«СЕРДЦЕ ПРОКЛЯТЬЯ»
«Сукуна Рёмен, властью, дарованной мне богами всевышними, силой неведомой и недоступной гнусному отродью, проклинаю тебя и семя твое. Каждый день и каждую ночь твою.
Чрезмерен ты в своем эгоизме, в ненависти своей и жажде неутолимой. Осквернил землю святую, уничтожил великий Грааль и лишил жизни провидицу, чей дар несоразмерен черноте души твоей. Пусть жертва эта будет опущена в угоду богам милостивым, пусть суд высший отныне распоряжается отродьями адскими.
Будешь сломлен в единственной слабости своей отныне и вовеки веков. Не искупишь грехов своих и не направишь душу свою на путь истинный. Небес волею и рукою собственной погасишь свет единственный в жизни чернее сути своей.
В каждую новую эпоху возрождаться будешь в поисках, муках и терзаниях, а свет твой за тобою следовать будет. Сменятся сезоны, люди и власть твоя кровавой рекой разольются меж пальцев.
Не познаешь счастья и любовь свою похоронишь под каменной плитой. За каждую отнятую жизнь понесешь на плаху голову не свою, женщины единственной, что сердце черное как смоль похитила.
И пусть память о ней преследует тебя в безумии вечном. Утопай во тьме, что сам же и посеял, бессмертный король. Ведь любовь не принесет тебе ничего, кроме боли.»
Несколько суток без сна желтым бражником в мгновенье пролетели. Путь, что по обыкновению своему занимал без малого поболе двадцати световых дней, Ураумэ, вопреки рассудку здравому, преодолел куда быстрее.
Запах крови, терпкий, металлический, с нотками гниющей посреди сада плоти, всё обжигал гортань, резал чуткое обоняние. Казалось, будто он с головой вновь и вновь нырял в то хтоническое безумие, где чудовищные воспоминания пираньями мимо проплывали.
Рассвет забрезжил первыми лучами, всё силясь разогнать тьму, поселившуюся в душе верного слуги. Но липкой горечи не скоро забыться, сколько ни запивай винами сладкими.
Он трет глаза в хлипкой надежде, что картина истерзанных тел вот-вот растворится подобно сну полуденному, но боль, острым копьем сердце пронзающая, настойчиво твердит о реальности трепещущего ужаса.
Ледяная звезда обнаружила Господина у южной границы.
Небо, издевательски чистое и светлое, будто не познало сути горя под покровом своим, встречало землю теплым солнечным светом. Мерцало, переливалось оттенками голубого, насмешливо и до тошноты отвратительно.
– Повелитель… – перед внушительной фигурой Двуликого Властителя терялись даже сильнейшие, вот и Ураумэ, за годы изучивший повадки хозяина, замер, нервно подбирая слова.
Невозможно. До хруста костей, до тянущей боли под ребрами, просто невозможно найти верных слов. Раз за разом отнимая хрупкие, как хрусталь горный, жизни человеческие, он никогда не думал о том, а каково это? Протянуть руку и никогда более не коснуться тепла желанного. Чувство, душу веками терзающее, наконец выход свой нашло, вырываясь из горла словами рваными, скомканными.
Существо, в могуществе своем явившее воплощение скверны адской, без шрамов видимых, сломлено, раздроблено и искалечено. Пусть плоть физическая нетронута, сердце черное, жестокое, навек осталось погребено под остывшей землей. С ней. Насмешливым и предательски надменным подарком небес.
Голову опустив в робком повиновении, Ураумэ с порывом колючего ветра зимнего делает шаг в сторону, оставляя Господина один на один с тем чувством утраты. Уносимый вьюгой снежной, вдоль леса пролетел сдавленный крик существа нечеловеческого. Словно зверь, в угол загнанный, что источает вопль предсмертный.
Невидимыми нитями связан Сукуна волею судьбы-мерзавки лицемерной, всё уже знал и в словах не нуждался.
Король Проклятий боль свою один привык проносить. Только с тобою терзаниями делился, вечерами долгими открывал уязвимость, подобно шкатулке с драгоценностями, и тебя же, главное сокровище, у него отняли. Без сожаления, без жалости, без сомнения. Как и он тысячи жизней прежде.
Те времена в Лету канут. Напыщенные, до смешного разодетые индюки, что гордо величают себя учеными, с пеной у рта обсуждать будут конец великой эпохи Хэйан. Цветущее в роскоши, под конец умылось столетие кровью жертвенной, заклеймили его «проклятым» в каждой из исторических книг.
Сотни теорий, тысячи смелых высказываний о бедствиях, катастрофах, сразивших Японию в самом зените.
Теплая весна стала началом конца. Смерть обрела свою истинную форму в лице величайшего из Проклятий.
«Уважаемые пассажиры, будьте внимательны и осторожны. Следующая станция – Синдзюку», – холодный, безжизненный голос женщины из громкоговорителя неприятно, раздражающе над ухом прожужжал. Выдернул Сукуну из горьких, как вино хлебное, воспоминаний.
Родной до одури и болезненного гула в ушах силуэт, за которым он веками гнался, точно за мотыльком призрачным, из раза в раз ускользал, стоило лишь на шаг приблизиться.
Веками Рёмен лепил эту маску: твердую, непроницаемую, чтоб дрянь никакая под кожу проникнуть не смела. Одним появлением ты всколыхнула всё то живое, ранимое, что в душе проклятой тысячелетиями томилось, укрепляя переменившуюся власть над сосудом сопливого школьника. Голова закружилась от знакомого запаха, ладони вспотели предательски, но ни единый мускул на лице каменном не дрогнул.
Позади оставив Годжо, язвительно наплевав на планы первостепенные, испарился, будто его и вовсе не существовало. Время как песок утекает, а простая истина ничуть не меняется: ты для него задача приоритетная.
Вскидывает голову, оглядываясь на указатели. Люди современности, как муравьи суетливые, вечно спешат, торопятся, точно жизни прежние силятся нагнать. Предусмотрительно оставляют яркие указатели-вывески и двигаются по ним, как крысы лабораторные в своих пластиковых лабиринтах.
Сукуна с усмешкой находит верный путь, и Ураумэ молчаливой тенью тотчас же становится за широкую спину господина. Покорно голову склоняет, ожидая указаний, хотя и без того замечает, как трепещут натянутые струны души Короля.
– Снова она, – гулкое ворчание мешается с шумом бойни, утопает в криках, проклятьях.
– Прикажете привести её? – очевидный вопрос сам собой с губ срывается, и Рёмену обернуться приходится, чтобы скрыть в глазах мелькнувшую на мгновение надежду.
– Пусть идет. Чем дальше от меня, тем безопаснее, – небрежно головой покачав, руки в кулаки стиснул, вдавливая ногти в мягкую плоть ладоней и полукруглые лунки оставляя на белой коже. Решение тяжелое для него, и сердце разрывается от нужды снова коснуться давно знакомого тепла.
Прокручивает в голове словно мантру, точно убедить себя пытается в верности решения, но едва ли чувствам солжешь. Пусть слабовато, но теплится надежда вернуть свое сокровище, и сердце проклятое отчаянно верит, что в этот раз все может быть по-другому. Только чуйка предательски тревогу нагоняет, черной кошкой изнутри скребется, принося бурю на порог.
Размышления о прошлом обрываются резким скрежетом металла. Холодный свет метро, мигнув напоследок, уступил место густой, всеобъемлющей тьме.
Искаженным пространством видится мир внутри завесы. Сходя с ума от ощущения полной вседозволенности, духи проклятые, как тараканы, выползают изо всех щелей, рвут свежую плоть, заливая перрон теплой кровью; крики смешиваются с глухими, булькающими звуками, хруст костей звучит под аккомпанемент протяжного эха.
Первоначальный план сгорает в адском котле хаоса. Инстинкты берут верх, безукоризненно срабатывая, как и прежде, раздувают синее пламя в теле юного мальчишки. Сукуна чувствует, как становится тесно внутри него. Сила первоначальная наружу просится, изнутри раздирая, потому что там ты заточена во тьме, точно Эвридика в преисподней Аида.
Мир дрожит и сужается до узкой картинки. Рябь на воде внезапно в цунами обращается, и кровь на руках, веками копившаяся, становится осязаемой. Рёмен знает это чувство. Из столетия в столетие его проживает как худший ночной кошмар – твоя погибель близкая.
Крики отчаяния усиливаются, эхом разносясь на фоне злорадного смеха. Хрипы предсмертные и звуки бойни сливаются в глухую какофонию, режущую слух, пока шаманы, добровольно отдавая себя в жертву ради великой цели, становятся частью этой загробной оперы.
То тут, то там раздаются утробные рыки голодных чудовищ, запахи гнили и крови переплетаются, яркими вспышками врываясь в нос и отбрасывая его в прошлое, где он уже не раз видел картину твоей смерти в барабанящем дожде, что бил по крыше, словно золото.
Отмахнувшись от этих мыслей, как от мухи назойливой, ринулся вперед, на ходу вырывая часть смятой металлической дверцы. Плевать на мучения других, плевать на их крики и агонию предсмертную. В голове лишь одна мысль ядовитым воспалением пульсирует: «Она должна выжить».
Проклятая энергия Двуликого Властителя мрачной тенью заполняет собой каждую щель станции метро; искажает сознания, порождая за собой всё новые и новые проклятые души; густой смолой растекается меж разбросанных трупов и останков некогда бурной жизни. Рёмен не любил становиться частью чьего бы то ни было плана, но до тех пор, пока наивные мечты Кендзяку работают ему на руку, стоит подыграть.
Сквозь мелькающие тени и удушающий запах смерти Рёмен находит тебя: комок ослепительного света в чёрной паутине вагона. В угол забилась ты, дрожа, обнимая плечи и всхлипывая от ужаса непомерного перед врагом невидимым. Тело сжато в судорожном ожидании, дыхание прерывисто, будто каждый вдох дается с огромным усилием. Лицо искажено страхом – губы сжаты, а глаза, полные слёз, едва сдерживают блеск тревоги. Ты ведь и не видишь, как глазастое чудовище, подобно насекомому, на плечи тебе забирается.
Эта картина мгновенно переворачивает всё живое внутри него. Горький ком ужаса забивает горло, немой страх тянет вверх по трахее, царапая гортань. Опоздай хоть на мгновение – и непоправимое уже случилось бы.
Не сейчас. Не сегодня, не в этот раз. Подсказки незримые ловит, будто эта эпоха безумная подарит ему долгожданный покой. Если потребуется, так и вовсе подле себя запрет в клетке золотой, ни на шаг не отпуская. Если такова цена твоей жизни, то, ни мгновенья не раздумывая, заплатит её.
Ему не нужно было прикладывать и сотой доли усилий, чтобы уничтожить нависшую над тобой угрозу. Стряхивает едкую слизь проклятия с рук, небрежно вытирая ладони о рваную синтетику брюк, и опускается перед тобой на колени – как перед одичавшим щенком, выброшенным в приют и забывшим тепло хозяина. Снова запах до боли знакомый в нос ударяет, и если Боги видят его, то знают, как каждая фибра души проклятой к ней тянется. Приласкать, снова поцелуями осыпать кожу нежную. Забыться в объятиях и словах любви тихих.
– Женщина, – голос огрубел, охрип от смеси переполнявших его эмоций. Отчаянно стремясь спасти тебя, он не сразу осознал, что сам стал причиной смятения, отразившегося в наполненных слезами глазах. Пальцы замерли, он медленно отстранился, убирая руки подальше, решив оставить прикосновения на потом.
Смягчился. Сказывается время разлуки. Рёмен веками преследовал хрупкие осколки души твоей, взгляд в толпе выискивал, пока в Цербера не превратился. Адская гончая, живущая единой мыслью импульсивной, болезненной: найти, захватить.
– Не приближайся! – назад отползая, вжимаешься спиной в ржавый металл оградительной решетки. Деваться некуда.
Один на один с чудовищем, протягивающим к тебе когтистую лапу, его лицо испещрено узорами чернильными, словно карта ночных кошмаров. Взгляд невольно задерживается на глазах, алых, как свежая кровь, и мир вокруг растворяется во тьме всепоглощающей.
– Дыши, – голос мужской звучит везде и нигде одновременно. Тихим звоном отдается в висках и гулом проносится в испуганном разуме. Гипнотизирует, завораживает. – Взгляд не отводи, поняла? Только на меня смотри.
Звуки бойни глохнут, утопая в звенящей тишине, а ты беспомощно тонешь в бездонной пропасти этого взгляда. Но наваждение скоро спадает театральным занавесом, для него кислым послевкусием приходят воспоминания о боли утраты, для тебя – мозолистыми ладонями Сукуны, что сжимаются плотным кольцом на тонких запястьях, тянут к себе, не оставляя места для сопротивления.
– Нет-нет-нет! Отпустите… прошу вас! – хнычешь, вырываешься из крепкой хватки, кричишь. – Пожалуйста…
— Замолчи и слушай меня, – строго и громко, так, что в ушах звенело эхом от стен отражаясь. – Я вытащу тебя отсюда. Ясно?