О небесных женах Осокина
Автор текста - Елена Пестерева. Источник.
Третья бабочка
(Денис Осокин. Небесные жены луговых мари)
ДЕНИС ОСОКИН. НЕБЕСНЫЕ ЖЕНЫ ЛУГОВЫХ МАРИ. – М.: ЭКСМО, 2013.
К моменту выхода сборника Дениса Осокина «Небесные жены луговых мари» и в текущей критике, и в читательской аудитории о его прозе уже сложилась сумма знаний: проза – лирическая, даже поэтическая, реализм – мистический, этномифологизм – художественный, а эротический компонент играет социотерапевтическую роль. Мелкие бытовые детали в ней по-прежнему составляют основу поэзии мира и поддаются любому символическому наполнению. Композиционные единицы книги все так же трудноопределимы по жанру (зарисовки, маленькие рассказы, истории формата «пост в жж»), сгруппированы в несколько крупных циклов, название сборника дано по названию последнего цикла (так было и с «Овсянками»). Тексты «в лист» перемежаются с текстами «в столбик» и «в строчку». Сюжет либо отсутствует, либо неважен, образы персонажей сознательно не разработаны. Фраза по-прежнему короткая, синтаксис нарочито примитивный, графика текста нестандартная и разнообразная. Это аксиоматическое знание об Осокине можно вспомнить еще раз, читая новый сборник, а можно к нему уже и не возвращаться.
Весь Осокин о любви. Все, что есть в мире Осокина – о любви. Все «балконы, анемоны, огородные пугала, птицы, керосиновые лампы, карусели, форточки» – о любви. Все существительные и глаголы, и уж конечно, все частицы и междометия – о любви: «олика три слова любит: шыже – шыма – и шудо: осень – ласковый – и трава».
«Кроме воды и любви / друг к другу у мери ничего нет» – утверждали «Овсянки». И у коми-зырян – нет. И у мари, конечно, тоже нет. Ни у кого нет. Есть огромный каталог, большие святцы женских имен – мертвые «барышни тополя» в двух частях, есть словарь имен небесных жен луговых мари.Женское имя дает название маленькой главе, которая, хочешь, окажется про зину, а хочешь – про ошалче, и женским именем будет названа форма любви. Потому Осокина хорошо читать любимым: читать и думать, что вот так тебя любили, и вот так, а вот так вот, кто знает, может быть еще и полюбят. А нелюбимым читать – обидно.
Мир Осокина лишен привычного конфликта, в нем отсутствует оппозиция, даже такая явная, как любовь и смерть. Любой конфликт в нем сокращается до любви – или до смерти, что совершенно одно: «впервые в жизни – пока мы пересекали акваторию казани – я подумал о живом человеке о валерии «мертвая» – когда искал своей радости подходящие слова. мертвая – значит смертельная заветная любовь. мертвая валерия – означает валерию реальнее чем только в жизни. любимая всей силой мира живых + так же всей силой мира ему противоположного.мертвая – возлюбленная удвоенная бесконечная».
Смерти нет и в самом простом понимании. Какая может быть смерть, если мертвая ксенiя продолжает душить девочек в парках (особенно оксан), если олика выбирается из могилы по белой нитке, специально для этого привязанной к ее пальцу и оставленной в гробу, а дед сомка на сороковой день приходит в гости к родственникам в теле деда пепи, а уходит с полными карманами гостинцев.А сколько раз умерла и ожила агнюша! То кот ее укусит, то вороняги она нажуется – а все ничего, оживает. Про мертвую вику мы и вовсе ничего не узнаем, только про живую. Осокин забывает рассказать, каково ей там, во втором мире, в двойке. Никакого конфликта между миром мертвых и живых быть не может, как не может его быть между единицей и двойкой (я имею в виду цифры). Просто есть одно – а есть другое, и разница между ними – как разница между именами «анна» и «инна», как разница звуков «а» и «и», как разница между одним словом и другим. Она есть, но она не имеет потенциала трагедии: «а – позывной живых – (иначе – позывной № 1) – основа единицы.звук а никогда не звучит в мире номер два: на месте звука [а] в двойке звучит [и]– (это позывной № 2) – главный позывной мертвых. фонетика антимира основана на и + сонорных звуках».
Сокращение любви до смерти и смерти до любви Осокиным заявлялось и прежде. Вот, например, «первым же вечером по приезде мы попросим у полярной звезды – дарительницы домов и браков – разрешения пожениться». Полярная звезда (и ива, и мертвая бабушка, и живой родитель, и добрый хозяин реки ветлуги, и кто угодно) обязательно нам разрешит «в этом твоем любимом городе у твоей реки … долгую жизнь – долгую и счастливую» – мир Осокина бесконечно добр к человеку, весь устроен так, чтобы человек катился по нему, как по свежему маслу. Тогда «мы женимся — значит решаем что конец нашей близости будет положен только смертью.поэтому смерть — вот она: глинтвейн варит вместе с нами, потом/ гуляет в парке урицкого. / это хорошо — это правильно — три бабочки одинаковы и не бывают / друг без друга. женившись мы оба предлагаем смерти взять / нас под руки и начинаем сильно отличаться от тех кто не / замужем и не женат.жить можно по-всякому — или вообще / разойтись — тогда третья бабочка исчезнет». И если умереть, например, то простое равенство «любовь = смерть» сведется к «любовь =любовь», а если вообще разойтись, то к «смерть = смерть».
Игрушечный мир полной симметрии прекрасен и мертв. Читать «Небесных жен луговых мари» легко, душно, сладко и безопасно: речки – мелкие, солнце – мягкое, боги – добрые, тела – теплые. Еще и «новая радость – перед самой их свадьбой краснококшайск стал называться по-марийски йошкар-олой». Единство места и времени совершенно: лето, и время становится пространством: циклы отмечены «ветлуга. 2004» или «казань. 1927», а иное и «июнь. 2009», – Осокин ходит по времени, как по земле. Единство действия абсолютно – только любовь. Так было и раньше: «когда целуют в спину — любят на самом деле. в губы в ноги и между ног человек целуется с летом». И доверчиво целуясь с летом, поцелуя в спину не ждешь, вот он и имеет эффект выстрела.
Я о повести «Отличница». Она тоже о любви и лете. О непоименованной любви и бесконечном лете. О такой идеальной, покаянной, безоговорочной, уступчивой и отчаянной любви, какой всем родителям хорошо бы любить своих детей. Какой на самом деле любят своих детей только попросившие у полярной звезды разрешения пожениться, десять лет прожившие вместе и вчера разведшиеся люди. Да и то только пока ждут детей на причале или на платформе. Им внезапно мало одного лета и нужно два: по лету на каждого родителя. Вот тут в сборнике обнаруживается конфликт: один мир Дениса Осокина пытается растворить в себе другой мир Дениса Осокина, или обнять его и тем примирить, или увернуться от него, как от ветки, но ничего этого не может. Можно уплыть пароходом, уехать на автобусе, а хочешь – можно и на поезде уехать, но все равно придется вернуться к казанскому главпочтамту. Посидеть в нем и попробовать еще раз уехать.
И оказывается, что даже если «вообще разойтись», то третья бабочка не уровняется ни с любовью, ни со смертью, никак не сократится. Вообще не поместится в «летний» мир. Жаль, но в этом сборнике нет стихотворения «Оливки»: в нем тот же конфликт, только еще более острый. Вместо третьей бабочки с крыльями из слов «смертельная» и «любимая» в нем не шевелясь стоит слово «бывшая», и сколько угодно раз скажи «ты ошибаешься. / ты не бывшая. / просто ты мне / теперь не жена. / всего и делов-то», и даже прикрикни «забудь это мерзкое / слово вообще», ты все еще можешь приносить бутылки оливкового масла, и жестяные банки оливок, и, может быть, даже анемоны, но уже не можешь поцеловать в спину. Зато можешь попробовать сделать книгу, «чтобы вырвать ей / из наших и разных / других сердец / тонны стрел». Еще одну книгу-речку или книгу-лето.
В одном из прошлогодних номеров «Знамени» литераторы на разные лады говорили об отсутствии любви в современной литературе: о невнятности понятия, затасканности образов, о востребованности попсовой любовной лирики народом и усталой рефлексии литературы над литературой. О том, что любовный возраст все меньше, а возраст поэтической зрелости все больше. О необходимости выработать новый поэтический язык для нового говорения о любви. Можно привести редкие исключения, скажем, новое стихотворение Гандлевского, где речь «о чувстве, / обуявшем меня и жену» завершается призывом «дружить и влюбляться, / от волнения много курить, / по возможности совокупляться / и букеты собакам дарить!», или старое стихотворение Марковой с не менее прямым высказыванием: «Это воздух, воздух, любовь моя, не одышка./ Это счастье, счастье, любовь моя, не болезнь». Но Осокин в таком случае будет самым последовательным исключением, а кульминация «Оливок», звучащая как «поговорим о том – / какая ты гусеничка» – поиском нового языка для нового говорения о любви. Языка прямого, ясного, краткого (не столько даже по фразе, сколько по длине слова – не более трех слогов) и удивительным образом незатасканного. Несколько лет тому назад был читатель, для которого слова Воденникова «сердце мое разрывается на куски» звучали так эмоционально-насыщенно и прямолинейно, что смущали. А теперь появился читатель, у которого от «поговорим о том – какая ты гусеничка» едва не разрывается сердце.
В тексте Осокина на коротком пространстве абзаца сочетаются физиологические подробности и сентиментальность самой высокой пронзительности (трудно не вспомнить Набокова, распространившего несчастную любовь Гумберта Гумберта и на перламутровые внутренности Лолиты). На фоне общей «холодности» современной литературы существует мир, движимый только эмоцией и интуицией, а физиологические подробности в нем естественны (как и положено примитивизму): «он продает веревки – и мочальные канаты. <…> и зовут-то его – одар. одарня его по-хорошему любит. хорошо бы – думает – было с ним встретиться лет тринадцать назад – выйти замуж – и жить уехать в морки. морки веселые и большие. они бы с ним в бане мылись. он бы там сжимал ее за голову за волосы – и… у нее бы живот болел – и все бы болело. одарня бы от счастья мочилась на пол – и смотрела как и он тоже мочится. он окатывал бы ее водой. целовал в живот. в любое на ее теле больное место. она бы сама продавала эти лыковые веревки – а он бы их только делал». Это одарня. А вот ошаняй любимый в первый раз привел на серые острые известняковые камни – «нетрезвый неловкий был», «ошаняй не жаловалась на обиженную спину – а вот колени мои потом жалела». Все бы ничего, Ошаняй потом замуж вышла и в Сернур уехала, и уже семь лет как замужем, то есть с того времени лет пятнадцать прошло, «но я не могу. не могу. я от жалости не дышу – ничего не слышу. я в пумарь редко езжу. мне пумарьские рощи не нужны. полотенца с пумарьских деревьев пусть скорее на землю свалятся. лучшее что есть у меня в жизни – эти серые камни ошаняй. ошаняй прости меня».
Проза Осокина (при всей верности характеристик типа «этномифологическая», «эротическая», «мистическая») – редкая теперь попытка перестать жить в мире, в котором чего ни хватишься – нет. То бога нет, то секса нет, то любви. Перестать стоять перед сложным выбором между (простите за апелляцию к анекдоту) трусами и крестом. С крестом, конечно, по-осокински не получится, но эти языческие сказки необходимы, например, как вариант ответа на православные сказки архимандрита Тихона из книги «Несвятые святые». Равновесия системы в приведенном примере не наблюдается (достаточно сравнить тиражи), но если учитывать, какое верование является титульным, а какое – маргинальным, это и не удивительно.
«Небесные жены луговых мари» – осознанная и реализованная авторская потребность написать книгу-утешение; говорение о мире, которого нет, но где все хорошо и все можно, миру, который есть и мучится, форма убаюкивающей и душецелительной литературы. Но и в «Отличнице», и в «Оливках» кажется, что в существовании своего мира автор стал сомневаться.