Майк Науменко и "Иллюзии"

С удивлением узнал, что первым переводчиком "Иллюзий" Баха на русский язык был Майк Науменко - солист группы "Зоопарк". Его перевод в те времена распространялся в самиздате, его зачитывали до дыр. У "Зоопарка" вышел одноименный диск, и на нем есть песня "Иллюзии" - музыкальное переложение ключевой главы из книги. Как же приятно было ее услышать! Жаль только, не смог нигде в интернете найти ссылку на аудиофайл или на видео. Может, кто подскажет?

А вот текст той главы (в переводе Майка), о которой идет речь:

Мы заканчивали день в Хаммонде, штат Висконсин; прокатили несколько пассажиров (был понедельник), затем дошли пешком до города, пообедали и отправились обратно.
— Дон, я верю тебе на слово, что эта жизнь может быть интересной или скучной, или такой, какой нам заблагорассудится ее сделать. Но даже в блестящие времена я никогда не смогу понять: почему мы здесь. Это во-первых. Расскажи мне что-нибудь об этом.
Мы проходили мимо хозяйственного магазина (закрыто) и кинотеатра (открыто): Буч Кэссиди и Санденс Кид, — вместо ответа он остановился и пошел назад по тротуару.
— У тебя есть деньги?
— Полно, а что случилось?
— Давай посмотрим кино, — предложил он. — Ты покупаешь?
— Я не знаю, Дон. Ты иди. Я вернусь к самолетам. Не хочу, чтобы они слишком долго стояли без присмотра. Что вдруг за важное такое стряслось с этим кино?
— С самолетами все в порядке. Пошли в кино.
— Оно уже началось.
— Значит, мы опоздаем.
Он уже покупал себе билет. Я пошел следом за ним в темноту. Мы сели где-то на самых задних рядах кинотеатра. Вокруг нас в темноте сидело человек пятьдесят.
Через некоторое время я забыл, зачем мы пришли, и меня захватил фильм; как бы то ни было, я всегда считал его классическим фильмом, сейчас я смотрел его уже в третий раз. Время в кино то закручивалось по спирали, то растягивалось, как это бывает в хорошем фильме, и какое-то время я следил за техническими приемами… Как скомпонована каждая сцена, как она сочетается со следующей, почему эта сцена идет сейчас, а не позже. Я пытался смотреть его с этой точки зрения, но история захватила меня так, что я все забыл.
В том месте, где Буч и Санденс окружены всей боливийской армией, почти в конце фильма, Шимода тронул меня за плечо. Я наклонился к нему, не спуская глаз с экрана, с сожалением, что если он хочет что-то сказать, мог бы сказать после фильма.
— Ричард!
— Дон.
— Почему ты здесь?
— Это хороший фильм, Дон. Ш-ш. — Буч и Санденс, все в крови, разговаривали о том, почему им следует уехать в Австралию.
— Почему он хороший? — спросил он.
— Интересный. Потом расскажу.
— Оторвись. Проснись. Это все иллюзии.
Я был раздосадован.
— Дональд, всего несколько минут, и мы сможем поговорить обо всем, о чем захочешь. Но дай мне досмотреть, о'кей?
Он зашептал страстно, драматично:
— Ричард, почему ты здесь?
— Послушай, я здесь потому, что ты попросил меня зайти сюда. — Я отвернулся и попытался досмотреть конец.
— Тебе не обязательно было заходить, ты мог бы сказать:
"Спасибо, не хочу".
— МНЕ НРАВИТСЯ ЭТОТ ФИЛЬМ… — мужчина впереди обернулся и секунду смотрел на меня. — Мне нравится этот фильм, Дон. Что тут плохого?
— Ничего, — сказал он.
Больше он не произнес ни слова, пока не закончилось кино, и вот мы снова идем мимо свалки старых тракторов, дальше — в поле, в темноту, к самолетам. Вот-вот должен был начаться дождь.
Я думал о его странном поведении в кино.
— Ты всегда все делаешь по какой-то причине?
— Иногда.
— Почему кино? Почему совсем неожиданно ты захотел посмотреть "Санденс"?
— Ты задал вопрос.
— Да. У тебя есть ответ?
— Вот мой ответ. Мы пошли в кино, потому что ты задал вопрос. Кино было ответом на твой вопрос.
Он смеялся надо мной. Я это знал.
— Что это был за вопрос?
Наступило долгое мучительное молчание.
— Твой вопрос, Ричард, состоял в том, что даже в самые распрекрасные времена ты не мог постичь, почему мы здесь.
Я вспомнил.
— И кино было ответом?
— Да.
— Вот как?
— Ты не понимаешь? — спросил он.
— Нет.
— Это был хороший фильм, — сказал он, — но самый лучший фильм в мире — все равно иллюзия, так? Кадры даже не двигаются, только кажется, что они движутся. Изменения света, которые кажутся движением на плоском экране, установленном в темноте.
— Ну да, — я начинаю понимать.
— Другие люди, любые люди повсюду, которые ходят в кино, почему они находятся там, раз это всего лишь иллюзия?
— Что же, это развлечение, — сказал я.
— Забава. Верно. Один.
— Может быть поучительно.
— Хорошо. Всегда так. Два.
— Фантазия. Бегство.
— Это тоже забава. Один.
— Технические причины. Посмотреть, как фильм сделан.
— Обучение. Два.
— Бегство от скуки.
— Бегство, ты говорил это.
— Социальные причины. Побыть с друзьями, — сказал я.
— Причина для того, чтобы пойти в кино, но не чтобы посмотреть его. Как бы то ни было, это тоже развлечение. Один.
Что бы я ни предлагал, соответствовало одному из двух его загнутых пальцев: люди смотрят фильмы либо ради развлечения, либо ради обучения, либо ради их обоих.
— А кино подобно жизни, так, Дон?
— Да.
— Зачем же тогда выбирают плохую жизнь, фильм ужасов?
— Они приходят на фильм ужасов не только ради развлечения, они знают, что это будет фильм ужасов, когда приходят в зал.
— Но почему?
— Тебе нравятся фильмы ужасов?
— Нет.
— Но ведь некоторые люди тратят массу денег и времени, чтобы посмотреть ужасы или мелодрамы, которые для других скучны и тоскливы?… — он не закончил вопроса, ожидая, что я отвечу на него.
— Да.
— Ты не обязан смотреть их фильмы, а они не обязаны смотреть твои — "свобода".
— Но почему кто-то должен быть устрашен? Или умирать от скуки?
— Потому, что они думают, что заслуживают того, чтобы ужасать другого, или же им нравится возбуждение ужаса, или что скука — это то, какими, по их мнению, должны быть фильмы. Можешь ли ты поверить, какое множество людей по причинам, весьма для них логичным, наслаждается мыслью, что они беспомощны в своих собственных фильмах. Не можешь!
— Не могу, — сказал я.
— Пока ты не поймешь этого, ты будешь задаваться вопросом, почему некоторые люди несчастны. Они несчастны потому, что избрали быть несчастными, и это, Ричард, правильно!
— Хм.
— Мы — играющие в игры, развлекающиеся создания, мы — выдры вселенной. Мы можем причинить себе не больше вреда, чем иллюзиями на экране. Но мы в состоянии верить, что нам причинят вред в любых мучительных подробностях, которые нам нравятся. Мы можем верить, что мы — жертвы, убиваемые или убивающие, содрогающиеся от удач или неудач.
— Много жизней?
— Сколько фильмов ты смотрел?
— Ох!
— Фильмы о жизни на этой планете, о жизни на других планетах, все, в чем есть и пространство, и время — все это кино, и все это - иллюзия, — сказал он. — Но в течение какого-то времени мы можем ужасно много и подробно узнать и хорошенько повеселиться за счет наших иллюзий, верно?
— Как далеко зайдет эта твоя шутка о кино, Дон?
— Как далеко ты хочешь? Ты посмотрел сегодня фильм частично потому, что я захотел его посмотреть. Множество людей выбирают те или иные жизни потому, что им нравится делать что-то вместе, как и в других своих фильмах — до или после — это зависит от того, какой фильм ты посмотрел вначале, или ты можешь увидеть их одновременно на разных экранах. Мы покупаем билеты на эти фильмы, платя за вход тем, что соглашаемся верить в реальность пространства и времени… Ни то, ни другое не верно, но тот, кто не хочет платить эту цену, не может появиться на этой планете или в какой бы то ни было пространственно-временной системе вообще.
— Существуют ли люди, у которых не бывает никаких жизней в пространстве-времени вообще?
— Существуют ли люди, которые никогда не ходят в кино?
— Понимаю. Они обучаются другими способами?
— Ты прав, — сказал он, довольный мной. — Пространство-время — довольно таки примитивная школа. Но множество людей пребывает в иллюзиях, даже если они скучны, и им не хочется, чтобы свет зажигался.
— Кто пишет эти фильмы, Дон?
— Разве не странно, как много мы знаем, если только спрашиваем себя, а не кого-то другого? Кто пишет эти фильмы, Ричард?
— Мы, — сказал я.
— Кто играет?
— Мы.
— Кто Оператор, кинотехник, директор кинотеатра, контролер, распределитель, кто смотрит за тем, чтобы все шло своим чередом? Кто свободен входить в середину, в любое время изменять сюжет, кто свободен смотреть этот фильм снова и снова?
— Дай-ка сообразить, — сказал я. — Тот, кто этого хочет?
— Это для тебя достаточная свобода? — спросил он.
— Не потому ли кино так популярно? От того, что мы инстинктивно чувствуем, что оно является параллелью нашей жизни?
— Может, так… может нет. Разве, важно, а? Кто же проектировщик?
— Ум, — сказал я. — Нет, воображение. Это наше воображение, что бы ты ни говорил.
— Что же такое фильм? — спросил он.
— Объясни мне.
— Все, что мы согласны вложить в наше воображение?
— Может, так, Дон.
— Ты можешь держать в руках кинопленку, — сказал он. — Она вся закончена, сделана до конца — начало, середина, конец, всё содержится там в эту же секунду, в ту же самую миллионную долю секунды. Фильм существует вне времени, которое он фиксирует и, если ты знаешь, что это за фильм, то ты знаешь, в общем-то, что произойдет еще до того, как вы входите в кинотеатр: там будут битвы и волнения, победители и побежденные, любовь, несчастье, ты знаешь, что там все это будет. Но для того, чтобы тебя захватило это, задело, для того, чтобы ты получил от него наивысшее наслаждение, тебе придется вставить пленку в проектор и пропустить ее через линзы минуту за минутой… Любая иллюзия требует, чтобы время и пространство были пережиты. Поэтому ты платишь свои пять центов и получаешь билет, усаживаешься и забываешь о том, что происходит за стенами кинотеатра, и для тебя начинается фильм.
— И никто по-настоящему не страдает? И вместо крови — томатный соус?
— Нет, с кровью все в порядке, — сказал он, — но это вполне может быть томатным соусом, если говорить о влиянии, которое это оказывает на настоящую, реальную жизнь.
— А реальность?
— Реальность божественно равнодушна, Ричард. Матери все равно, какую роль играет ее сын в играх, сегодня — доброго молодца, завтра - злодея. Сущее даже не знает о наших иллюзиях в играх. Оно знает только себя и нас, по своему подобию, совершенству и законченности.
— Я не уверен, что хочу быть совершенным и законченным. Говоря о скуке…
— Посмотри на небо, — сказал он. Это было настолько быстрое изменение темы, что я взглянул на небо. Там, высоко разорванные перистые облака серебрились своими краями в только что появившемся лунном свете.
— Красивое небо, — сказал я.
— Это совершенное небо?
— Что ж, небо — это всегда совершенное небо, Дон.
— Не говоришь ли ты мне, что хотя оно и изменяется каждую секунду, оно все-таки совершенное небо?
— Ха, до чего же я все-таки умен? Да.
— И море — это всегда совершенное море, а ведь оно тоже всегда меняется, сказал он, — Если совершенство — это загнивание, то небеса - болото. А уж Сущее — никак не болотное изделие!
— Сущее — едва ли болотное изделие, — поправил я рассеянно. — Совершенное и все время меняющееся. Н-да. Верю. Согласен.
— Ты согласился с этим давным-давно, раз настаиваешь на времени.
Я на ходу повернулся к нему:
— Дон, разве тебе не становится скучно оставаться все время только в одном измерении?
— О, а разве только я остаюсь в этом одном измерении? — спросил он. — А ты?
— Почему все, что я говорю, неверно? — спросил он.
— Думаю, я лезу не в свое дело.
— Может, думаешь о хорошеньком поместье, — сказал он.
— Хорошенькое поместье или страховка.
— У хорошенького поместья есть будущее, если оно тебе нужно.
— Ладно, извини, — сказал я. — Я не хочу будущего. Или прошлого. Я бы просто скоренько стал славным старым Учителем Мира Иллюзий. Где-то так через недельку, а?
— Что ж, Ричард, надеюсь, гораздо быстрее!
Я внимательно посмотрел на него, он не улыбнулся.