«СЕРДЦЕ ПРОКЛЯТЬЯ»
В себя принявший скорби мира…»
Говорят, что у демонов, статусом и силой выше мелких чертят, может быть до сотни сердец, и бьются они в унисон, качая кровь по проклятому телу. Уничтожив одно, не убьёшь его полностью, только гнев на себя накличешь, обрекая на верную погибель. Лишь избавившись ото всех, можно уничтожить исчадие ада.
Король Проклятий предпочел бы зваться бессердечным. Позволяя слухам гнилым расползаться, черной мантией бросая тень на репутацию жестокого тирана, садиста. Он без толики сомнений стирал с лица земли всех неугодных, неверных. Вот только в груди щемит неприятно, замирает все, едва он замечает ее.
Вопреки сказаниям, гнусной лжи порочащей кровью омытое имя, сердце у Сукуны есть: живое, горячее, безжалостно украденное девушкой, стоявшей на станции метро в Сибуе.
Удар, за ним следует второй, еще и еще, тягучей тоскливой болью по венам кровь разгоняет. Шляпа ведьминская и белоснежная от грима кожа не скроют задумчивого взора сияющих глаз из-под ресниц и поджатых губ. Он узнает эти черты из тысячи.
Исчезает «ведьма» коварная, наглая, бесстыжая воровка, растворяется мыльной картинкой уходящего поезда.
Даже отсюда, с расстояния в пару сотен метров, Сукуне кажется, что он чувствует аромат её духов. Приторно сладкий парфюм мешается с терпким, сырым запахом тоннелей метро, растворяется в воздухе, но оседает на кончике языка горьковатым привкусом. Это всегда цветочные нотки ладана и лаванды, напоминающие ему летние вечера в их спальне в легкой дымке ароматических палочек, которые ты зажигала, когда не было настроения.
Рёмен крепко сжимает ладони, сдерживая потоки вековых воспоминаний. Мутные картинки, давно покрывшиеся слоем пыли, снова ожили в его сознании, потоком обрушиваясь на израненную душу. Грубую, черствую, искалеченную, но все еще живую и теплую.
Можно ли проклясть короля проклятий?
«…увы, никак не избежать, судьбы коварной план неумолимый. Коль смог ты жизнь одну забрать, готов будь и свою отдать, баланс весов непогрешимый…»
Эпоха Хэйан – золотое время, когда у каждого проклятия было свое место, и у Рёмена оно было весьма почетное: в сожженном до пепла храме, на мраморном алтаре, у пепелища которого на коленях рыдает молодая жрица. Еретики – так они кличут тех, кто избирает бога иного. Мертвецы – так он называет тех, кто не избирает его.
— Ты поплатишься за это, – душераздирающие женские крики были прерваны коротким хрустом. Густая, звенящая тишина служила ответом. Ласкала слух сильнейшего из проклятий, подливала масло в огонь непомерно раздутого эго, укрепляя веру в собственное величие, могущество и опьяняющую безнаказанность за каждую из украденных жизней.
Небрежно отбрасывает в сторону оторванную голову жрицы. Выражение лица, искаженное болью, застыло каменной маской, за которой мгновение назад теплилась жизнь.
Он задумчиво коснулся губ своих, окровавленными пальцами скользнул по кончику языка, на вкус пробуя чужую погибель. Солоноватая, горькая, человеческая, для Сукуны она была вкуснее самых изысканных вин. Опьяняла, дурманила разум, и на остатках разрушенного храма была, как дар, посланный ему из самых глубин ада.
Глупая, глупая жрица. Подняла деревню, внушая местным ложные убеждения. Даруя веру, дразнила перспективой низвергнуть самое могущественное из существ. Сукуна раз и навсегда рукою тверже, чем гранит, закрепил до ужаса простую истину:
«Нет никого, кто мог бы заслужить прощения.»
Ничтожество. Твердой подошвой дзори он надавливает на черепушку женщины, оставляя отпечаток на бледной щеке.
Тишина. Прогорклый запах горелого мяса, мертвечины и бетонной крошки, что оседает на плечи, постепенно заполняет руины. Сукуна выдохнул скучающе, ладонью стряхивая мусор с темно-серого хаори. В груди гремящим рокотом бурлило разочарование.
Убийство не принесло того удовлетворения, которое он ожидал. Слишком быстро, слишком легко.
Догорая, в рассветных лучах пылает деревня. В воздух поднимается густой черный дым, извещает, предупреждение шлет о том, что среди ветвистых зарослей теперь кроется новая могила.
Дорога до именного поместья занимает по меньшей мере три недели. Шустрый и находчивый Ураумэ доберется куда быстрее, а сейчас каждая минута на счету.
Рёмен торопится. Уезжая, оставил на попечении слуг ценнейшее из сокровищ – любимую жену. Хрупкое, беззащитное существо, что вынашивала в своем чреве его продолжение и, судя по срокам, уже вот-вот должна была родить.
– Ураумэ, – холодный как сталь голос Короля сотрясает воздух, в этой мертвенной тишине он бьет по ушам и рокочет сильнее грома. – Возвращайся в поместье. Проверь, чтобы все было готово к моему приезду.
– Да, господин, – беспрекословное повиновение. Вот правильная позиция в окружении Короля проклятий, и верный до последнего вдоха Ураумэ как свои пять пальцев знал, что за коротким указом гибкой лозой пробивается волнение. Расцветает в проклятой душе трепет, стоит лишь на мгновение упомянуть возлюбленную, и в алых глазах двуликого властителя вспышками отражается нежность.
Чувство дикое, не свойственное суровому нраву Сукуны, но не сбежать от него и не скрыться. Дрогнуло проклятое сердце еще в тот миг, когда впервые взгляд твой в толпе поймал, и уже тогда знал, что сделать тебя своей женой - задача приоритетная.
Гнетущее, тревожное чувство коснулось черной души костлявыми пальцами, но Рёмен по своему обыкновению отмахнулся от него, как от мухи назойливой, сосредоточившись на своем возвращении домой. Не привык он к глупостям таким прислушиваться, на поводу идти у собственных сомнений и метаться. Нужно было уладить проблемы, которые доставляли крестьяне в его землях и порадовать возлюбленную. В конце концов она несколько месяцев ждала его, не получая писем. И как он знал, даже Ураумэ не отправляла ей никаких посланий. Беременной женщине это было ни к чему, лишние переживания могли сказаться на здоровье ребенка, а твоя чувствительность ко всему была самым уязвимым местом. Ранимая, сентиментальная, ты порой слёзы лила по увядающим к осени цветам. Бушующие гормоны покоя не давали, всхлипывала, растирая соленые капли и жалась к его крепкой, широкой груди.
– Скоро увидимся, моя королева, – пробормотал Сукуна, глядя в сторону горизонта. Солнце приобрело грязный бордовый оттенок: деревня выгорела, пламя потухло, дым стоял столбом, пачкая чистое небо.
В то время, как рассвет должен был ознаменовать начало, сегодня он стал концом, погибели символом над руинами каменного храма.
Поместье господина встретило Ураумэ погашенными огнями и мертвой тишиной. Нараспашку открытая входная дверь, меж деревянных сёдзи гуляет сырой зимний ветер, заметая снегом просевшие створки.
– Госпожа? – инстинкты бывалого мастера проклятий работают безупречно, никакой опасности не ощущает, но обстановка внушает тревогу, каждой деталью кричат о том, что тишина лишь мнимая, издевательская, и нет в ней ничего сродни спокойствию. Грязные следы ведут от ступеней к порогу, мелкая галька неприятно хрустит под ногами, мешаясь с песком и снегом. Будто здесь прошла толпа людей. В нос ударил тяжелый удушающий запах.
Каждой клеточкой тела Ураумэ чуял, что что-то не так. Склизкая, как слизняк тревога пробиралась к горлу, царапала трахею, грозясь резким кашлем наружу вырваться
– Слишком тихо, – повторяет вслух, в надежде убедить себя в том, что ничего серьезного не произошло. Маленький масляный фонарь покачивается в его руке, бледно-желтой лужицей растекается по дубовому полу, разгоняя мрачные тени. В глубине мрак сгущается, выбивает землю из под ног и напряжение растет в геометрической прогрессии.
Холодный свет полной луны - верный помощник, подсвечивает некогда богатый интерьер, как сцену из сказаний древних: сломанная мебель, разорванный футон, сёдзи в угольных разводах ладоней и легкие медленно заполняются терпким металлическим запахом. Запахом, что знаком Ураумэ куда лучше других. Запахом, что предвещал победу господина, теперь вещал строчками посмертной сонаты.
– Кровь, – эхом отдается голос мужчины по углам комнаты, в щели заползает, рваным эхом выскальзывает наружу.
Багровые разводы везде: на стенах, лакированных стеллажах и бархатной обивке кресел. Он на пороге спальни госпожи. Ураумэ жмурится, вновь и вновь повторяя про себя сухие слова давно заученной молитвы.
– Только бы она успела сбежать.
В комнате все перевернуто, треснули деревянные тазы, грязными лужами растеклась некогда чистая вода, а белоснежная постель залита кровью.
— Родила, – мысль, обезумевшим мотыльком мечется, бьется в голове, во мраке окружающего кошмара и ноги слабеют. Становятся ватными так, что каждый новый шаг дается все сложнее.
«Вот бы была жива. Вот бы увидеть ее в саду, качающей ребенка. Господин камня на камне не оставит, если узнает, что произошло».
Толкнув остатки сёдзи, ведущих во внутренний сад, Ураумэ делает шаг вперед и падает на колени.
Он видел сотни, тысячи смертей, был свидетелем того, как господин вершил казни, с особой жестокостью расправлялся с предателями, но открывшаяся перед ним картина жирной чертой рассекла все воспоминания.
Мутной пленкой затянулись глаза и, уперевшись руками в сырой деревянный пол, Ураумэ выблевал свой поздний завтрак. Комната заливается хохотом гомерическим, мотылек в синем пламени догорает, и теплый уголек надежды навсегда исчезает, уносимый порывом ледяного ветра. Тухнет мерцавший фонарь и лишь лунный свет стекается в изуродованный сад.
Тело любимой госпожи едва возможно опознать, и, напрочь позабыв о мерзотной слякоти под ногами, Ураумэ практически подползает к ней, мешая коленями кровавую кашу. Наизнанку вывернуто тело, выпотрошенное, расчлененное, испещрено багровыми рубцами, раздутыми шрамами на мертвенно белой коже.
Рукой дорожащей Ураумэ скользит по рваным ранам, нащупыват огрубевшие края укусов бродячих животных, колотые раны от ножей и вил. Некогда красивую женщину почти невозможно узнать. Смердящее прикасание, тонкое, платоническое, бледной тенью себя настоящей распростерто бездыханное тело. Не просто госпожа, близкий друг, от которого ничего не осталось. Лицо пересекает, будто молния, кривой надрез и губы синие распахнуты в немом, беспомощном крике.
Он бы очень хотел, чтобы это был кто-то другой, но маленькая родинка на запястье левой руки твердила обратное. Ураумэ вспоминает, как госпожа этими же хрупкими пальчиками хватала его за руку, чтобы спуститься по ступенькам поместья, то был последний месяц беременности, и хрупкое тело едва справлялось с тяжестью грядущего материнства.
– Мой дорогой муж скажет, я эксплуатирую его слуг, – порой шутила ты, извиняясь за неудобства. Лучше бы он остался с ней. Оберегать, защищать, как положено верному другу. Выдайся хоть один шанс, Ураумэ бы непременно спас госпожу.
Слезы застилают глаза. С трудом, в полумраке зарослей сада, обнаруживает труп младенца. Тонкая кожа новорожденного уже приняла отвратительный синюшный оттенок, и к горлу снова накатил тяжелый рвотный позыв. Пустой желудок неприятно заурчал, обжигая гортань своими соками, от которых слуга зашелся приступом едкого кашля.
– Госпожа… – впервые за многие годы руки дрожат от бессилия, когда поднимают крошечное тельце. Чудовища, совершившие подобное, не пожалели даже дитя. Заклеймили раскалённым прутом, выжигая на животике «Проклятие», так что даже животные, будто предупрежденные, не смели забрать как добычу.
– Нужно вернуться, доложить обо всём господину, но сперва.. – Ураумэ, точно безумец бессвязно боромочет себе под нос, возвращая крошечное тело в руки матери.
К восходу солнца завершил церемонию погребения и, возложив к могиле госпожи белые лилии, отряхнул комки сырой земли со своего антарваса, направился в обратный путь.
– Надеюсь, там вы обретете покой, моя госпожа, мой дорогой друг.