ВЕНЕЦИЯ. ЗИМА
— Дамы и господа, наша авиакомпания приносит свои извинения за задержку вылета, но вы же понимаете, здесь в Израиле, мы серьезно относимся к вопросам безопасности.
Командир, крсавчик-итальянец смотрит в салон своими подвижными, в данном случае, избыточно подвижными глазами. В салоне лоукостера, полторы сотни пассажиров, сидят как кузнечики, коленками назад, и уже два часа ждут вылета. На поле бенгурионские грузчики и товарищи с пистолетами выгружают их чемоданы. Те, которые у иллюминаторов с беспокойством наблюдают за теми, которые их.
У меня чемодана нет. У меня маленький рюкзак с камерой и бельем. Но я у иллюминатора, и я тоже слежу.
Наконец находят два огромных чемодана с принтом «L&V», начинают выяснять чьи. Владелицы, две тель-авивские фрэхи[1] лет сорока на двоих. Красивые, той израильской красотой, которая меня никак не трогает. Я отмечаю их круглую гладкость и ближневосточную яркость, чисто академически, без желания познакомиться поближе. Девочек выводят на поле, где с ними начинают беседовать все кому не лень: от итальянских авиаторов, до мальчишек-битахонщиков[2]. Красотки плачут, что-то энергично излагают. Салон сначала злорадствует, потом с чисто израильской непоследовательной стремительностью начинает им сочувствовать.
Проходит еще час. Наконец на поле появляется кто-то облаченный властью. Выглядит убедительно, этакий кибуцник-ашкенази, что «землю оставил, пошел воевать», почти Бени Ганц[3]. Он выговаривает что-то барышням, отеческим жестом отпускает их обратно в салон. С командиром экипажа он беседует гораздо менее любезно. По позам видно, что тому неловко, а «Ганц» держится форменным комиссаром в пыльном шлеме.
Наконец мы взлетаем. Я пытаюсь читать бортовой журнал «Ryanair», и думаю, что если я сейчас опоздаю на последний вапоретто, то вся экономия от дешевых авиабилетов обратиться в тыкву. Потом вспоминаю, что помимо пароходиков есть еще и автобусы из аэропорта, но сама мысль об автобусах мне противна. Я не могу представить, что в город моего детства и юности я приеду как фраер, на автобусе.
Я ни разу не был в Венеции раньше. Но я провел там почти всю мою жизнь. Бродский, Байрон, Манн, Хэмингуэй — все то, чем я зачитывался в юности, и конечно, прикроватная книга моего детства «Венецианец Марко Поло» Генри Харта, и наконец, великий труд самого Марко Поло, в котором он пишет о Китае, но пишет о нем из Венеции, даже и сидя в генуэзской тюрьме.
Приехать на автобусе? Немыслимо совершенно, потом, возможно. Но первый раз только водой. Даже если придется ночевать в аэропорту.
Не пришлось. Я конечно, заблудился, и вместо совершенно очевидного выхода к причалам отправился на какие-то парковки, но быстро исправился. Я еще не вышел из длинного коридора, как уже учуял этот запах йода и разлагающихся водорослей. Запах моря, который я почему-то редко обоняю на наших берегах. Крытая галерея, правая сторона которой от аэропорта прорезана выемками катерных причалов. кассирша — хрипатая синьора с материнскими интонациями продает мне билет до Мадонна Дель Орто. На причале кучкуются израильтяне с моего рейса —полтора десятка молодых горожан. Они косятся на меня пытаясь «лемакем» — определить мое место. Они белокожи, я кирпично-красен; на них модные пальтишки и шарфики, на мне карго-джинсы и декатлоновская куртка; они парами, я один; они не старше тридцати, я ближе к пятидесяти. Они — тельавивим, поехавшие развеяться, я — эмигрант-южанин, совершающий паломничество. Единственное, что нас объединяет — австралийские полусапоги.
Вапоретто идет по сложному фарватеру, петляя между опорами створов и иных навигационных знаков. Мурано, Сан-Микеле.., часть пассажиров выходит со мной, часть едет дальше, до Фундаменто Ново. Я без багажа, я выпрыгиваю первым и скорым шагом вхожу в полутораметровой ширины переулок. Меня догоняют гортанные ивритской речи и стук чемоданных колес, но не более. Я быстрее. Я десятки раз проходил этой дорогой по гугль-картам, я знаю куда. На набережной канала группки молодежи у прилавков маленьких рюмочных галдят по-итальянски, и по-итальянски экспрессивно, я сворачиваю в очередной лабиринт улочек, расчерченных как тетрадный лист.
Я уже влюблен в этот запах лагуны, в недвижную черноту каналов, в средиземноморскую, но не ближневосточную речь, в горбатые мостики, по которым неслышно ходит время, и что-то очень похожее на смерть.