Глава 1. Искатели утраченного матриархата (из книги "Первобытный коммунизм уже не тот: у истоков мужского господства", 2024)
(Кристоф Дарманже - Christophe Darmangeat, "Primitive Communism Is Not What It Used To Be. At the Origin of Male Domination", 2024)
1. Истинные и ложные ставки в старой дискуссии
Среди всех тем, которые пронизывают «Происхождение семьи, частной собственности и государства», вопрос о статусе женщин в доисторических обществах занимает особое место. Утверждая, что подчинение женского пола связано с появлением частной собственности и социальных классов, Энгельс хотел показать, что это подчинение, как и эксплуатация человека человеком, не является естественным фактом; что это исторический продукт, возникший на определённом этапе общественного развития; что эти два вида угнетения неразрывно связаны друг с другом и оба имеют своей основой экономическую структуру; и что, следовательно, установление социалистического общества, исчезновение эксплуатации и социальных классов составляют необходимое и достаточное условие для освобождения женщин. Энгельс, как и Август Бебель незадолго до него [1], считал, что «женский вопрос — это лишь одна из фаз общего социального вопроса» [2]. И тот, и другой могли быть по-настоящему поняты только с помощью метода исторического материализма, и оба могли быть решены только через захват власти пролетариатом и построение социалистического общества.
Идея о том, что мужское господство у всех народов было поздним явлением, положившим конец долгому преобладанию женщин, впервые была сформулирована в 1861 году швейцарским юристом Иоганном Якобом Бахофеном (1815–1887). Его объёмистый и эрудированный трактат под названием «Материнское право» [3] быстро стал огромным успехом и напрямую повлиял на Моргана; до сих пор он остаётся важным источником для всех сторонников «первобытного матриархата».
Как не существует нейтральной истории, так не существует и нейтральной предыстории. Но из всех вопросов, касающихся нашего далёкого прошлого, происхождение и причины угнетения женщин относятся к тем, которые находят самый непосредственный отклик в текущей борьбе. Феминистки или антифеминисты — никто не устоял перед искушением оправдать свои сегодняшние выборы утверждениями о далёком прошлом, которое они не стеснялись реконструировать по своему усмотрению — огромное преимущество отдалённой эпохи, не оставившей письменных свидетельств, заключается в том, что она легко поддаётся любым фантазиям. Времена не сильно изменились с тех пор, как Маркс высмеивал своих современников, которые:
В своих исторических спекуляциях они хватаются за эту «предысторию» с особым рвением, потому что воображают себя там в безопасности от вмешательства «грубых фактов» и в то же время могут дать полную волю своим спекулятивным порывам, выдвигая и опровергая тысячи гипотез [4].
Прежде чем перейти к сути дела, стоит сказать несколько слов о главных действующих лицах этой дискуссии, которая продолжается уже почти полтора века.
Против Бахофена и Моргана (и, тем более, против Энгельса и марксизма) выступили, как можно себе представить, все реакционные и благонамеренные учёные, для которых из-за естественной мышечной или гормональной неполноценности женщина никогда не могла быть равна мужчине, а тем более превосходить его, и для которых было немыслимо, чтобы она занимала какое-либо иное место, кроме подчинённого. Таким образом, тезис о «доминирующем мужчине», учёная версия картинок из Эпиналя [вероятно, речь об Imagerie d'Épinal – типографии, основанной в конце XVIII века в Эпинале и знаменитой своими гравюрами – Прим. пер.], изображающего доисторического человека, возвращающегося в свою пещеру и тащащего жену за волосы, широко противопоставлялся тезису о «первобытном матриархате». Бесчисленные авторы один за другим утверждали универсальность и вечность мужского господства во всех обществах, на всех широтах и во все времена, оправдывая его более или менее изощрёнными биологическими соображениями и объясняя, что могли измениться лишь формы и пределы этого господства, и то в самой незначительной степени.
Тем не менее, следует отметить, что в этом вопросе «политическая корректность» сильно изменилась со времён викторианской Англии. Если в конце XIX века открытые сторонники естественного господства мужчины над «слабым полом» составляли большинство, то в последние десятилетия ситуация изменилась, по крайней мере, в образованных кругах развитых стран. Очень немногие интеллектуалы, какими бы консервативными они ни были в социальной сфере, осмеливаются сегодня в наших странах открыто утверждать биологическое превосходство одного пола над другим. Буржуазный дискурс о «равенстве» проник в сферу мужско-женских отношений и, каким бы лицемерным он ни был в устах некоторых, стал преобладающим.
Со стороны открытых феминисток, которые были главными поставщиками литературы по этому вопросу, эта тема не могла не вызвать серьёзных разногласий. Многие приняли тезис о первобытном матриархате, иногда с аргументами, далёкими от аргументов Бахофена и Моргана. Другие обличали то, что они называли мифом, и настаивали на универсальности мужского господства в прошлых обществах [5]. Для некоторых из них происхождение проблемы заключалось в различной оценке мужской и женской сфер, что привело к обесцениванию всего, что связано с женщинами и их телами; таким образом, только глубокое изменение ценностей позволит положить конец мужскому господству, столь же древнему, как само человечество. Этот тезис, который, хотя иногда это отрицается, исходит из почти химически чистого философского идеализма, является, в частности, тезисом покойной Франсуазы Эритье, одной из ведущих фигур французской антропологии; она сама признавала, что сомневается в том, что эта «дифференциальная валентность полов» может когда-либо исчезнуть [6].
Что сразу бросается в глаза в этой дискуссии о далёком прошлом, так это то, что она всегда воспринималась в значительной степени через призму её предполагаемых последствий для текущей борьбы женщин за равенство. По мнению обеих сторон, в истории, рассказанной женщиной из первобытных обществ, важна не столько её научная достоверность, сколько мораль, которую можно было бы извлечь на будущее.
Для сторонников первобытного матриархата существование периода, в котором угнетение женщин отсутствовало, должно само по себе доказать возможность положить конец этому угнетению в будущем. Первобытный матриархат, таким образом, представляется гарантией того, что мужское господство было лишь «кровавым отклонением» [7], долгой и болезненной скобкой в истории человечества, но по определению обречённой когда-нибудь всё же закрыться. В своей нынешней марксистской версии уточняется, что, поскольку это угнетение связано с появлением частной собственности, отмена последней неизбежно приведёт к исчезновению первого. Напротив, для значительной части феминисток предполагаемое универсальное господство мужчин показывало, что борьба полов должна вестись независимо от классовой борьбы; что мужское господство, возникшее задолго до экономической эксплуатации, имеет другие причины, вопреки традиционным утверждениям марксизма; что, следовательно, феминистская борьба является специфической и не может быть сведена к борьбе за освобождение рабочего класса — или даже что она никоим образом не совпадает с ней.
Скажем сразу: в обоих случаях такая постановка вопроса искажена и может привести только к тупикам. Сами по себе отношения между полами в прошлом, какими бы они ни были, абсолютно ничего не говорят о тех, которые могут существовать в будущем. Даже если бы первобытный матриархат существовал, это ушедшее время не является гарантией более светлого завтра, если условия, которые его породили, исчезли навсегда [8]. Напротив, даже допуская, что гормоны ответственны за универсальное принижение женщин, непонятно, почему социальная эволюция не может противодействовать этим биологическим факторам, как она уже сделала во многих других областях. Поэтому нельзя обсуждать отношения между полами, не задаваясь вопросом об условиях, которые их определили. Но мы вернёмся к этому вопросу подробнее: то, как вопрос о взаимоотношениях мужчин и женщин стоял в предыстории, не имеет ничего общего с тем, как он стоит в современном обществе.
Опираться на далёкое прошлое (реальное или предполагаемое), чтобы доказать или, точнее, намекнуть на что-то относительно настоящего и будущего, независимо от условий, которые определили это прошлое, и тех, которые преобладают сегодня, — это, безусловно, заманчивый подход. Тем не менее, он нелегитимен.
2. Амазонки и Пенелопы: мифы Бахофена
Первым, кто провозгласил, что все человеческие общества изначально были организованы по матриархальной схеме, был, таким образом, И. Бахофен. Отправной точкой его исследований стало существование у древних варварских народов матрилинейного родства, то есть родства по женской линии. От своей матери, и только от неё, каждый человек наследовал свою принадлежность к группе родства, со всеми вытекающими последствиями.
Ещё в начале XVIII века миссионер-иезуит Жозеф Франсуа Лафито (1681–1746) был поражён существованием подобных институтов у ирокезов, народа, жившего на южном берегу озера Онтарио на территории нынешнего штата Нью-Йорк. Подчёркивая удивительно высокое положение женского пола среди этого индейского племени, он выдвинул гипотезу, что ирокезы являются прямыми потомками тех матрилинейных варваров, которых описывали древние авторы, и которых он называет «женскими империями» [9].
Эта идея, которая была довольно умозрительной, не получила широкого распространения до второй половины XIX века, когда разгорелись страстные дебаты о биологических и социальных истоках человечества.
Для Бахофена, жившего в то время, когда во всех цивилизованных странах бесспорное мужское господство шло рука об руку с передачей фамилии по мужской линии, уравнение было простым: если патрилинейное родство (по мужской линии) сегодня синонимично патриархату, то логически следовало, что матрилинейное родство свидетельствует о противоположном социальном состоянии, где женщины занимали передовые позиции. В поддержку своего тезиса Бахофен мобилизовал изучение древних мифов, которые, как он был убеждён, давали ключ к проникновению в прошлое обществ, их породивших:
«Во всех мифах, связанных с нашими исследованиями, отложилась память о реальных событиях, происходивших в человеческом роде. Мы имеем дело не с вымыслами, а с прожитыми человеческими судьбами» [10].
Согласно Бахофену, таким образом можно было, исходя из религиозных повествований, которые разные общества создавали о мире и о себе, проследить их социальную эволюцию. Самый известный пример применения этого метода — интерпретация мифа об Орестее, в котором Бахофен увидел рассказ о замене «материнского права» «отцовским правом» — то есть, говоря современным языком, о переходе у греков от матрилинейного к патрилинейному родству. Резюме анализа Бахофена занимает несколько абзацев в предисловии к четвёртому изданию «Происхождения семьи». Энгельс хвалит его точность, отмечая при этом, что его автор, не рассматривающий никаких социальных причин этих эволюций и приписывающий их трансформациям религиозных верований древних греков, остаётся в некотором роде столь же пленником этих верований, как и они сами.
Таким образом, опираясь на анализ мифов, Бахофен устанавливает приоритет матрилинейности над патрилинейностью у греков. И с помощью зеркального рассуждения, приписывая этому матрилинейному обществу противоположные атрибуты патриархального общества своего времени, он пришёл к выводу о прошлом существовании подлинного матриархата (или, согласно более устаревшему термину, который он использовал, «гинекократии»), то есть подлинной власти женщин над мужчинами.
Для Бахофена самая первая социальная организация была отмечена «общностью женщин». В этом обществе, где мужчины имели свободный сексуальный доступ ко всем женщинам, отцовство было неизвестно: именно поэтому могло быть установлено только родство по женской линии. Возникновение истинного матриархата было приписано восстанию женщин против ситуации, считавшейся унизительной; жёны отныне приобрели право выбирать единственного супруга, что не мешало родству оставаться матрилинейным. Власть женщин, как предполагалось, принимала временами крайнюю форму «амазонства», где женщины-воительницы обращались с мужчинами так, как греки более поздних веков обращались со своими жёнами, и которое Бахофен считал «абсолютно универсальным явлением» [11].
Бахофен не скупился на превосходные степени в описании благ, которые принесло человечеству господство женщин. Это не помешало ему предаваться клише о предполагаемой природе женщин. Так, он восторгался «материнским принципом», который основал «принцип всеобщей свободы и равенства, где мы часто найдём фундаментальную черту гинекократических народов. (...) Отсутствие внутренних конфликтов, отвращение ко всему, что нарушает мир, — вот что создало репутацию гинекократических государств» [12]. И ещё:
«Большей физической силе мужчины женщина противопоставляет мощное влияние своего религиозного призвания; принципу насилия — принцип мира; кровавой вражде — примирение; ненависти — любовь» [13].
Относительно этой первобытной «гинекократии» следует отметить, что Энгельс проявлял определённую сдержанность. Хотя он безусловно следовал за Бахофеном в вопросе о приоритете матрилинейности у греков, хотя он одобрял обобщение этого приоритета на все общества и неоднократно утверждал, что женщины занимали благоприятное положение в самых древних обществах, он никогда не использовал термин «матриархат» в своих работах. Фактически, он употребил его только в предисловии к четвёртому изданию, явно приписав его Бахофену [14]. В своей переписке, однако, Энгельс иногда был менее осторожен [15].
Если он поддержал основные положения теории швейцарского юриста, Энгельс избегал принимать все её детали. Это неудивительно: учитывая его собственный анализ причин господства одного пола над другим, Энгельс едва ли мог допустить, что до развития частной собственности господство мужчин предшествовало господству женщин; он представлял отношения между полами в предыстории скорее в форме определённого равенства.
Подход, рассматривающий мифы как искажённое отражение реального прошлого, хотя и часто критиковался с тех пор, использовался и далее для поддержки утверждений о первобытном матриархате. Необходимо сказать, что во многих примитивных обществах, где доминировали мужчины, были собраны рассказы, упоминающие о прошедшем времени, когда власть принадлежала женщинам. Для тех, кто хотел принимать их за чистую монету, этого было достаточно, чтобы добавить десятки дополнительных доказательств в пользу первобытного матриархата.
Хотя имя Бахофена иногда забывалось, его идеи в той или иной форме продолжали пользоваться успехом. На переднем плане этого наследия следует упомянуть ныне почти забытого автора, Роберта Бриффо, который в 1927 году опубликовал монументальный труд «Матери». Эта книга защищала матриархат против множества атак, которым эта теория подвергалась со времён Бахофена, мобилизуя, помимо мифов, многочисленные элементы, собранные к тому времени этнологией.
Стоит отметить, что для Бриффо, даже больше, чем для Бахофена, убеждение в том, что человеческие общества начали с матриархальной стадии, имело лишь видимость феминистского призыва. На самом деле, оно было вписано в рассуждения откровенно мизогинного характера. Ещё более откровенно, чем его предшественник, Бриффо утверждал, что изначальное господство женщин было обусловлено исключительно их «естественными» способностями; что же касается последующего социального развития, то его следовало приписать триумфу мужской рациональности и интеллекта:
«Женщины конституционально недостаточны в качествах, которые отмечают мужской интеллект. (...) Критические, аналитические и отстранённые творческие способности интеллекта менее развиты у женщин, чем у мужчин. (...) В их развитии наблюдается задержка, физическая и умственная, которая связана с относительной скороспелостью. (...) Интеллектуальная структура высших форм культуры и организации, составляющих цивилизацию, является продуктом мужчин и отмечена качествами и характеристиками мужского интеллекта» [16].
То, что книга, содержащая эти строки, могла впоследствии использоваться в качестве ссылки несколькими авторами, называвшими себя феминистами или даже марксистами, никогда не упоминая их, является не меньшим парадоксом.
3. Морган и ирокезы
Морган обладал огромным преимуществом перед Бахофеном: он смог изучить вживую народ с матрилинейным родством — ирокезов. Матриархат, который для Бахофена оставался реконструкцией, если не сказать спекуляцией, обрёл плоть и кровь в обществе ирокезов. Женщины ирокезов, жившие всю жизнь рядом со своими близкими родственниками в длинных домах, которыми они владели коллективно, занимали положение, о котором немногие женщины более поздних цивилизаций могли бы мечтать. Их прерогативы в племенных делах или лёгкость, с которой они могли отпустить своих мужей, поражали воображение западных наблюдателей. Письмо, отправленное Моргану миссионером, который провёл несколько лет среди ирокезов, свидетельствует об этом:
«Обычно женская часть правила домом и, несомненно, была достаточно клановой в этом отношении. Запасы были общими; но горе нерадивому мужу или любовнику, который был слишком ленив, чтобы внести свою долю в обеспечение семьи. Неважно, сколько у него было детей или сколько имущества в доме, в любой момент ему могли приказать взять своё одеяло и уйти (...) Женщины были великой силой среди кланов, как и везде. Они без колебаний, когда требовался случай, сбивали рога, как это технически называлось, с головы вождя и отправляли его обратно в ряды воинов. Первоначальное назначение вождей также всегда оставалось за ними» [17].
«Эти утверждения иллюстрируют гинекократию, описанную Бахофеном в «Материнском праве» [18].
Таким образом, женщины ирокезов пользовались выгодным положением не только в домашнем кругу, что, в конце концов, не обязательно было бы признаком большой эмансипации: даже патриархальные общества могут оставлять женщинам определённые обязанности такого рода, служа при необходимости алиби для сокрытия неравенства условий в публичной сфере. Но авторитет женщин ирокезов, уже заметный в доме, не останавливался на пороге; они играли заметную роль в жизни общины.
Хорошо известно, насколько впечатлили как Моргана, так и Энгельса структура политической жизни у ирокезов: игнорируя государство и его «особые вооружённые отряды» [19], конфедерация ирокезов выделялась как образец подлинной и замечательно организованной демократии. Всё население было разделено на ряд групп родства, в которых сексуальные отношения были запрещены. Супруги, таким образом, всегда принадлежали к двум разным группам, и согласно правилу матрилинейности дети причислялись к группе матери. Каждая из этих групп, которые Морган называл «gens» по аналогии с римской античностью и которые сегодня называют кланами, отправляла представителей в племенной совет; и каждое племя, в свою очередь, отправляло делегатов в высший орган конфедерации. Женщины участвовали в этой организации с относительно широкими правами. Как отмечалось в приведённой выше цитате, они не только были избирателями, но и могли, как и мужчины, смещать избранных вождей.
По мнению Моргана, ирокезы, таким образом, подтверждали интуиции Бахофена и были бесспорным примером матриархального общества. Представляя социальную стадию, через которую прошли все более развитые общества, включая древних греков и римлян, этот пример имел значение, выходящее далеко за пределы примерно 20 000 членов конфедерации ирокезов: он был воплощением универсальной черты, характерной для «низшей стадии варварства».
4. Энгельс и экономика
Излагая тезисы Моргана в первых главах «Происхождения семьи», Энгельс предпочитает ограничиваться комментариями или личными дополнениями. Однако в вопросе о положении женщин он развивает некоторые линии мысли, которые, хотя и присутствовали в работе Моргана, не были там столь явно выражены.
Суть тезиса Энгельса о статусе женщин заключается в том, чтобы связать возникновение подчинения женщин с ростом частной собственности, увеличением богатства, находящегося в руках мужчин, и необходимостью для мужчин передавать имущество своим собственным потомкам. Для этого необходимо было навязать женщинам — и только им — строгую моногамию. Также необходимо было заменить матрилинейное родство патрилинейным, чтобы имущество, накопленное отцом, могло быть передано его собственным детям (особенно сыновьям). Процитируем Энгельса подробнее на этот счёт:
«Как только богатство перешло в частное владение семей и начало быстро увеличиваться, оно нанесло серьёзный удар по обществу, основанному на парном браке и матриархальном роде [20] (...) Согласно разделению труда внутри семьи в то время, обязанностью мужчины было добывать пищу и необходимые для этого орудия труда. Поэтому он также владел орудиями труда, и в случае разлучения мужа и жены он забирал их с собой, так же как она сохраняла свои домашние вещи. Таким образом, согласно социальным обычаям того времени, мужчина также был владельцем нового источника существования — скота, а позже и новых орудий труда — рабов. Но согласно обычаям того же общества, его дети не могли наследовать от него. (...) Таким образом, с одной стороны, по мере увеличения богатства положение мужчины в семье становилось более важным, чем положение женщины, а с другой стороны, это создавало стимул использовать это усиленное положение, чтобы свергнуть, в пользу своих детей, традиционный порядок наследования. Однако это было невозможно, пока родство считалось по материнской линии. Поэтому материнское право должно было быть свергнуто, и оно было свергнуто. (...) Что касается того, как и когда эта революция произошла среди цивилизованных народов, мы не имеем знаний. Это полностью относится к доисторическим временам. Но то, что она произошла, более чем достаточно доказано многочисленными следами материнского права, которые были собраны, особенно Бахофеном. (...) Свержение материнского права стало всемирно-историческим поражением женского пола. Мужчина взял командование в доме; женщина была унижена и превращена в рабыню, она стала рабыней его похоти и простым инструментом для производства детей. (...) Чтобы обеспечить верность жены и, следовательно, отцовство детей, она безоговорочно передаётся во власть мужа» [21].
В этой серии преобразований движущей силой является экономика. Гендерные отношения и их юридические санкции, в привычном для марксизма стиле рассуждений, предстают как следствие, а не причина эволюции. На протяжении всей предыстории именно потому, что деятельность мужчин и женщин была одинаково важна для общества, угнетение одного пола другим было неизвестно. Напротив, именно из-за роста мужского экономического производства и тенденции к частному присвоению средств и плодов этого производства женщины постепенно становились подчинёнными и порабощёнными.
Эти аргументы о прошлом перекликаются с аргументами о настоящем и будущем: Энгельс развивает противоречивые эффекты капитализма — и социальной революции, которую он несёт — на положение женщин:
«Только с приходом современной крупной промышленности перед ней снова открылся путь к общественному производству — и то только для пролетарской жены. Но он открылся таким образом, что если она выполняет свои обязанности в частном обслуживании своей семьи, она остаётся исключённой из общественного производства и не может зарабатывать; а если она хочет участвовать в общественном производстве и зарабатывать самостоятельно, она не может выполнять семейные обязанности. (...)
В подавляющем большинстве случаев сегодня, по крайней мере в имущих классах, мужчина обязан зарабатывать на жизнь и содержать свою семью, и это само по себе даёт ему положение превосходства, без необходимости в особых юридических титулах и привилегиях. В семье он является буржуа, а жена представляет пролетариат. В индустриальном мире специфический характер экономического угнетения, обременяющего пролетариат, виден во всей своей остроте только тогда, когда все особые юридические привилегии капиталистического класса отменены и установлено полное юридическое равенство обоих классов. Демократическая республика не устраняет противоположности двух классов; напротив, она предоставляет чистое поле, на котором борьба может быть выиграна. И точно так же специфический характер превосходства мужа над женой в современной семье, необходимость создания реального социального равенства между ними и способ сделать это будут видны только при полном юридическом равенстве прав. Тогда станет ясно, что первым условием освобождения жены является возвращение всего женского пола в общественное производство, а это, в свою очередь, требует, чтобы характеристика моногамной семьи как экономической единицы общества была отменена» [22].
«Превосходство мужчины в браке является простым следствием его экономического превосходства, и с отменой последнего оно исчезнет само собой. Неразрывность брака является частично следствием экономической ситуации, в которой возникла моногамия, частично традицией из периода, когда связь между этой экономической ситуацией и моногамией ещё не была полностью понята и была доведена до крайности в религиозной форме. Сегодня она уже нарушена в тысячах точек» [23].
Эти строки кажутся написанными вчера. Энгельс с замечательной проницательностью предвосхищает здесь будущую эволюцию гендерных отношений в буржуазном обществе. Так же как рынок стремится навязать юридическое равенство между индивидами и отмену привилегий, он также стремится разрушить юридическое неравенство между мужчинами и женщинами. Пара и брак, отбросив религиозные традиции, постепенно принимают в качестве модели свободно заключённый и так же свободно расторгнутый договор. Но равенство прав, в паре как и в обществе, не является действительным равенством: это лишь предпосылка. Реальное равенство также предполагает полное и всестороннее участие женщин в экономической жизни и, следовательно, собственный доход, который защитит их от мужской власти. В свою очередь, этот полный доступ к производительной экономической жизни предполагает их освобождение от домашних обязанностей. Механизмы порабощения женщин на заре цивилизации, таким образом, зеркально отражают механизмы их освобождения в современном обществе. С точки зрения положения женщин, социализм предстаёт как «отрицание отрицания», если использовать словарь гегелевской диалектики. Признанные равными участницами общественного производства и, следовательно, равными мужчинам, затем изгнанные из этого производства и оттеснённые в частную сферу, женщины на высшей основе крупной промышленности смогут найти путь обратно к общественному производству и, следовательно, к равенству, де-юре и де-факто, с мужчинами.
5. Наша матерь, сущая на небесах
Активно атакуемая за пределами марксистского течения с момента своего появления, теория первобытного матриархата пережила возрождение во второй половине XX века на основе археологических открытий, которые, казалось, позволяли реконструировать религиозные представления неолита в Европе и Малой Азии. С этими попытками связаны имена Джеймса Мелларта и, прежде всего, Марии Гимбутас.
Идея о том, что доисторическая Европа, особенно начиная с неолита, была отмечена религией, почитающей «Великую Богиню» или «Богиню-Мать», широко разделялась в археологическом сообществе с конца XIX века. Первые исторические цивилизации Ближнего Востока оставили многочисленные письменные и изобразительные следы, показывающие, что их пантеон включал женские божества, чьи атрибуты были более или менее тесно связаны с плодородием, сексуальностью и материнством. В 1911 году в своей весьма влиятельной книге «Золотая ветвь» Джеймс Фрэзер мог утверждать на основе своей огромной эрудиции в области мифов, что божество, известное под именами Кибелы или Агдистис в Анатолии и чей культ затем распространился в Греции и Риме в форме Magna Mater, матери богов, было лишь современной формой верования, возникшего в гораздо более далёком прошлом. Таким образом, многочисленные фигурки и статуэтки эпохи неолита, обнаруженные в восточной части Средиземноморского бассейна в течение XX века, интерпретировались как изображения этой Богини-Матери — это название вскоре стало тем, под которым эти статуэтки систематически обозначались. Но если все тогда соглашались с религиозным значением этих открытий, немногие решались делать явные выводы о положении женщин в соответствующих обществах.
Ситуация изменилась с необыкновенным открытием поселения Чатал-Хююк в Турции в 1961 году. Этот чрезвычайно хорошо сохранившийся неолитический посёлок, один из древнейших в мире, предоставил множество находок, особенно в области скульптуры и украшений зданий (круглая скульптура, росписи и т. д.), которые свидетельствовали об интенсивной символической деятельности. Джеймс Мелларт, учёный, руководивший раскопками, интерпретировал эти находки как местные проявления культа «Великой Богини». Женские фигуры (или то, что считалось женскими фигурами), найденные на месте, были восприняты как изображения этого божества, если не единственного, то по крайней мере доминирующего. Её атрибуты были типичными для общества земледельцев и скотоводов: сексуальность, плодородие и забота. Эта интерпретация основывалась на некоторых находках, вызвавших сенсацию, таких как фигурка женщины, сидящей на троне, окружённом двумя кошачьими, в точной позе, в которой несколькими тысячелетиями позже жители этого региона изображали Кибелу. Мелларт признавал, что не знает точно, считалась ли богиня в Чатал-Хююке «"Владычицей зверей" и покровительницей охоты или "Великой Богиней, владычицей жизни и смерти, защитницей женщин, покровительницей искусств"» [24]. Но в его глазах:
[Это] не имеет большого значения, поскольку в этот период нет сомнений, что верховным божеством была Великая Богиня, как бы её ни называли и в каком бы аспекте её ни почитали [25].
Однако уверенность этого утверждения не помешала Мелларту добавить:
«Это, конечно, спекуляция, а не научный факт, но долг археолога — попытаться интерпретировать свой материал как можно лучше» [26].
Согласно Мелларту, богиня, почитаемая жителями Чатал-Хююка, была прежде всего той, кто давал жизнь и таким образом обеспечивал выживание группы; она отвечала за воспроизводство людей, но также животных и растений, что было само собой разумеющимся для самого могущественного божества в неолитическом обществе. Для него символы Чатал-Хююка прославляли господство женского начала над мужским, воплощённым в многочисленных рогах быков, выстроенных вертикально на стенах зданий.
Решающий шаг к связыванию прошлого положения женщин «Древней Европы» с археологическими элементами, которые должны были установить универсальность религии Богини, был сделан в последующие годы археологом Марией Гимбутас, которая добилась определённого успеха, расширив и обобщив пути, открытые Меллартом. Согласно Гимбутас, «Великая Богиня» почиталась не только народами неолитической Анатолии: её культ был распространён по всей Западной Европе и Малой Азии на протяжении верхнего палеолита и неолита, вплоть до прихода завоевателей в бронзовом веке. К различным женским изображениям, датируемым этой долгой эпохой (вульвы, нарисованные или выгравированные на стенах пещер, стилизованные статуэтки с выдающимися ягодицами и грудью, призванные выражать единство и непрерывность поклонения «женским принципам»), добавлялись многочисленные абстрактные знаки, украшавшие наскальные рисунки или статуэтки; и, согласно Гимбутас, их символика неизменно вызывала женские качества, связанные с Богиней.
Реконструкция Гимбутас не ограничивалась первоначальной религией: следуя путями, некогда проторёнными Бахофеном, она утверждала тесную связь между этой религией и отношениями между полами в обществах, которые её практиковали. Народы «Древней Европы» сакрализировали женское начало в духовной сфере: то же самое было верно и в повседневной реальности. Матрилинейные, они отводили женщинам особое место, культивируя женские ценности любви, мира и гармонии [27].
Животный и растительный мир, очевидно, не был забыт, и если термин «экофеминизм» ещё не был изобретён, Великая Богиня и её почитатели не менее скрупулёзно относились к уважению окружающей среды — можно ли представить социальную гармонию без гармонии с природой? Согласно Гимбутас, эта тысячелетняя культура и религия пришли к концу с вторжением в Европу около 3500 года до н. э. завоевателей из степей Центральной Азии. Эти люди, приручившие лошадь и освоившие обработку металла, были носителями воинственных и патриархальных структур и идеалов. Однако древний культ Великой Богини глубоко запечатлелся в сознании и продолжал проявляться в виде воспоминаний, следы которых можно обнаружить даже в патриархальных религиях последующих тысячелетий.
Легко понять, почему успех теорий Гимбутас вышел за пределы феминистских кругов и достиг мистиков Нью-эйдж и неоязычников. Один из её самых известных почитателей восхвалял «новую науку — частью которой являются теория хаоса и феминистские исследования» [28] (sic), «новую науку», столь необыкновенную, что она способствовала «преодолению современного разрыва между наукой и духовностью» [29]. Никого не удивит, что многие быстро начали возрождать религию, столь несправедливо забытую.
6. Эволюция — достижение женщины?
Для многих феминисток женщины доисторических времён не должны были обладать лишь духовным и моральным превосходством; важно было также показать, что на практике они были главными действующими лицами в социальной жизни. Большая часть сторонников первобытного матриархата не устояла перед искушением утверждать, что перед лицом мужчин, которые могли полагаться только на свои мускулы, большинство, если не все, технические, социальные и даже биологические достижения были сделаны женщинами — тема, уже присутствовавшая в работе Бахофена, для которого, например, женщины изобрели земледелие. Так, Александра Коллонтай в своих лекциях 1921 года не смущалась утверждать:
«Существует множество доказательств того, что она первой пришла к идее земледелия, что она даже была «первой земледельческой работницей» (...) Многие учёные также приписывают женщинам использование огня как экономического инструмента (...)
Гипотеза о том, что первые хижины были построены женщинами для защиты себя и своих детей от стихий, вероятно, не лишена оснований (...) они также были первыми, кто занимался ремеслом. Прядение, ткачество и гончарное дело также были женскими изобретениями; а линии, которые они рисовали на глиняных сосудах, были первыми художественными попытками человечества, предварительной стадией искусства. Женщины собирали травы и изучали их свойства: наши матери-предки были первыми врачами» [30].
От технических к биологическим инновациям — огромный шаг, который Коллонтай, однако, преодолевает с лёгкостью. Так, мы узнаём чуть дальше, что именно женщинам человечество обязано прямохождением:
«(...) вертикальное положение, столь характерное для человека, было по сути завоеванием женщины. В ситуациях, когда наш четвероногий предок должен был защищаться от вражеских атак, она научилась защищаться одной рукой, а другой крепко держать своего детёныша, который цеплялся за её шею. Однако она могла достичь этого мастерства, только полувстав, что также развивало массу её мозга» [31].
Коллонтай не является исключением. Эти отрывки являются частью довольно богатой традиции, которая принесла новые плоды в 1970-х годах. Пожалуй, самой известной работой в этом направлении, опубликованной в 1975 году, стала «Эволюция женщины». Написанная Эвелин Рид, американской троцкистской активисткой, она широко ссылалась на работы Бриффо. Её успех в кругах радикальных левых был соразмерен пренебрежению, с которым её встретило академическое сообщество, что можно объяснить политической ориентацией автора и её статусом (журналистка изданий SWP, Рид не была профессиональным антропологом), а также слабостями — мягко говоря — её аргументации.
Согласно Рид, до того как патриархат перевернул древний порядок вещей, женщины изобрели практически всё, часто вопреки мужчинам, иногда против них, всегда без них. Экзогамия и тотемизм, пищевые запреты, табу против убийц и охотников — всё это было навязано женщинами мужчинам, чьи каннибальские практики угрожали выживанию группы. На строго техническом уровне едва ли найдётся изобретение, которое нельзя было бы приписать женщинам, чьи достижения действительно впечатляют:
«Основные кулинарные техники (...) были разработаны женщинами. (...) Одним из замечательных достижений женщин было изготовление деревянных сосудов для приготовления пищи, которые были одновременно водонепроницаемыми и огнеупорными. (...) Первыми «знахарями» в истории на самом деле были женщины. (...) Скребок из оббитого камня и палка-копалка — два самых древних орудия. Этот факт сам по себе устанавливает женщин как изобретателей и пользователей первых инструментов и, следовательно, пионеров трудовой деятельности. (...) Направленный нагрев также был частью процесса изготовления кожи. Чтобы сделать кожу более прочной, женщины коптили её над тлеющим огнём. (...) Нам легче ассоциировать женщин с художественной работой по изготовлению керамики, чем с инженерией и строительством, но на самых ранних этапах и это было частью женской работы. (...) Женщины развили свои навыки далеко за пределы строительства зернохранилищ. Они строили сложные дома и даже целые пуэбло или города» [32].
Женщины, конечно же, также изобрели язык, деталь, которую было бы досадно забыть:
Именно в процессе развития коллективного труда и через него возникли речь и язык. И здесь решающий вклад в ранний язык внесли женщины благодаря их многообразной производственной деятельности [33].
Сталкиваясь с индивидуализмом мужчин, проекты женщин в области социальной организации могли, с самого рассвета времён, опираться на их техническое превосходство:
Целью женщин было не создание маленькой отцовской семьи, а создание братства мужчин по образу материнства и сестринства женщин. Женщины были не только биологически наделены способностью осуществить это; благодаря своей трудовой деятельности они приобрели решающие средства для своей победы. Они открыли огонь [34].
Учитывая это, неудивительно, что социальное превосходство женщин в эпоху первобытного матриархата шло рука об руку с их интеллектуальным превосходством:
«Благодаря этой многообразной трудовой деятельности ум женщин развивался быстрее, чем ум мужчин. Уже более бдительные из-за своих материнских функций, женщины ускоряли развитие своих интеллектуальных способностей через разветвлённое социальное производство» [35].
Портрет, который Рид рисовала на протяжении своей работы, таким образом, является в некотором роде идеальным негативом, и столь же карикатурным, определённой антропологической традиции, представляющей более или менее неявно мужчину как единственного действующего субъекта, а женщину — как пассивное и покорное существо, во всех местах и во все времена. Согласно аргументации, которую мы уже отмечали, Рид не скрывала своих намерений:
«Знание того, что женская неполноценность сегодня не определяется биологически, что она не была постоянной чертой на протяжении всей истории и что наш пол когда-то был организатором и лидером социальной жизни, должно повысить уверенность женщин, которые сегодня стремятся к освобождению» [36].
Это заявление, а также политические убеждения автора, без сомнения, объясняют значительную часть успеха книги среди определённой публики. Но вопрос о том, была ли такая точка зрения более уместной, чем та, которую она стремилась опровергнуть, — это совсем другое дело.
7. Размытые границы матриархата
На протяжении полутора веков теория первобытного матриархата не испытывала недостатка в сторонниках. Её существование поддерживалось поочерёдно или одновременно анализом мифов, археологических находок или прямым наблюдением за некоторыми примитивными обществами. Однако это накопление доказательств было лишь откликом тем многочисленным, кто отрицал их по разным причинам.
Прежде чем перейти к рассмотрению последних, стоит отметить, как термин «матриархат» приобретал очень разные значения у разных авторов. Эта неопределённость, если не сказать путаница, частично объясняет, почему некоторые люди могли обнаруживать матриархаты практически повсюду, в то время как другие не видели их вовсе.
Этимологически матриархат является аналогом патриархата. Он должен представлять собой реальную «власть женщин», «гинекократию», если использовать устаревшую терминологию Бахофена. Такое положение вещей предполагает, что женщины обладают большей частью, если не всей, политической власти в обществе. Оно также предполагает, что они осуществляют экономическое и идеологическое преобладание; это была бы ситуация, симметричная патриархату, в котором мужчины осуществляют превосходство во всех сферах. Именно так понимал это Бахофен, чья гинекократия достигала кульминации в милитаризованной форме амазонства.
У Гимбутас очертания «матриархата» определённо не столь чётки — сама Гимбутас отвергала этот термин, предпочитая неологизмы «гиланический» или «матристический» для характеристики обществ далёкого европейского прошлого, которые почитали Великую Богиню. Согласно ей, эти общества основывались на гармонии между полами, а не на господстве одного пола над другим. Женщины пользовались высоким уважением, но это не перерастало в какую-либо иерархию. Что касается их духовных и культурных ценностей, они должны были соответствовать женским добродетелям любви, доброты и мира.
Как уже отмечалось, Энгельс также не поддерживал явно термин «матриархат», по крайней мере, в «Происхождении семьи». Доисторическое общество, в котором он видел, вслед за Морганом, необходимый этап человеческой эволюции, безусловно, основывалось на «материнском праве»: оно было матрилинейным. Однако речь не идёт о подлинной власти женщин над мужчинами, как в амазонстве Бахофена. Если Энгельс ссылался на «превосходство женщин, которое было общим в первобытные времена и которое Бахофен (...) с большим успехом открыл» [37], он также заявлял, что: «Подчинение одного пола другим, (...) борьба между двумя полами [неизвестны] (...) на протяжении всего предыдущего доисторического периода» [38], и это до появления супружеского брака и патриархата.
Таким образом, можно понять путаницу, которая царила вокруг термина «матриархат», поскольку каждый склонен был придавать ему разное значение. Остаётся фактом, что в марксистской традиции «матриархат» часто обозначает, в рамках матрилинейности, ситуацию равновесия между полами, а не подлинное господство женщин. Поэтому нередко матриархат, вопреки изначальному значению слова, понимается как простое «не-патриархат», то есть как простое отсутствие мужского господства. Такое минимальное определение является весьма широким; оно включает как общества, где женщины доминировали бы над мужчинами, так и те, где оба пола находились бы на равных. Эта неопределённость не способствует прояснению вопроса: что бы мы сказали сегодня, если бы, наоборот, говорили о патриархате как в отношении гендерного равенства, так и мужского господства? Матриархат, таким образом, является скользким понятием, и важно уточнять, в каком смысле он используется, чтобы не потерять смысл того, о чём мы говорим. В той или иной форме и людьми с очень разными мотивами он был как идентифицирован в современных примитивных обществах, так и утверждён как универсальный этап прошлого социального развития. Но, как покажут следующие страницы, все аргументы, на которых основывались эти утверждения, могут быть законно поставлены под сомнение.
Вперёд: Глава 2. Невозможные поиски матриархата
[1] О связи между работами Энгельса и Бебеля, а также о контексте, в котором возникла теория «первобытного матриархата», см. Eller 2011.
[3] Полное название книги было: Das Mutterrecht: eine Untersuchung iiber die Gynaikokratie der alten Welt nach Hirer religiosen und rechtlichen Natur (Материнское право: исследование гинекократии древнего мира в соответствии с ее религиозной и правовой природой).
[4] Marx et al. 1845/1970, p. 49.
[5] См. например, Bamberger 1974; Eller 2000.
[6] Heritier 1996/2007. Аналогичный тезис можно найти в работе Sanday 1981. Ее объяснение мужского господства завершается стремлением мужчин присвоить репродуктивные способности женщин, которые обладают «непомерной привилегией» по отношению к ним в отношении деторождения. Почему и как мужчины добились этого, и почему и как женщины позволили себе стать неполноценными - вот вопросы, ответы на которые читатель Эритье будет тщетно искать в ее трудах.
[10] Bachofen & Barilier 1861/1996, p. 135.
[11] Bachofen & Barilier 1861/1996, p. 55.
[12] Bachofen 8c Barilier 1861/1996, pp. 18-19.
[13] Bachofen 8c Barilier 1861/1996, p. 25.
[14] Энгельс писал: «Женщины (...) занимали положение столь высокого уважения и почета, что это стало основой, в концепции Бахофена, регулярного правления женщин (гинеократии)» Engels 1884/1972, p. 75.
[16] Briffault 1931, pp. 507-508.
[20] В оригинальном немецком тексте упоминается «материнский род» (mother-right gens).
[21] Engels 1884/1972, pp. 119-122.
[22] Engels, 1884/1972, pp. 137-138.
[23] Engels, 1884/1972, p. 145.
[27] Gimbutas 1991, рр. vii-xi.
[30] Kollontai 1921/1978, pp. 14-16.
[31] Kollontai 1921/1978, p. 17.
[32] Reed 1975/993, PP- n-121.
[36] Reed 1975/1993. P- xviii.