ВЕНЕЦИЯ. ЗИМА - 3
Утро начинается рано. Я просыпаюсь по-деревенски, здесь нет и пяти. Не хочется выходить до рассвета, и я пью кофе в номере, пишу, читаю, поглядывая в окно, в ожидании мига, когда «пурпурная Эос» подсветит студенистую воду лагуны. Как только небо над крышами начинает светлеть, я выхожу на улицу. Холодно, я напряжением духа не даю себе ускорять шаги. Я должен смотреть, и видеть, а это нелегко на бегу. Поэтому я не торопясь, но постукивая зубами, продвигаюсь куда-то в направлении Сан-Марко.
Абсолютный аттракцион — движение на каналах. И это не о гондолах. Они мне не нравятся. Их ассиметричные корпуса лишены изящества силы настоящей лодки. Они не созданы спорить с волной. Они как мурены крадутся по узким протокам, и в их тихом кособоком проворстве есть что-то предательское, а черный лак отдает катафалком. Такси — другое дело. Стремительное тело, морда со впалыми щеками, полированный тик палубы, надраенные медяшки. Тихий рокот малых оборотов мощного мотора мешается с плеском воды. Но не такси единым: бесконечные барки и баржи, груженые всем, что можно вообразить, от строительного мусора до стиральных машин, снуют, кивая мачтами грузовых стрел. Катера скорой помощи, барки муниципалитета, вывозящие отходы, пассажирские вапоретти, бесчисленные частные лодки. Плавучий Вавилон.
На одной из главных улиц заскакиваю позавтракать в кафе. Сандвич отвратителен, даже по израильским меркам. Кофе также, неожиданно для Италии, дрянь. Выпиваю шкалик какого-то яичного ликера, чтоб согреться и уничтожить этот жуткий вкус, думая, что при любви к еде, полезно еще и уметь готовить.
Город начинает наполняться туристами, главным образом китайскими. Их толпы, ощетинившись селфи-палками, как швейцарская баталия алебардами, несутся на юг, в сторону Риальто. Им можно было бы простить и громкую речь, и безудержное фотографирование, кабы не нелепая манера одеваться, особенно у молодых. На их фоне японцы — иконы стиля.
Транзитом проскакиваю Сан-Марко, и по набережной иду к Садам Биенале. На набережной хорошо, как на любой настоящей набережной, которая не просто служит променадом для праздной публики, но и выполняет свою прямую работу — удерживает ошвартованные корабли, и принимает на себя их груз и пассажиров. В садах водятся странные муссолиневского времени скульптуры, и молодежь играет в баскетбол. Баскетболисты красивы надменной итальянской красотой, и не менее надменной молодостью. Они обнажены по пояс, и горделиво поглядывают на закутанных прохожих.
После нескольких замысловатых дуг я вхожу в жилые кварталы, и здесь начинается волшебство. То, что я вижу почти невозможно сфотографировать, я просто не успеваю за этой жизнью, не успеваю построить кадр и показать то, что я вижу:
— Вот черный скворец клюет красные ягоды с замерзшего куста;
— Вот грузчики переправляют в магазин коробки с вином, перебрасывая их через катер, ошвартованный между их баркасом и набережной;
— Вот пожилая сеньора на балконе тянет на себя бельевую веревку прихватами марсового матроса;
— Вот мужик красит оконную арку. Арка огромна, он оперирует маленькой кисточкой в дюйм шириной, и после каждого мазка отходит, и оглядывает её целиком с видом какого-то Тинторетто.
Картинка сменяется неуловимо, и будто наращивает какую-то волну витальной радости. Неясно от чего я становлюсь незамутненно, по детски счастлив.
Холод гонит меня в ближайший бар, где я прошу кофе и граппы, а уже слегка нетрезвый бармен отвлекается от содержательной беседы с постоянным клиентом, смотрит подозрительно на мой красный от холода фасад, и наклонившись ко мне веско говорит: «Я бы на твоем месте выпил две!» Совершенно не могу с ним спорить.