Человек имеет величину того, о чем осмеливается мечтать
Хорхе Анхель Ливрага:
"Человек имеет величину того, о чем он осмеливается мечтать".
Делия Стейнберг Гусман:
"Люди отличаются друг от друга не по внешности, а по тому, что несут внутри".
Наверное, каждый человек в какой-то момент жизни задумывается о том, что он оставит после себя. Такой закономерный и такой, оказывается, странный вопрос. Человек может оставить "после себя" память, произведения искусства, организацию - но он сам этого уже не увидит. Для него самого уже не будет иметь значения, что он "оставил после себя".
Возможно, моя мысль покажется крамольной, но мне кажется гораздо более значимым, что сам человек приобретет в течение жизни. Здесь не вопрос собственничества, речь не идет о желании накопления земных благ. Отнюдь. Что человек унесет с собой из этой жизни? Что нового он унесет? Кем он был? Просто человеком со своими достоинствами и недостатками или он осмелился нести в своей душе нечто большее?
В жизни ты то, чему служишь - старая истина. Чему служишь на самом деле, в самой глубине души и сердца. Ты то, чему посвящены твои молитвы и самые сокровенные мечты. И, конечно, дела. Было ли в твоей жизни хоть что-то большее, чем ты сам, - вот, что интересно.
У русского философа Ильина есть замечательные мысли о двойной природе царя. Их, мне кажется, можно обобщить на каждого человека.
«Через обряд или без обряда – но в сокровенной глубине царской души утверждается некая священная глубина, качественно высшая по сравнению с обыкновенными людьми и призванная к тому, чтобы подчинить себе и обычно-человеческое, страстное и грешное, земное сердце царя. Горе царю, если он этого подчинения не соблюдает, если он сам не культивирует в себе эту священную глубину- духа, любви, благой воли, справедливости, мудрости, бескорыстия, бесстрастия, правосознания и патриотизма. Книга Ману исчисляет все соответствующие пороки или хотя бы слабости царя и непрестанно договаривает об их последствиях: «Божья кара истребит царя, уклоняющегося от своего долга, царя и весь его род».Этот двойной состав царского существа – духовно-божественный и человечески-грешно-страстный – различали и в Египте: я описывал вам жертвоприношение фараона, со жрецами и народом – перед собственной своей статуей. Духовно-божественный состав царя является художественно-объективированным; это то, чем царь должен быть; это его, заложенная в его сердце, потенция – его платоновская идея, предносящаяся ему в небесах; или лучше – его аристотелевская энтелехия [(гр.) - в философии Аристотеля целеустремленность, целенаправленность как движущая сила, активное начало, превращающее возможность в действительность] имманентная его существу, но в данный момент созерцаемая им «выну» [(др.-рус.) -- всегда, ежедневно] – в художественном образе идеальной статуи; понятно, что молитва гласит – дай мне стать в жизни объективным идеалом царя – царем праведным и совершенным, подобным Богу.Ясно, что сердце царя может быть в руке Божией, должно быть в руке Божией, призвано к этому – и в глубине своей уже находится в ней; но может и обособиться. Именно эту сторону императорского существа римляне и называли «noumen imperatoris» или «genius imperatoris», т. е. умопостигаемая сущность императора; именно ей ставили жертвенники и совершали возлияния. Как указывает Ростовцев [Ростовцев Михаил Иванович (1870--1952) - русский историк античности и археолог. После Октябрьской революции -- эмигрант], genius – это «творческая сила императора», noumen – «божественная часть его существа».Историки устанавливают, что между римлянами и христианами-мучениками до известной степени имелось взаимное непонимание, ибо христиане не хотели молиться грешному человеку, к чему их вовсе и не принуждали; а римляне возмущались на то, что христиане не хотят признать священную глубину императорского призвания и императорской идеи как основу государственности,- что христиане потом, начиная с Константина Великого, не только признавали, но даже еще с немалыми преувеличениями.В Риме был обычай – говорить императору похвальные речи, в которых его естество всячески превозносилось как богоподобное; казалось бы, превозносимому полубогу подобало бы слушать эти льстивые хвалы – сидя или лежа. Однако в действительности это была не лесть, а нотация; проповедь; указание монарху на то, каким он должен и призван быть; это была хвала его ноумену – и император всегда слушал эти речи стоя, почтительно стоя перед своим ноуменом (Caesare stante dum loquimur [(лат.) - В то время как цезарь стоит, мы славословим]).Замечательно, что всюду, где этот двойной состав царского естества упускался или забывался – и царь начинал воображать, что его земное естество непогрешимо, а подданные или тупо верили в это, или льстиво уверяли его в этом – всюду начиналось вырождение монархического правосознания, вырождение и разложение монархии. Таково именно было положение в восточноазиатских деспотиях».