Искусство символа и чистая эстетика
Тут я как-то неосторожно ляпнул, что современное искусство — есть искусство месседжа, в противоположность некоему «чистому искусству», которое сплошь ради чистой эстетики. Чувствую, что соврал, и спешу оправдаться.
Видимо, искусство, по крайней мере изобразительное, всегда развивалось по какой-то сложной синусоиде, в которой по одну сторону оси находятся приоритеты символически-знаковые, а по другую — эстетически-описательные. То есть первые же наскальные рисунки были и художественной рефлексией, и ритуально-знаковым объектом. Причем иногда «и», а иногда «или», такой вот фазовый сдвиг. При этом, и художественное прочтение символа, и художественное прочтение реальности, и шифрование символов в изображении сущей бытовухи, и вульгарная дешифровка сюжетов символических — всё это существовало одновременно, но в определенные эпохи направление асимптоты менялось.
Так, мы вульгарно понимаем искусство средневековья как, по большей части, символическое, религиозное в любом месте: от витража в соборе, до орнамента на воротнике, этакое «видимое богословие»; а искусство, например, позднего возрождения — визуальным гедонизмом чистой воды. Когда художник любовался богатством мира, упивался своей способностью его изобразить, а если инквизиция спрашивала: «откуда в «Тайной Вечере» столько жирных кусков, бухих стражников, попугаев, мартышек, шлюх и блэк-джека?» — стремительно менял подпись. (см. Веронезе «Пир в доме Левия»).
На самом деле, и в средневековой иконописи очень много всяких красивостей ради красоты, и художники чинквеченто в самой соблазнительной телесности славили Творца. И даже если произведение вовсе не касалось библейского кода, в дело вступал код аллегорический, в котором шифровалось множество смыслов: от алхимических и астрологических концепций, до описаний мнемотехник и медицинских идей. То есть какой-нибудь псевдоантичный сюжет содержал в себе конспект совершенно завиралистой, но популярной теории. Представьте себе Специальную теорию относительности в кентаврах и нимфах... Эх, где мои семнадцать лет?
Тем не менее, можно условно сказать, что победа светского над духовным, рационального над фантастическим, физики над метафизикой и кед над полукедами привела в условном барокко к расцвету «чистого искусства». И там, понятно, было много всякой аллегории с политурой, но серьезно уже к ней не относились.
Так мы и доберемся до сурового реализма викторианской живописи, когда пар служил человеку, газовые рожки горели, Тесла изобретал, и все было понятно: физика физикам, лирика лирикам, публике билеты. И даже фантазмы романтиков сводились к ностальгии по колбасе их молодости (по 2.20 кг).
И вдруг художники говорят: стоп! Мы не хотим изображать реальность, скучно. Мы хотим её исследовать. Хотим понимать как объект, хотим изображать субъект. Импрессионизм, можно представить себе как смещение фокуса с объекта – с видимого мира на субъект, на изображение его восприятия этого мира. Субъект – один из инструментов познания художника, он на то и художник, а не химик-аналитик. Вторая дорога — исследовать объект «непосредственно», но художественными методами, то есть искать организующую её идею (коммунисты-гегельянцы поймут) и изображать не материю, но её смысл.
Такие исследовательские практики, если и не привели к окончательной победе над загадкой бытия, то помогли сформировать новый аллегорический код. Более многословный и много более сложный, чем был ранее, ранее мир был размером с Европу, а сегодня мы в нашей иконографии сочетаем молот Тора со значками адинкра и веселыми японскими какашками.
Но главный пассаж этих моих спекуляций не в том, какие цветы отцвели, и какой чертополох разросся, а утверждение, что радость видеть прекрасное – ничто, по сравнению с радостью понимать намеки в нем скрытые. Удовольствие от «Черного Квадрата» полностью построено на умении его прочесть.