סוף העולם

Есть миллион сценариев конца света. Вот два, из недавних.

В идиллическом доме, на хуторе среди тысячи и одного озера, где пики елей ранят неяркое небо, а траченый мох прячет обломки Сампо. Похьёла на северо-запад, Ородруин на юго-восток. Ребенок спит в соседней комнате, а мордатая трехцветка, не мигая, смотрит в сторону кухни, намекая на ужин.

Сидишь, и смотришь в «эти глаза напротив», и слушаешь слова, которые падают как топор-колун на полено. И за каждым упавшим словом звон лопнувшей деревяшки и пауза межзвездной тишины.

И видишь, как мир «завтра», который казался, пусть сложным, но не невероятным, пусть трудным, но в нем было обещание; как этот мир распадается колотой лучиной, из которой не собрать ничего путного. Разве что сжечь.

Или поле, залитое солнцем и одуванчиками, цветущий изо всех сил декабрь, неспешная прогулка в полдень. И снова слова. Но не те слова-колуны. Те были внезапны. Этих ждешь, но все равно не готов. Особо удачное взрывает поле, рассыпая все его цвета радужным вихрем. Мир не расколот, его просто нет. Совсем. Даже не пытаешься собирать щепки и осколки. Все в пыль.

«Психологи» говорят: переживший травму калечит себя. Его тело, субъект или объект пережитого опыта, испорчено. Жертвы насилия продолжают травмировать себя, и по этим травмам узнаешь, что с ними случилось. Безымянный герой «Бойцовского Клуба» избивает себя в кабинете босса, и бьется со своим альтер-эго — Тайлером Дерденом, но он травмирован самой жизнью, своим бытием. У этой травмы нет адреса. Что делаешь, когда мир исчез? Перестаешь быть.

Почему не художник, не фотограф, не журналист? Почему не учишься на экскурсовода? Почему, что боль и злость — это жизнь. После конца света.