Страх и неизбежность встреч с ним
Надо делать то, что страшно, чтобы чувствовать себя живым. Иначе закостенеешь в своих границах.
Давно было ясно, что работать надо. С защитой диплома гаррота затянулась, но мотивации это не дало. Да нет, не глупый, всё довольно просто: важно не столько найти призвание — это скорее приятный бонус в довесок, — сколько делать хоть что-то, пока силы есть; вопрос не в деньгах даже. И везёт тем, кто смог придумать свои цели ещё в юности; я бы и сам так сделал, но знаю, что всё быстро надоест. И ухватиться не за что.
Рано утром, закусывая чай печенюшкой, я смотрел на своего соседа — он гладил белую рубаху перед поездкой в офис — смотрел и думал: кто-то из нас точно квинтэссенция праха, и ни один мудрец на самом деле не знает, кто именно. Либо это я мёртвый духом — беззаботный, рассеянный, дымлю на заднем, любуюсь видами; либо он — сосредоточенный на дороге, рубле и непостижимой мне цели. Мне хотелось думать, что я ошибся и отстал, что миру нужны рулевые, но я не мог быть уверен в этом до конца — мы ехали по одному маршруту. То была не только моя неуверенность, то сам целиковый мир, что веками бился в попытках понять, так и не рискнул даже предположить, есть ли среди нас лишние.
И всё же пришло время выбирать — либо Виллабаджо, либо Виллариба. Тут самое сложное. Выбор всегда был для меня проблемой, особенно если он касается моего светлого будущего. Я умею всё или хотя бы многое, мне открыты все пути, я волен идти по любому, но какой в этом толк, если разницы в них нет. Выбирая, человек тем самым лишает себя возможности выбора. Плыть по течению ещё хуже. Мне никогда не нравилась эта фраза. Каждый творит себе судьбу сам, и не пользоваться этой возможностью было бы великой глупостью. Но это не самая интересная часть, тут всё как у всех: рефлексия, самокопание, очевидные выводы.
Если человек встанет ровно, обстоятельства медленно начнут толкать в спину, тогда рано или поздно сработает инстинкт самосохранения — он выставит ногу вперёд. Я держался до последнего. После двадцати лет я остановился на обрыве перед огромной пропастью ответственности, а обстоятельства всё толкали. То, что позволило совершить мне антигравитацонный наклон, было смертельно неизвестным, мрачным, оно приветливо глядело из бурлящей воды заострёнными голышами, с которыми я так не хотел встречаться.
Шаг — и всё, дальше нет ничего, совсем ничего.
Сначала я узнал, что пропасть существует на самом деле, не я её придумал: почти все мои ровесники доживали до двадцати, и дальше идти не могли и не хотели. Потом я понял, что смерть — это ещё не конец. Листочек укрывается до весны под сугробами и встречает апрельское солнышко вместе со всеми. Вокруг столько взрослых людей, и ведь живут как-то, не жалуются, ходят, работают, чувствуют, несмотря ни на что. Тогда и я стал морально готовиться к падению: жили раньше, проживём и дальше. Можно расслабиться и встречать бездну.
И тут мои планы стали распадаться на кусочки: первая стажировка, первая работа, первое задание; живой мост построился передо мной, поэтому когда ответственность в очередной раз напомнила о себе мощным толчком в спину, я не упал, а неловко выставил ногу на его тело — теперь бы дойти до конца — но это совсем не то, чего я ожидал: где моя неизвестность, где мой мрак, где смерть духа? Не было ничего. Обычная жизнь, совсем обычно продолжается.
Перед пропастью я стоял так долго, что привык. Отсюда и страх писать: я уже был готов принимать это ничто на дне расщелины, но зачем-то наколдовал 5/2, и сейчас приходится меняться — хотелось же вечного детства, отпускать его больно — но, парадокс, в нелабильности старость: меняться могут только дети, и вечный ребёнок со страхом перед ответственностью уже не ребёнок по определению — он ведь вечный, неизменный, как чудо света.
С этими словами я делаю ещё один шажок. За ними будут ещё — деваться некуда. Может быть, это и есть падение, и я уже лечу на дно.