Русская свобода и эсхатологический оптимизм
1. Введение. Страсти вокруг либерализма.
Недавно мне был задан вопрос: «Разве это нормально, что у нас в России «либерализм» стал практически ругательством, в то время как вообще-то это слово происходит от слова «свобода»? После этого меня очень заинтересовал именно этимологический аспект данной проблематики: что это за свобода такая? Откуда у нас к ней столь стойкое безразличие и/или презрение? Захотелось начать с фундамента, а не разбирать идеологические и политические надстройки.
Ход исследования, результат и последствия изложены ниже.
2. Этимология. Язык и мышление: диалектическая связь.
Необходимо понимать, что этимология это не просто развлечение пыльных профессоров лингвистики.
Этимоло́гия – образовано от др.-греч. ἐτυμολογία, от ἔτυμον — истина, основное значение слова и λόγος — слово, учение, суждение. Она изучает происхождение слов (устойчивых оборотов и реже морфем). Представляет собой методику исследований, используемых при выявлении истории происхождения слова (или морфемы) и сам результат такого выявления.
Итак, этимология – это истина о слове. Но не просто общая истина, а истина внутри конкретного языка.
Язык – знаковая система, соотносящая понятийное содержание и типовое звучание (написание). Говоря более внятно и правильно, язык – средство перенесения мысли (образа) на материальный носитель (слово сказанное или написанное), то есть средство трансляции мысли (образа) вовне.
При этом категорически важно: между языком и мыслью (шире – мышлением) существует диалектическая связь, которая заключается в том, что язык и мышление взаимно формируют и воздействуют друг на друга. То есть языки – это не просто материальные носители, посредством которых записано, транслировано вовне всегда одно и то же (как если одну музыкальную композицию записать на виниловую пластинку и на компакт-диск, а композиция от этого совершенно не изменится). В случае с языками, постоянное употребление якобы одних и тех же слов, этимология которых при этом различна, формирует различные структуры мышления у носителей разных языков. В частности потому, что существенный процент слов имеет составное происхождение – одно слово складывается из двух-трёх и т.д. И в разных языках это часто разные составляющие слова, а составное слово при этом принимается за одно и то же. Таким образом, языки задают разные парадигмы мышления и архетипы коллективного бессознательного (Карл Юнг).
Уже внутри заданной языком парадигмы мышления и под воздействием архетипов коллективного бессознательного рождается дискурс – то есть конкретные высказывания, фразы, предложения, доктрины, идеологические конструкции. В результате, вроде бы те же самые слова, фразы и т.п. в разных языках приобретают существенные смысловые оттенки, а то и выражают сильно отличные друг от друга образы, вещи, понятия.
3. Этимология свободы на латыни.
В связи с этим и имея в виду поставленный вопрос, необходимо обратиться к этимологии свободы.
Поскольку движение исследования задано термином «либерализм», начнём со свободы, давшей свой корень этому политическому явлению – liberty.
Liberty происходит от лат. libertas «свобода», далее от лат. liber «свободный, вольный».
В свою очередь, в древнеримской религии и мифологии Liber(/ˈlaɪb -bər.), [ˈliːbɛr] был богом виноградарства и вина, мужской плодовитости и свободы. Он был божеством-покровителем римских плебеев и входил в их Авентинскую триаду. Его фестиваль Либералии (17 марта) стал ассоциироваться со свободой слова и правами, связанными с совершеннолетием. Его культ и функции все чаще ассоциировались с латинизированными формами греческого Диониса / Вакха, мифологию которых он стал разделять.
Кроме того, латинское liber однокоренное слову libet – хочется, liber – прилагательное 2-го склонения на -er, того же корня что и безличный глагол libet. Однокоренные слову liberty слова обозначают в европейских языках свойство неограниченности человека нормами, разнузданность, исп. libertario – анархист, англ. libertine — отсутствие моральных или половых сдерживаний (по-русски – бесстыдство), в латинском слово liber однокоренное слову libido (желание, влечение), корень lib- (чередующийся c lub- , libe- = lube-, lubid- = libid-, от этого же корня лат. lubricus, и франц. Lubie – прихоть, lubricite – похотливость).
Таким образом, в этимологии латинской свободы liberty можно выделить два основных элемента:
(1) Исток слова лежит в имени божества пьянства, с которым связано размывание границ дозволенного поведения совершенно определённого рода – для большой группы людей, находящихся под воздействием токсических одурманивающих веществ;
(2) Далее, видимо в процессе развития самого языка, корень слова ibertas синхронизируется, соотносится, отождествляется с тем корнем, который образует такие слова, как «хочется», «похотливость» и тому подобное – отдельно стоит отметить, что здесь возможно имело место именно диалектическое влияние языка и мышления (или шире – мировоззрения в сочетании со сложившимися паттернами поведения) друг на друга, выразившееся в том, что в самой парадигме мышления носителей латинского языка и их потомков постепенно утвердилась взаимосвязь указанных корней, которая изначально могла быть только созвучием. При этом на примере английского слова «libertine» (бесстыдство) мы ясно видим, что это точно перестало быть лишь созвучием. В дальнейшем же, как было выше отмечено, такое понимание надёжно врастает в коллективное бессознательное носителей языка.
Результат: для носителей латинских языков свобода обозначает вседозволенность, демонтаж любых табу, максимальную реализацию желания, на пути которого пока ещё худо-бедно стоит формальный закон, постоянно сдающий всё больше позиций (декриминализация наркотиков, извращённых половых связей, движение к легализации педофилии).
4. Этимология свободы на русском языке. Контекст либерализма.
Что касается свободы по-русски, то мне известны два варианта.
Первый вариант. Индоевропейское — se-, sue- (свой, себя). Общеславянское — svoboda. Старославянское — свобода. Русское слово «свобода» известно с древнерусской эпохи и было широко употребительным еще до возникновения письменности (в VIII–X вв.). Слово заимствовано из старославянского, где существительное «свобода» связано с церковнославянским «свобьство» (принадлежность своим, общность, личность). Слово восходит к общеславянскому svoboda и дальше — к индоевропейской основе sue- (свой, себя). Понятие о свободе изначально связывалось с принадлежностью к своему коллективу, роду, племени, народности. Отсюда родственная связь с существительным «слобода». Праслав. *sveboda, svěboda «свобода» связано с церк.-слав. свобьство, собьство «реrsоnа», где *svobь от svojь (см. свой), т. е. «положение свободного, своего члена рода», далее сюда же др.-прусск. subs «сам, собственный».
Таким образом, в первом варианте усматривается сочетание двух смыслов:
(1) свобода как вообще принадлежность своей общине и неотделённость от неё – в противовес оторванному, выхолощенному и редуцированному существованию индивида вне общины;
(2) наделение члена общины полным объёмом прав в отличие от чужеземцев, ущемлённых в правах.
Очень интересен второй вариант. Взято из статьи «О различии этимологии слова «Свобода» в русском и иных языках» Чечулина В.Л.
Имеется гипотеза Миклошича о трехморфемном составе слова «сво-бо-да» от санскритского sua-bhuo-do, без выяснения смыла образующих частей. Вместе с тем, bha на санскрите – хозяин, владыка, однако такое словообразование не объясняет чередование «бо» - «бож» в отглагольных формах «сво-бо-да» - «о-сво-бож-да-ть». Звук «ж» возникает обычно в чередовании от «г», редуцированного в данном случае как в слове «спаси-бо», образованного от «спаси-Б~г» - «спаси-бо(г)». Используя аналог словообразования, указанного Миклошичем, можно заметить, что слово «сво-бо-да» имеет трехморфемный состав, из морфем свойственных русскому языку «сво-Бо(г)-да». При этой этимологии слово «свобода» - трехморфемное, и значение его «свое-Богу-дание» - «предание себя Богу» - постижение разумом откровения Божественного промысла. Подтверждает такое словообразование и встречающееся написание слова свобода под титлом (под каковым писались слова только священные, как то: Б~г, с~тый (святый), и т. п.).
Итак, в совокупности с первым вариантом этимологии русского слова «свобода» получаем: свободный человек это – полноценная личность (член своей общины), наделённая полным объёмом прав жителя общины и соблюдающая все установки Традиции, характерные для данной общины, то есть через соответствующие сакральные институты предающая себя Богу, в меру сил постигающая и исполняющая Божественный промысел.
После того, как мы получили это определение, вернёмся немного назад и вспомним про парадигмы языка и диалектическую связь между мышлением и языком. Вспомним про поколения одних людей (носителей языка), которые веками мыслили свободу как вседозволенность и демонтаж любых табу, и поколения других носителей языка, которые опять же веками мыслили, чувствовали и конституировали свободу как жизнь внутри общины, Традиции и согласно Божественному промыслу.
О каком либерализме при таких обстоятельствах для русского человека может идти речь? Какое отношение он имеет к свободе, архетипически укоренённой в русском сознании? Ровно никакого. Когда русский человек выступает против либерализма, он даже не думает выступать против свободы, в этот момент времени он не мыслит никакой свободы, предмет высказывания для него в этот момент совершенно другой: он против демонтажа универсальных ценностей, разнузданности и безудержного стремления к комфорту и потребительству любой ценой; против замещения своей парадигмы чужой парадигмой; против перепрошивки сознания в деструктивном направлении – против подмены свободы скотством.
Тут отдельно стоит отметить, что в силу существенного культурного взаимопроникновения в условиях современного мира (особенно – культурной колонизации) парадигмы разных языков могут вторгаться на территорию друг друга: когда часть носителей начинает высказываться в другой парадигме. Однако преимущественно результатом такого явления становится не внятное высказывание в рамках внедрившейся парадигмы, а наслоение парадигм друг на друга: когда человек параллельно говорит (мыслит) отчасти в одной, а отчасти – в другой. Мышление дробится, расшатывается, высказывание приобретает черты «умалишённости». Я думаю, что этот феномен выражается, в том числе, в «любителях абстрактных русских берёзок», при этом неистово желающих России поражения и попадания под власть правильных цивилизованных господ.
5. Свобода с метафизической стороны.
Имеется дискуссия о разновидностях свободы: негативная свобода (от) и позитивная свобода (для). На мой взгляд, высказывания в рамках этой дискуссии страдают измельчением предмета и часто возятся с второстепенными частностями.
Есть одна единственная цель (для), заданная всеми религиями и Традициями: удаление человека от состояния животного и приближение его к Богу. Только в этом контексте имеет смысл рассматривать негативную и позитивную свободу.
Таким образом, позитивная свобода (для) – это инструмент для движения к Богу. Далее можно разрешать вопрос негативной свободы (от) – от чего необходимо быть свободным в таком случае?
Наверное основным синонимом свободы является независимость, особенно когда речь идёт о свободе (от). Для того, чтобы возникла зависимость, необходима постоянная потребность – зависимый человек вынужден всё время искать удовлетворения своей потребности. Через постоянную потребность возникает привязанность к тому объекту и/или процессу, который удовлетворяет соответствующую постоянную потребность. Для наглядности можно выстроить несколько рядов потребность/привязанность:
- наркотики / наркотические вещества;
- власть / подчинение людей себе;
- наслаждение в широком смысле / сладкое, вкусное, красивое, утончённое, логичное, умное, приятное для тела (секс и т.д.);
- любовная страсть / человек, по отношению к которому имеется страсть (ни в коем случае не путать с любовью).
Здесь нет цели перечислить все цепочки потребность/привязанность, и я полагаю, что приведённого достаточно, чтобы уяснить принцип. Отдельно подчеркну, что такие банальные цепочки, как кофемания / кофе, не стоит воспринимать легкомысленно – это явление ровно того же самого сорта. Принципиальное значение имеет не опасность потребности для организма человека или уровень социального порицания, а сам факт зависимости. Другое дело, что разные потребности затягивают в разной степени, одни преодолеваются тяжелее, чем другие. Но в то же самое время, как раз в силу отсутствия прямого общественного порицания тех или иных привязанностей и их кажущейся безопасности, человек может мягко и незаметно погрузиться в омут самой безнадёжной зависимости и потакания «социально одобренным» страстям. И если попробовать его хотя бы на время лишить объекта привязанности и реализации страсти, получим агрессивного, злого на весь мир человека, который в пределе способен пойти на преступление для утоления желания. Таким образом, подобный человек полностью утрачивает возможность счастья без доступа к объекту вожделения. И в этом контексте не имеет никакого значения, что, к примеру, доступ к сладкому вряд ли может быть существенно ограничен – речь не о проблеме или отсутствии проблемы в доступе к объекту зависимости.
Возвращаясь непосредственно к теме свободы, констатируем, что подвластный страстям человек не является свободным, так как он вынужден концентрировать все свои силы на достижении объектов страсти. Он лишён возможности свободно отказаться от стремления к утолению вожделения, успокоиться и сосредоточиться на вещах, не связанных с предметами своей привязанности.
Соответственно, поскольку все силы и внимание направлены на объекты страсти, человек не обращается к Богу и забывает о нём. Таким образом, отсутствие негативной свободы (от) не даёт реализовать позитивную свободу (для). Человек не может устремляться к Богу, так как он устремляется только к удовлетворению вожделения. В результате закрывается возможность реального религиозного опыта, как полностью осознанного, так и хотя бы «инстинктивного», который выражается в безусловной любви к людям, отсутствии осуждения, великодушии и т.п. – всё это невозможно для зависимого, страстного человека, так как он может испытывать подобные чувства только до той поры, пока страсть его удовлетворена, а в противном случае ненавидит весь мир, а агрессия к миру – это агрессия к Богу.
Таким образом, свобода в её метафизическом изводе должна пониматься, как достигнутая независимость от вожделений в самом широком смысле слова и полученная благодаря этой независимости возможность беспрепятственно устремляться к Богу.
Такая свобода совершенно несовместима со свободой либерализма. По существу, это антонимы, так как свобода либерализма направлена ровно в обратную сторону – любой ценой удовлетворить все возникающие потребности; чем больше ты вожделеешь и чем больше удовлетворяешься, тем ты якобы свободнее, так как «берёшь от жизни всё»; нужно освободиться от стыда, совести, справедливости, семейных обязательств, нужно освободить рынок, нужно спустить с цепи все возможные сексуальные девиации. В реальности это законченное рабство, а хозяева такого раба – инстинкты и навязанные цели.
Как известно, эсхатология – учение о конце, о последних временах. Венец христианской эсхатологии – Откровение Иоанна Богослова, Апокалипсис.
Эсхатологическим концепциям свойственны представления о постепенном распаде, энтропии и разложении, которые набирают всё большую силу по мере приближения Конца мира. Причём, речь идёт вовсе не о деградации материи или о таких её изменениях, которые несовместимы с биологической жизнью (к примеру, вспышка сверхновой или тотальное изменение климата). Речь о разложении человечества, об искажении нравов, о забвении заповедей и табу, об умалении любви и ожесточении сердец, об удалении от Бога в сторону животного или даже пост-человеческой, субчеловеческой сущности (трансгуманизм и т.п.). Именно такое состояние человечества подготавливает приход Антихриста, именно таков его электорат. Результат – катастрофические потрясения планетарного масштаба и конец мира в том виде, в котором мы его знаем.
Казалось бы, места оптимизму здесь нет. Однако это только на первый взгляд. На самом деле это самая главная причина для оптимизма, какую можно себе представить.
Во-первых, Апокалипсис, как любое потрясение, предельно обостряет все противоречия и заставляет человека сделать окончательный, реальный нравственный выбор. Предельно тяжёлые условия всегда способствуют отсеиванию лишних. Легко и просто «верить» в Бога и быть добреньким лёжа в тёплой ванне, но это симулякр, а не вера, и никогда в таких условиях не будет доступен настоящий религиозный опыт. Потому что Бог есть любовь, а любовь это всегда жертва. Не научившись жертвовать, невозможно научиться любить. Не научившись любить, невозможно устремиться, приблизиться и уподобиться Богу. Поэтому последние времена – это, можно сказать, предельная концентрация Божественной любви, непосредственное приближение Бога к нам на исчезающе малое расстояние, это тотальный опыт жертвования. Как писал Достоевский, «страшно попасть в руки Бога живого.» Но это переход на качественно новый уровень.
Из последнего предложения логично вытекает второй оптимистический тезис: Апокалипсис это не конец мира в смысле всеобщей смерти и забвения, а конец мира в его нынешнем состоянии, за которым следует ничто иное, как Царство Божие.
И в качестве третьего повода для оптимизма я хочу попытаться взглянуть на Апокалипсис диалектически. Мы имеем Ветхий Завет и Новый Завет. Новый Завет, принесённый Христом, представляет собой метод трансформации человека (μετάνοια, метанойя, изменение образа мыслей), устремления его к Богу, спасения его души через победу над страстями и принятие Божественной воли, в конечном итоге – уподобления Творцу (обожения). Через указанные изменения в людях, естественно, должен измениться мир: Ветхий Мир должен стать Новым Миром через реализацию Нового Завета. Тут надо отметить, что несмотря на слова Христа о том, что он пришёл «не нарушить закон, но исполнить», невозможно говорить о том, что Ветхий Мир и Новый Завет не являются противоположностями. Как раз наоборот, принцип Христа «не нарушить закон, но исполнить» является классическим диалектическим принципом, который объединяет противоположности без их уничтожения. Таким образом, вполне корректно утверждать, что Ветхий Мир и Новый Завет есть противоположности (это явствует из самих слов «Ветхий» и «Новый»).
Так вот, возвращаясь к переходу от Ветхого Мира к Новому Миру, для снятия Ветхого Мира и перехода к Новому Миру недостаточно появления Нового Завета и применения его положений на практике, поскольку Новый Завет постоянно сам снимается Ветхим Миром – то есть Евангельские заповеди Христа компенсируются людьми, живущими по Ветхому Завету, в парадигме «око за око». Таким образом, Ветхий Мир и Новый Завет своим взаимным влиянием непрестанно снимают друг друга. Этот процесс до какого-то времени остаётся относительно стабильным, пока противоречия между Ветхим Миром и Новым Заветом не приобретают тотального характера в силу деградации Ветхого Мира. И только при достижении неснимаемого уровня указанных противоречий Дух делает следующий шаг и переходит от Ветхого Мира к Новому Миру – это есть Апокалипсис. Без него мы застряли бы в постоянном взаимном снятии вышеуказанных противоположностей – Ветхого мира и Нового Завета. Апокалипсис является единственным путём, выходом из этой ситуации, единственной дорогой на следующую стадию, в Царство Божие.
Вы спросите, причём здесь русская свобода, которая была разобрана ранее. Дело в том, что русскому человеку очень свойствен эсхатологический оптимизм. Русская культура, философия и религиозная мысль глубоко проникнуты чувством абсолютной конечности нашего мира, его зияющего несовершенства, неизбежности наступления совсем иной реальности, сопутствующих тяжелейших потрясений, чувством необходимости сохранить Традицию, Бога в душе, любовь, невзирая на глубину падения человечества и даже самых близких людей; и в то же самое время – фундаментальным ощущением Высшей правильности всего происходящего, справедливости, красоты и гармонии, то есть – оптимизма. Русский человек не унывает перед лицом конца мира, со стороны может даже показаться, что это какое-то залихватское раздолбайство, но это лишь оттенок данного ощущения. Тут можно вспомнить «обязательно бахнем» из художественного фильма «ДМБ».
Русский человек предчувствует, что состояние Нового Мира, следующего за Апокалипсисом, есть наиболее приближённое к той природе свободы, как её необходимо понимать с точки зрения метафизики в сочетании с русской языковой парадигмой:
- независимость от вожделений, которые преодолены окончательно;
- принадлежность к своим (других не осталось);
Таково состояние абсолютной свободы, которого с неугасимым оптимизмом ожидает от постапокалиптического мира русский человек.