и Александр Исаевич оказались вместе на одном из тюремных пересыльных пунктов. С Формаковым мы были знакомы. В один из своих приездов в Ригу А.И. разыскал его. Помню их оживленную беседу на вокзале, радостные возбужденные лица Александра Исаевича и Наташи, садящихся в поезд. Тогда казалось, что беды и горести, так обильно выпавшие на их долю, уже позади. Вышло иначе. Именно в этом году на пути А.И Солженицына стало возникать все больше и больше рогаток и препятствий.

В Латвию после 1965 г. Александр Исаевич больше не приезжал. Последний живой привет от него — два объемистых "бесцензурных" письма ко мне в Австралию из Вермонта. Собираясь назад в Ригу, пришлось с ними расстаться, уничтожить. Иначе было нельзя.

Со времени возвращения А.И.Солженицына в Россию прошло два года. И сегодня, как заметил, глядя на него в Вандее в 1993 году один французский журналист, по-прежнему исходят от А.И.Солженицына "сила и волевой упор". Убеждена, что и сила его, и волевой упор не последнюю роль сыграли в истории России, родины Александра Исаевича. Сыграли и сыграют. Ведь "Красное колесо" его еще не прочитано.

Рига, лето 1993 г.

Оригинал: www.russkije.lv