Венеция. Зима -2
Это странное ощущение смерти, бредущей по набережной канала, будет сопровождать меня все мои немногие дни в Венеции. Откуда оно? Весь этот образ карнавала — свобода от истинной личности, скрытой под маской, свобода от обязательств, метафизическая гибель своего я, рождение его вновь не для созидания, но для какого-то идолопоклонства и оргий.
Достаточно наглядно этот образ использовал гениальнейший Стэнли Кубрик. Гондолы, черным лаком своих бортов, неслышным движением, одиночеством гребца, всем своим духом, и всей свое буквой, напоминающие ладью Харона, или иного какого последнего перевозчика. Набережные без парапетов, на которых так легко представить театральную или кинематографическую сцену, с блеском ножа, и плеском падения тела. Великолепие самого умирающего города... При этом предельная витальность архитектуры, лазоревого средиземноморского неба, самих венецианцев, как бы намекает, что все эти макабрические картины — сущий морок. И этим намекам веришь. До заката.
Я же здесь и сейчас. В декабрьском ночном невероятном городе. Я нахожу свою гостиницу на северо-западном краю материка Венеция, рядом с еврейским гетто, в бывшем монастыре бенедиктинцев. Бросаю рюкзак в неожиданно просторном номере, прибавляю оборотов на радиаторе парового отопления, чтоб подогреть сыроватый кирпич стен, и снова ныряю в дождь и туман местной географии.
За годы жизни в пустыне я несколько одичал, но чутье горожанина на кабаки меня еще не оставило. Я, как перелетная птица, двигаюсь по незримой силовой линии, огибая вынужденные препятствия каналов и тупиков, но в неизменно верном направлении. Вот набережная, освещенная чуть обильнее прочих, ряд стеклянных дверей, за которыми сидят, едят, пьют и разговаривают люди совсем не похожие на идейных картофелеводов западного Негева. От одной из дверей мне становится чуть интереснее, и я вхожу, сбивая перчатками с рукавов капельки дождя. Осматриваюсь, убеждаясь в том, что здесь нет людей, говорящих по-русски, по-английски, или на иврите, и испуганно подпрыгиваю, когда ко мне подходит официантка. Совсем юная, с рыжим лицом, какое я всегда воображал себе именно венецианским, она улыбается, не зная на каком языке ко мне обратиться. Я же мало не ржу, как конь наступивший на пластиковое ведро, и перепуганный внезапным треском.
Когда я возвращаюсь в гостиницу, приглушив голод, и загрузив в себя бутылку какого-то местного белого, я уже способен воспринимать пейзаж и жанр более рассудочно. Я нахожу сходство Венеции истинной с Венецией «северной». По крайней мере в этом углу, где дома похожи на застройку улиц, прилегающих к Обводному, да и нетекучая вода каналов напоминает её же в какой-нибудь Екатерингофке.
Турист отличается от «делового» путешественника тем, что редко имеет внятные цели. Он всегда немного паломник, который не только следует «куда-то»: в Рим к Папе; в Иерусалим ко Гробу Господню; в Сантяго-де-Компостелла какой-нибудь.., но он следует и «откуда», по разным причинам ему нужно не только посетить точку «Б», но обязательно нужно выйти из точки «А». До эпохи дешевых полетов путешествие начиналось в поезде (мне лично не очень везло на пароходы): вагончик трогался, перрон оставался, попутчики споро лезли за курами, яйцами и водкой, и начиналось это паломническое состояние «в дороге», когда все люди — братья. И ты уже в пути, и вроде не тот, что был в точке убытия, и не тот, кем станешь в пункте назначения, на какой-то промежуточный, нестабильный, готовый вместить в себя что-то нехарактерное себе в равновесном состоянии. Может Царствие Небесное, а может еще поллитры с соседом по купе.
В новом мире, когда дорога — клетка-переноска самолетного салона, наиплотнейше упакованная человеческим материалом, который транспортируют и иногда подкармливают, это состояние промежуточности обитает в гостиницах. В домашних и «авторских» — в меньшей мере, и по-настоящему, — в больших сетевых отелях. Я очень мило отношусь к первым, но если путешествую один, предпочитаю селиться во вторых. Я люблю сидеть в лобби, и разглядывать постояльцев, проходя по коридорам, подглядывать в двери номеров, в которых убирают, и воображать себе несуществующую жизнь их обитателей.
В нынешней гостинице есть бывший монастырский двор, который я меряю шагами, пока курю. Во двор выходят окна номеров, и я могу свободно разглядывать тени за портьерами, в которых приятно предполагать нечто эротически-напряженное, и мелкие детали в незашторенных углах: вроде часов, или помады на углу столика, или плаща на крючке у двери.
Мое окно выходит на канал. Я возвращаюсь в натопленный номер, наливаю себе на два пальца граппы, распахиваю окно и устраиваюсь в кровать слушать перестук каблуков венецианок по временному деревянному мосту.