Об эффективности гуманитарного образования

— Списки неэффективных вузов, скандалы с диссертациями, изменения программы по литературе в старших классах — это все чей-то злой умысел или совпадение?

— Существует общая тенденция, в большей степени экономическая, отчасти политическая. Она улавливается разными агентами государства и по мере их возможностей и решимости реализуется. За всем происходящим видится желание сэкономить, а значит — убрать лишнее. Лишней, опять же с экономической точки зрения, оказалась почти вся гуманитарная область. Результатом усилий в области технических знаний часто является какая-нибудь штука, которая работает и которую можно продать. Гуманитарные науки не порождают продукты, они ­изучают культуру и сами являются ее частью. Кроме того, они формируют культурные ценности. Тут как раз и возникает политическая подоплека. Чиновнику, в том числе самому высокопоставленному, не совсем понятно, в чем преимущество страны с развитыми гуманитарными науками. И сегодня, ­выбирая между разнообразной бурлящей наукой с высокой конкуренцией идей и наукой однообразной, следующей четким государственным установкам, чиновник склоняется ко второй. От первой только проблемы, а вторая служит единому правильному восприятию мира. Есть, правда, международная репутация. Но государству достаточно оставить в качестве витрины несколько мощных и богатых университетов, а остальные причесать под одну гребенку эффективности, экономическую и политическую.

— Вообще эффективность гуманитарного ­образования как-то можно измерить?

— Скорее нет, но сегодня все должно измеряться. Раньше работал принцип репутации. Теперь нужна более точная мера. Непонятно, возможны ли общие критерии для всех гуманитарных наук — или среди них есть принципиально разные сферы вроде экономики и истории, которые единым способом не измеряются. Эффективность ведь по определению связана с установлением целей и задач. Но ни государство, ни общество целей и задач перед нашим образованием не сформулировали. Едва ли попадание пяти российских вузов в престижные рейтинги может считаться содержательной задачей для всего российского образования. Зато это легко проверяется. Очевидно, что попытка измерить эффективность университетов была неудачной по нескольким причинам. Во-первых, процедура была воспринята обществом как оценка качества обучения, хотя использованные критерии эффектив­ности прямого отношения к качеству обучения не имели. Оценивалось управление университетом, но и это было сделано неудачно, некоторые критерии не выдерживают критики. Несколько признанных университетов попали в «неэффективные», что вызвало сначала недоумение, потом подозрения и, наконец, скандал.

— Что происходит с РГГУ, который попал в неэффективный список и в котором собирались, по слухам, снять ректора, но не сняли?

— История началась громким скандалом, а закончилась так тихо, что этого почти никто не заметил. С моей точки зрения, результаты печальны. Репутация университета подпорчена — именно репутация, а не показатели. Комиссия по оптимизации, в которой я участвовал, разработала программу, которая не будет выполнена, а два проректора, работавшие в ее составе, уже покинули свои места. Стало очевидно, что неэффективность министерства выше неэффективности университета. А более неэффективная структура не может оптимизировать менее неэффективную.

— У вас нет ощущения, что реформы привели к расколу в научном сообществе?

— Думаю, что раскол в этой точке просто стал более явным. Переживая перманентные реформы, а по сути — ломку образования, мы оказались между двумя полюсами. С одной стороны, есть «новаторы», полностью ориентированные на Запад. С другой — «консерваторы», которые тянут нас в советское прошлое. На мой взгляд, обе позиции губительны.

— А почему такое новаторство губительно?

— Потому что оно, по существу, отрицает ценности российской науки и культуры. В результате мы становимся глубокой американской провинцией. Глобализация науки и образования хороша для приложения совместных усилий, перетекания студентов и преподавателей из университета в университет, путешествий по миру. Но любая глобализация ведет к потере разнообразия. Вот важный для меня пример. Именно в науке наиболее остро встает проблема выбора языка. На каком языке должен писать ученый? Для многих ответ очевиден: на английском — так статью прочтут во всем мире. Но это означает, что в данной области русский язык перестает работать и развиваться: следующее поколение ученых не сможет пользоваться русским для научных целей просто потому, что он не обеспечит их необходимой терминологией. Математики и физики, видимо, уже сделали свой выбор, а гуманитарии еще сомневаются, им важен не только результат, но и процесс. Мне, например, очевидно, что я по-русски напишу более глубокую и интересную статью, тем более о русском языке. И сам получу гораздо больше удовольствия от рассуждения, формулирования и т.п. Так же и в образовании. Я читал лекции на разных языках и понимаю необходимость этого, но люблю разговаривать, спорить и размышлять по-русски. Если меня заставят дома читать лекции по-английски, а это сейчас обсуждается, то я, наверное, стану эффективнее, то есть привлеку чуть более иностранных студентов. Но и глупее тоже. И глобализированнее и провинциальнее одновременно.

— Как вы относитесь к ЕГЭ?

— В этом вопросе я расхожусь со многими коллегами. По-моему, ЕГЭ не хуже, чем любые другие экзамены, в том числе стандартное сочинение, с которым я в свое время боролся. Любой экзамен, который решает судьбу выпускника, из средства проверки немедленно превращается в цель. Раньше все время тратилось на то, чтобы научить детей писать стандартные сочинения, которые понравятся усредненному экзаменатору. Сегодня часы, которые можно было бы потратить со смыслом, уходят на натаскивание на ЕГЭ. Выпускной класс — с точки зрения образования — это во многом потерянное время. Я бы предпочел принимать на первый курс всех, кто хочет, а уже дальше отсеивать тех, кто учиться не может. С появлением ЕГЭ лучше не стало, хуже — тоже.

— Разгораются скандалы, связанные с учеными степенями: плагиат, поддельные дипломы. Что с этим делать?

— Продолжать то, что начали. Это как раз пример разумной и эффективной работы министерской комиссии: рассмотрели диссертации, выявили плагиат, лишили степени, закрыли совет. Посмотрим, что будет дальше. Если очередная «системная» реформа диссертационных советов, а они проходят примерно раз в год, то, увы, ничего хорошего. За системной перестройкой очень легко похоронить конкретное жульничество, взятку и воровство.

— А вы бы как решали проблемы высшего ­гуманитарного образования?

— В образовании вообще и в гуманитарном в особенности центральная фигура — это преподаватель. И с ним надо что-то делать. Поэтому я бы, во-первых, немедленно прекратил реформы. Я не против реформ, я против их перманентности. Реформы длятся уже больше десяти лет, и каждый год меняются правила игры. Хотите измерять гуманитарное знание? Хорошо, но давайте договоримся — как. Дайте мне понятные критерии и зафиксируйте их хотя бы на несколько лет, скажем, на пять. Тогда я безболезненно приспособлюсь и смогу по ним работать. Если я суетливо подстраиваюсь под них, то заниматься своим делом времени уже не хватает, то есть во мне как в преподавателе и ученом толку нет. А если я плюю на эти требования и работаю так, как считаю нужным, то оказываюсь «неэффективным». Во-вторых, повысил бы зарплаты, причем не средние, а нижние, которые — в отличие от средних — понятно, из чего складываются. Зарплаты бы поднял не потому, что преподаватели сразу станут от этого лучше работать, а для того, чтобы работали в одном месте (а поэтому, возможно, и лучше). В-третьих, перестал бы мучить преподавателей проверками и бумагами. Жуликов у нас, конечно, много, но почему-то контроль, проверки и бюрократия гораздо больше вредят честным и добросовестным. И, конечно, поблагодарил бы всех моих старших коллег за то, что они не ушли из науки и образования, а не отправлял бы их немедленно на пенсию. Может быть, это что-нибудь изменило бы. Мне кажется, что уставший, униженный и запуганный преподаватель не должен преподавать философию, филологию, лингвистику и прочие гуманитарные науки. А может, и никакие не должен.

Вопросы задавала Ася Чачко. Отвечал - директор Института лингвистики РГГУ Максим Кронгауз. Источник.