Опасный Уровень (Новелла) | Глава 29
Над главой работала команда WSL;
Наш телеграмм https://t.me/wsllover
Одно дело — любить, желать до дрожи в коленях и отчаянно не хотеть отпускать от себя. И совсем, совсем другое — сплетаться телами, подобно клубящимся змеям, в запретном, противоестественном инцесте, жадно деля друг с другом плотские, греховные утехи. Это были проблемы абсолютно разного веса, разной степени тяжести. Было гораздо проще, почти понятнее, когда всё это скрытое, постыдное желание оставалось где-то там, глубоко под поверхностью, когда его всего лишь пороли за непослушание, и он мог открыто ненавидеть, презирать и отчаянно бунтовать. Но теперь, когда этот последний, самый опасный рубеж был безвозвратно перейдён, всё смешалось в один бурный, мутный, всепоглощающий поток противоречивых чувств и неутолимых желаний, в котором он, Шиу, казалось, вот-вот окончательно утонет.
— Что теперь… что ты теперь будешь делать? — неожиданно для самого себя спросил Шиу, подтянув колени к самой груди и внимательно глядя на Гону, который всё ещё сидел на полу ванной.
С одной стороны, ему было по-детски страшно, как нашкодившему ребёнку, пойманному с поличным на месте преступления. С другой — он, к своему собственному удивлению, чувствовал какое-то странное, почти злорадное удовлетворение от того, что так знатно, так показательно испортил Доджину настроение и его идеальный «сценарий». А всё остальное, что сейчас наполняло его душу, было лишь тягучей, липкой тревогой за то, какая немыслимая порка теперь ждёт его бедного младшего брата. Шиу поднял мокрую, дрожащую руку и почти нежно провёл кончиками пальцев по переносице Гону.
— А что мне делать? Я же не грешил так открыто и вызывающе, как ты, хён, — Гону пожал плечами.
Судя по кривой усмешке, появившейся на его лице, для Гону вся эта ситуация не казалась такой уж критически серьёзной. «Каким же будет наказание на этот раз?» — с тревогой подумал Шиу. Доджин всегда был особенно, почти садистски суров именно с Гону, и Шиу вдруг начал отчаянно жалеть о случившемся. Может, и вправду не стоило будить этого спящего, но всегда готового к прыжку зверя? Но ведь и вина самого Ча Гону была велика. Он, Шиу, ведь не разрешал ему делать это, такое. Не просил его.
Шиу резко шлёпнул ладонью по воде, обрызгав удивленного Гону с ног до головы. Тот, неясно чему именно радуясь, лишь широко, почти по-детски усмехнулся.
— За меня так переживаешь, хён?
— Вовсе нет, — буркнул Шиу, отворачиваясь.
«Ложь. Какая же откровенная ложь. Твои глаза говорят совсем другое, они кричат о том, что ты до смерти за меня переживаешь». Гону медленно провёл большим пальцем по влажным, припухшим губам Шиу. «Этот твой красивый, такой лживый ротик всегда говорит одну лишь ложь. Но я-то знаю правду».
«Говорил же, что сбежал, потому что не хочет жить в клетке, не хочет быть чьей-то бесправной собственностью. Какое же сплошное, бесконечное противоречие», — с горечью подумал Гону, глядя на Шиу. — «Ведь сам же в самой глубине своей израненной души отчаянно хочет, чтобы Ча Доджин и я, мы оба, состарились и умерли рядом с ним, в одной постели».
Он уже давно, кажется, с самого детства, знал эту противоречивую, мечущуюся душу своего старшего брата, и именно поэтому никак не мог от него оторваться, отпустить его. Поэтому он так упрямо, так последовательно игнорировал все настойчивые разговоры Доджина об учёбе за границей, о карьере, о будущем. А тот, Шиу, такой наивный, даже не догадывается об этом. «Сколько же невидимых сил я прилагаю каждый божий день, сколько всего ставлю на карту, просто чтобы оставаться рядом с тобой, хён».
— Ты сиди тихо в своей комнате, понял? — Голос Гону неожиданно стал твердым.
— Говоришь так, будто ты тут у нас старший брат, а не я, — огрызнулся Шиу, но без прежней злости.
— Сказал не выходить — значит, не смей выходить. Иначе хуже будет.
Шиу ещё раз, уже почти игриво, плеснул водой в лицо напустившего на себя показную строгость Гону и с трудом, цепляясь за край ванны, встал. Из-за наручников на руках, сковывающих движения, было трудно держать равновесие. Гону тут же протянул ему руку, затем взял большое махровое полотенце и, развернув его, бережно закутал в него дрожащее тело брата.
— Ты, наверное, очень устал, хён. Ложись спать первым, я скоро приду.
Гону нежно, почти интимно прошептал ему эти слова на самое ухо… и в то же самое время холодно, без малейших колебаний, застегнул на его мокрой лодыжке тяжёлые титановые оковы.
Гону, одетый лишь в одни серые тренировочные штаны, покорно стоял на коленях посреди огромной, холодной гостиной. Доджин, в небрежно накинутом на голое тело шёлковом халате, вальяжно сидел на диване и курил, выпуская тонкие струйки дыма. На его лице играла лёгкая, едва заметная усмешка; казалось, вся эта утренняя суматоха, крики и слёзы его скорее забавляют, чем раздражают.
— Я, кажется, велел тебе соблюдать всего два простых правила, Гону. Неужели это было так невыносимо сложно для тебя?
— Вы же лучше кого-либо другого знаете, как это бывает сложно, хён, — огрызнулся Гону таким тоном, будто говорил: «Сами всё прекрасно понимаете, так чего теперь спрашивать, строя из себя невинность».
Хотя, если так хорошенько подумать, этот человек — настоящий монстр во плоти, который годами, целыми десятилетиями сдерживался, имея ранимого, беззащитного Ча Шиу прямо перед своими глазами, на расстоянии вытянутой руки. Возможно, он и вправду не способен понять его, Гону, всепоглощающих чувств и мучений. «Если мне придётся каждый день просто смотреть на Ча Шиу, не имея при этом ни малейшей возможности даже прикоснуться к нему из-за каких-то дурацких, выдуманных этим психопатом правил, то и соблюдать их нет абсолютно никакого смысла. Никакого».
— Тебе не кажется, что с самого начала и до самого этого момента именно ты, Гону, всё портишь и путаешь? — Голос Доджина был обманчиво мягок, но в нем звучала неприкрытая угроза.
— Говорите так, чтобы я понял, хён, — стараясь не встречаться с ним взглядом, буркнул Гону.
Доджин медленно поднялся с дивана. В одной руке у него все еще дымилась сигарета, в другой он теперь держал длинный, чёрный хлыст для тренировки лошадей. Инструмент, предназначенный для усмирения животных, туго сплетённый из нескольких слоев вощеной кожи, был довольно толстым и выглядел угрожающе.
— Ча Шиу — из тех, кто действует, лишь когда сам всё до конца поймёт и безоговорочно примет. Ты этого не знал?
Мальчишка, который в детстве постоянно, доводя всех до исступления, спрашивал «А почему это нельзя? А почему то?», став старше, ничуть не изменился. Сколько бы ты ни шептал ему на ухо о своей якобы любви, сколько бы ни обхаживал его, как драгоценность, всё это будет абсолютно бессмысленно, пока Ча Шиу сам, по своей воле, не возжелает тебя и не прильнёт к тебе всем телом.
— Я вырастил его, Гону. Я знаю каждую складку его души, каждое его потаенное желание. А у тебя, как я погляжу, совершенно нет терпения. Ты действуешь напролом.
Гону почувствовал, как внутри него закипает обида. «Но сегодня Шиу-хён сам всё начал… он сам полез ко мне…» Даже сейчас, когда перед глазами угрожающе маячил тяжелый хлыст, уголки его губ невольно норовили поползти вверх при одной только мысли о том, что его старшему брату, всемогущему Доджину, Шиу никогда, никогда такого не показывал и не предлагал.
— Улыбаешься? — Голос Доджина стал ледяным.
— Нет, хён. Просто… просто я во всем виноват. Он спал так охуенно красиво, так беззащитно, ну как тут было сдержаться и не взять своё?
— Ах ты, ублюдок неблагодарный.
Хлыст со свистом рассёк воздух и с силой, с оттяжкой опустился на обнажённое тело Гону.
Инструмент для животных. Он идеально подходил для «воспитания» такого же дикого, необузданного зверя, каким был Ча Гону. Доджин поудобнее перехватил гладкую рукоять, и качественная, дорогая кожа недовольно скрипнула в его руке. В тот же самый миг от плеча до упругой, напряженной грудной мышцы стоящего на коленях Гону пролёг длинный, багровый, кровоточащий диагональный узор от удара плётки.
— И когда кончать категорически нельзя…
Доджин раз за разом, методично, безжалостно обрушивал хлыст на его красивое, молодое тело. Он с каким-то извращенным удовольствием отметил, что в этих оставленных им следах, в этих багровых рубцах есть своя, особая, пугающая эстетика. И в смысле самого этого акта «воспитания», и в смысле вида этого коленопреклонённого, дрожащего от боли тела. Единственное, что немного портило эту, в его понимании, прекрасную картину, — это так и не исправленные до конца животные инстинкты Ча Гону и его вопиюще неподобающее поведение.
— Ты что, так и не можешь различить эти простые вещи, да?
Тяжело, почти с сожалением выдохнув, Доджин наконец прекратил эту серию ударов и, зажав сигарету между указательным и средним пальцами, глубоко, почти с наслаждением затянулся. Может, он и вправду был слишком мягок в воспитании Гону все эти годы? В конце концов, его официальным опекуном уже давно был именно он, Доджин. Он никак не мог взять в толк, почему тот, имея его, такого идеального старшего брата, рядом, постоянно ведёт себя как брошенный на улице, одичавший бродячий пёс. Включая и эту его отвратительную привычку материться через каждое слово.
— Ты что, и вправду вылитый пёс? Готов кончить на всё, что хоть немного движется и пахнет течкой?
Услышав это, Гону мысленно, зло усмехнулся. «Если я — пёс, то Ча Доджин — старший брат этого пса. Забавная семейка получается, не правда ли?» Тело горело огнём, каждый мускул сводило от боли, но от этой простой мысли она стала как будто немного терпимее.
— Ты будешь человеком, Гону, только если будешь беспрекословно соблюдать установленные мной правила. Запомни это раз и навсегда.
Гону, до этого момента безвольно опустивший голову от нестерпимой боли, медленно поднял налитые кровью глаза на Доджина. В последнее время, слишком увлёкшись этой опасной, запретной игрой вокруг Ча Шиу, он, кажется, зарвался и совсем забыл. Он забыл, кто здесь на самом деле главный. Никто. Никто в этом доме, да и, пожалуй, во всем мире, не мог безнаказанно нарушить правила Ча Доджина, единственного законного наследника их древнего рода, унаследовавшего всё несметное богатство и всю былую славу их предков. Всё всегда происходило только так, как желал он. Даже непокорное сердце Ча Шиу.
— Соблюдай то, что я тебе приказываю, Ча Гону. Понял меня?
— Да пошёл ты со своими грёбаными…
— Пока ты носишь это имя и дышишь этим воздухом как мой младший брат.
«Неужели ты так быстро всё забыл, просто разок потрахавшись с ним в одной вонючей дырке?» — с неизбывной горечью подумал Гону. Нельзя было так просто забывать ту страшную, дождливую полночь, когда он, совсем ещё мальчишка, отчаянно, почти до потери сознания молился всем богам, чтобы его ненавистный старший брат поскорее уехал обратно в их родовой семейный дом. Как можно было забыть все те бесконечные ночи, что он провёл, сгорая от нетерпения и ревности, сидя на холодных ступенях лестницы и глядя на ту единственную дверь, которая для него так никогда и не открывалась.
— Да кто вообще выдумал все эти ваши идиотские правила! Я никогда не просил быть твоим братом! Никогда! — внезапно вскинув голову, почти с ненавистью выкрикнул Гону.
Он никогда не хотел, чтобы тот был его братом. Просто однажды он, Гону, родился на этот свет, и рядом с ним почему-то оказался Ча Шиу, а рядом с тем, неотступно, как тень, — Ча Доджин. Только и всего. Вот так просто.
— Да. Возможно, ты и прав, — в голосе Доджина не было ни удивления, ни гнева.
Ему было весьма досадно и неприятно слышать этот запоздалый бунт от своего непутёвого младшего брата, но он и виду не подал. Лишь бесстрастно, почти со скукой смотрел на брызжущего слюной, задыхающегося от ярости Гону. Тот так сильно, до крови, стиснул губы, пытаясь стерпеть обрушившиеся на него удары и унижение, что на них выступили свежие капли алой крови.
Ча Гону, как и его старший брат Ча Шиу, когда его пороли, вёл себя как чистокровный, упрямый жеребец. Он не падал, не молил о пощаде и стиснув зубы терпел порку до самого, самого конца — они оба, словно негласно сговорившись, в такие моменты вели себя абсолютно, до дрожи одинаково.
— Хочешь ты этого или нет, Гону, — голос Доджина был холоден и бесстрастен, — это уже не имеет ровно никакого значения.
Такие упрямые, непокорные младшие братья вызывали в нем странную, извращенную гордость. Возможно, это было что-то врождённое, заложенное в их общей крови. Ему нравилось видеть в них это упрямство — как подтверждение того, что они действительно братья, одной породы. Ему доставляло почти физическое удовольствие наблюдать в них искаженное отражение своей собственной тёмной натуры — острой, как лезвие, чувствительной до болезненности, жестокой и бесконечно опасной.
Рука Доджина снова медленно поднялась. Очередной безжалостный удар, который должен был с хрустом обрушиться на израненное тело Гону, застыл в воздухе из-за Шиу. Тот, с оглушительным лязгом цепей, из последних сил выбежал из своей комнаты-тюрьмы.
— Прекрати! Немедленно прекрати!
«Ещё немного… если бы только эта проклятая цепь, сковывающая мою лодыжку, была хоть немного, хоть на сантиметр длиннее, я бы смог дотянуться до Гону, закрыть его собой». Но он не мог, не успевал подойти к своему младшему брату, который был так мучительно близко и одновременно так недосягаемо далеко.
— Перестань его бить, Доджин! Слышишь меня?!
Он, так же, как до этого Гону, рухнул на колени на холодный пол и из последних сил протянул вперёд скованные наручниками руки, но всё было тщетно.
Тело его бедного младшего брата было в ужасном, просто чудовищном состоянии. Уродливый багровый узор от ударов плётки уже густо отпечатался на его нежной коже, оставляя глубокие, кровоточащие раны. Ему самому, Шиу, всегда было почти всё равно, когда наказывали его — он привык, он смирился. Но видеть, как на его глазах так безжалостно, так методично избивают его младшего брата, было невыносимо тяжело. К такому невозможно было привыкнуть никогда. Гону, наверное, был прав тогда, в ванной, — от пары-тройки таких ударов он бы, конечно, не умер, но внутри у Шиу сейчас всё кипело от ярости и бессилия.
— Это я… это я предложил ему первым, Доджин! Это моя вина!
— Никак не угомонится наш мальчик, — Гону, из последних сил опираясь на дрожащие руки, через силу, через боль всё же слабо улыбнулся своему старшему брату.
Шиу снова отчаянно попытался подползти к нему поближе, но короткая цепь, намертво прикованная к ножкам кровати в его комнате, не отпустила его, больно дернув назад.
И даже в такой ужасный момент, даже сквозь пелену боли, уголки губ Гону были красиво, почти издевательски изогнуты в слабой улыбке.
— Поэтому не смей больше бить этого ребёнка. Он не виноват.
Шиу рассказал всё как есть, без утайки, чтобы защитить своего непутевого младшего брата. Доджин на мгновение задумался. Из всего того, что он когда-либо слышал от своего вечно лгущего, вечно изворачивающегося Шиу, эти слова, пожалуй, были самыми правдивыми, самыми искренними. В них не было ни капли обычной лжи, ни тени привычной утайки, и он, к своему собственному удивлению, испытал тихую, почти спокойную радость. И, вопреки этой неожиданной радости, услышав это отчаянное признание, сделанное очевидно ради спасения другого, он снова, почти не целясь, взмахнул хлыстом.
Он смотрел уже не на того, кого бил, а прямо на Шиу, и снова и снова обрушивал хлыст на спину Гону. От каждого угрожающего, режущего воздух свиста Шиу вздрагивал всем телом. «Чего ты хочешь от меня, Доджин? Что я должен сделать прямо сейчас, в этой невыносимой ситуации, чтобы ты наконец остался доволен и прекратил эту пытку? Упасть ниц у твоих ног, лизать твои ботинки и умолять о пощаде, как последняя шлюха?»
Из-за того, что он бил почти не глядя, вслепую, конец хлыста лишь раз или два скользнул по щеке Гону, оставив на ней тонкую, алую царапину, на которой тут же выступила маленькая капелька крови. Увидев эту свежую ранку на таком красивом, почти детском лице своего младшего брата, Шиу не выдержал и взмолился:
— Прекрати, Доджин, пожалуйста, умоляю тебя! Я больше так не буду! Никогда!
«Никогда больше, без разрешения старшего брата… я не буду тайком спать со своим младшим братом. Никогда».
Он из последних сил развернулся всем своим измученным телом от поверженного Гону к застывшему с хлыстом Доджину и сел в единственно правильную, единственно возможную в этой ситуации позу. Опустившись на голые, дрожащие колени на твёрдый, холодный пол, он покорно протянул вперёд свои скованные руки. Тонкие, изящные пальцы едва коснулись подъёма его начищенной до блеска дорогой стопы.
— Я… я был неправ, хён. Прости меня.
Всё шло по одному и тому же, до тошноты знакомому сценарию. Услышав это неизменное, такое привычное «я был неправ» из униженных уст Шиу, Гону до боли, до крови прикусил щеку изнутри. В его затуманенном от боли сознании сейчас была лишь одна, отчаянная мысль: нужно во что бы то ни стало забрать старшего брата и немедленно сбежать отсюда, из этого проклятого дома, даже если для этого придётся навсегда отказаться от своего имени, от своей семьи, от всего.
Раздался тихий, почти нежный зов. Неужели все эти ужасы прошлой ночи, весь этот кошмар были лишь дурным, затянувшимся сном? Голос Гону был таким сладким, таким знакомо и приятно обволакивающим, что в это так легко, так отчаянно хотелось поверить.
— Вставай. Старший брат… он уже уехал.
При этих словах Шиу рывком открыл глаза и непонимающе посмотрел на Гону. Свежая, кровоточащая царапина на его щеке безмолвно подтверждала — это был не сон. Ничего не было сном. Шиу медленно сел и, обхватив шею младшего брата своими всё ещё скованными в наручниках руками, крепко прижал его к себе. Его избили. Его так жестоко избили из-за него, Шиу. Если бы он тогда, ночью, не задумал так глупо и безрассудно использовать Гону, его послушный, его хороший, милый мальчик не был бы так жестоко разбужен посреди ночи безжалостными ударами хлыста. Шиу, с трудом сглотнув подступившие к горлу жгучие слёзы, хрипло спросил:
— Очень… очень больно было, Гону?
— Да так… просто немного пощекотали, хён, не переживай.
Гону попытался храбро притвориться, чтобы его любимый брат не волновался ещё больше. Но на самом деле порка прекратилась лишь потому, что Ча Шиу, буквально распластавшись на холодном полу, из последних сил молил о пощаде для него. Его старший брат, Ча Доджин, всегда вкладывал в каждый свой удар всю свою душу, всю свою ярость, и, если бы не эти отчаянные, униженные мольбы Шиу, ему, Гону, пришлось бы после такого провести как минимум несколько дней в постели, не в силах пошевелиться.
Гону и сам до конца не понимал, на кого на самом деле было направлено это показательное, жестокое наказание. Было ли это способом в очередной раз припугнуть Ча Шиу, используя его, Гону, в качестве наглядного примера? Или же это была всего лишь безжалостная демонстрация того, что именно случится с Шиу, если тот снова посмеет нарушить установленные им правила и попытается сбежать.
— Ты… ты тоже уйдёшь от меня теперь? — голос Шиу дрожал.
— Нет, хён. Я никогда тебя не брошу. Я всегда останусь рядом с тобой.
У него сегодня были важные лекции в университете, но сейчас думать о такой абсолютной ерунде совершенно не было времени. Ча Шиу снова был здесь, в этом огромном, пустом, холодном доме. И сейчас для Гону это было важнее всего на свете. Если Доджин потом спросит, почему он не пошёл сегодня в университет, он просто покажет ему своё избитое тело и сошлётся на нестерпимую боль.
— Сними… сними это, пожалуйста.
Гону вздрогнул от удивления и, немного отстранившись, непонимающе посмотрел на Шиу.
— Раны твои хочу посмотреть. Поближе.
При этих словах брата он со смущённым, почти детским видом неловко стянул с себя футболку. Длинные, уродливые диагональные рубцы на его груди и животе выглядели так страшно, так воспаленно, будто от малейшего неосторожного прикосновения из них снова густо пойдёт кровь. Глядя на них, Шиу почувствовал такую неописуемую, такую всепоглощающую боль, какой не испытывал никогда прежде. Лучше бы тогда ударили его самого, это не было бы так мучительно, так невыносимо.
«Неужели… неужели Гону всегда чувствовал то же самое, когда били меня? Ту же боль, то же отчаяние?» Шиу вдруг отчаянно захотелось зарыдать в голос, громко, навзрыд.
— Это всё из-за меня… прости меня, Гону…
— Говорю же, всё в полном порядке, хён. Не плачь.
Шиу медленно поднял свою дрожащую руку, чтобы осторожно коснуться самой страшной раны на его груди, но в последний самый момент почему-то передумал и вместо этого приблизился к нему лицом. И, как это всегда, снова и снова, делал его младший брат для него, он осторожно высунул язык и принялся нежно, почти благоговейно утешать его, вылизывая его кровоточащие раны.
«Так вот, значит, что ты чувствовал всё это время, мой бедный, глупый младший брат. Вот оно что…»
Глава 30