Марсель Ван Дер Линден «Рабочие мира: очерки по глобальной истории труда (Исследования по глобальной социальной истории)» (антитруд. перевод Workers of the World, Essays toward a Global Labor History by Marcel Van Der Linden)
Благодарности
Написание эссе, собранных в этом томе, и подготовка их к публикации включали в себя сотрудничество со многими друзьями - в стране и за рубежом, которым я выражаю свою искреннюю благодарность.
Как всегда, мне помогли вдохновляющие дискуссии с коллегами из Международного института социальной истории в Амстердаме, где - насколько мне известно - была придумана концепция «глобальной истории труда». Майк Хана-ган, Джеффри Харрод, Лекс Хеерма ван Восс, Яап Клоостерман, Ян Лукассен и Алиса Мул нашли время, чтобы прочитать значительную часть рукописи. Они оказали мне большую помощь своими многочисленными профессиональными комментариями и предложениями по улучшению работы. Кроме того, следующие ученые критиковали отдельные части текста или вдохновляли меня на новые идеи в ходе наших бесед и обсуждений: Ева Абрахам, Рави Ахуджа, Питер Александр, Шахид Амин, Юрадж Атабаки, Винай Бахл, Гопалан Балачандран, Джейрус Банаджи, Клаудио Батальо, Рана Бехал, Сабьясачи Бхаттачарья, Ульбе Босма, Йом Брасс, Ян Бреман, Каролин Браун, Ханс де Бир, Гульельмо Карчеди, Сидни Чалхуб, Мел Дубофски, Анжелика Эббингауз, Бабакар Фолл, Дик Гири, Джон Френч, Джим Хаган, Дирк Хоердер, Карин Хофмейстер, Ричард Хайман, Читра Джоши, Амарджит Каур, Андреа Комлоси, Юрген Кокка, Йомас Кучински, Вэл Могхадам, Прабху Мохапатра, Дэвид Монтгомери, Рафаэль Ортис, Ричард Прайс, Маркус Редикер, Магали Родригес, Карл Хайнц Рот, Ратна Саптари, Висент Санз, Брюс Скейтс, Самита Сен, Боб Сленес, Алессандро Станциани, Ян Виллем Стутье, Абрам де Сваан, Сьяк ван дер Велден, Элиза ван Недервин Мееркерк, Виллем ван Шендел, Адриан Викерс, Питер Уотерман и Эндрю Уэллс. Название предложил Леон Финк.
Главы 1-6, 10 и 12-14 в большей или меньшей степени основаны на текстах, ранее опубликованных мною в журнале African Studies, 66, 2–3 (August–December 2007), pp. 169–80; Sabyasachi Bhattacharya and Jan Lucassen (eds.), Workers in the Informal Sector. Studies in Labour History 1800–2000 (Delhi [etc.]: Macmillan India, 2005), pp. 21–44; Yom Brass and Marcel van der Linden (eds.), Free and Unfree Labour: The Debate Continues (Berne: Peter Lang, 1997), pp. 501–23; M. Erdem Kabadayi and Yobias Reichardt (eds.), Unfreie Arbeit. Ökonomische und kulturgeschichtliche Perspektiven (Hildesheim, Zürich and New York: Georg Olms Verlag, 2007), pp. 260–79; Abram de Swaan and Marcel van der Linden (eds.), Mutualist Microfinance. Informal Saving Funds from the Global Periphery to the Core? (Amsterdam: Aksant, 2006), pp. 183–210; Marcel van der Linden (ed.), Social Security Mutualism (Berne: Peter Lang, 1996), pp. 11–38; Interna- tional Labor and Working-Class History, 46 (Fall 1994), pp. 109–21; Immanuel Wallerstein (ed.), The Modern World-System in the Longue Durée (Westport, CY: Paradigm, 2004), pp. 107–31; International Review of Social History, 46, 3 (December 2001), pp. 423–59; Labour History [Australia], 89 (November 2005), pp. 197–213. Главы 7, 8, 9, 11, 15 и 16 представляют собой новый материал, ранее нигде не публиковавшийся в какой-либо форме.
Во время работы над проектом мне помогала секретарь Мона Хилфман, а впоследствии Анжель Жансе. Главы или отрывки, которые я не писал сам на английском языке, были переведены Ли Мицманом и Юрриааном Бендиеном с голландского и Питером Йомасом с немецкого. Юрриаан Бендиен отредактировал рукопись в целом, за исключением библиографии.
Глава 1. Введение
Мышление - это не строительство соборов и не сочинение симфоний. Если симфония существует, то именно читатель должен создать ее в своих собственных ушах.
В начале XXI века исторические исследования, посвященные труду, трудностям и достижениям рабочих и рабочих движений, переживают захватывающий переход к подлинно глобальной истории труда. Чтобы понять, что меняется, достаточно сравнить недавние перспективы с традиционными.
Раньше историки рабочего класса занимались почти исключительно развитыми капиталистическими странами и Восточной Европой/Россией. Они трактовали объект своего исследования очень узко - в конечном счете европоцентристски. Поэтому в огромном потоке публикаций, появившихся с момента зарождения этой дисциплины в 1840-х годах, преобладала односторонняя парадигма. Типичный рабочий, изучаемый традиционным историком труда, был «вдвойне свободным» индивидом (в марксовом смысле - «свободным» в выборе работодателя и «свободным» от собственности на капитал). Обычно это был мужчина, занятый в транспортном секторе (в доках или на железной дороге), на шахтах, в промышленности или крупном сельском хозяйстве.
На заднем плане его (а иногда и ее) семья, казалось, выполняла в основном потребительскую или репродуктивную функцию: на нее тратилась зарплата, в ней воспитывались дети. Трудовые протесты рассматривались и анализировались серьезно, в основном если они принимали форму забастовок, профсоюзной активности или партийно-политических действий левых движений.
Начиная с 1950-х годов, в историю труда колоний и бывших колоний было внесено гораздо больше вклада. Но поначалу они становились жертвами тех же европоцентристских предубеждений [1]. Они также концентрировались на шахтерах, докерах, работниках плантаций и т. д., игнорируя семьи и домашний труд. Основное внимание в них также уделялось забастовкам, профсоюзам и политическим партиям, хотя авторы вдохновлялись самыми разными политическими взглядами. Например,
Дж. Норман Пармер в своем фундаментальном труде «Колониальная трудовая политика и управление» (1960), посвященном каучуковым плантациям Малайзии (на протяжении нескольких десятилетий до Второй мировой войны), рассматривал трудящихся глазами предпринимателей и государственных властей. Классическая книга Жана Шено «Движение рабочих в Китае с 1919 по 1927 год» (1962) написана с официальной коммунистической позиции. История боливийского рабочего движения Гильермо Лора (1967-1970) была троцкистской работой.
Более поздние исследования часто пытались выработать менее европоцентристский подход. К числу таких работ относятся «Чибаро» Чарльза ван Онселена (1976) о шахтерском труде в Южной Родезии и «Труд и рабочий класс в Восточной Индии» Ранаджита Даса Гупты (1994) о плантаторах, шахтерах и текстильщиках в Ассаме, Бенгалии и других странах [2]. В последние двадцать лет история труда пользуется растущим интересом в странах Глобального Юга.
В Латинской Америке и Карибском бассейне, как заключил несколько лет назад Джон Френч, «эта область впервые стала заметной в начале-середине 1980-х годов и сейчас завоевала признание в качестве устоявшейся специализации среди ученых многих дисциплин» [3]. В Южной Азии и Южной Африке наблюдаются аналогичные тенденции [4].
В настоящее время история труда превращается в поистине глобальный проект, о чем свидетельствует количество профессиональных конференций, ассоциаций и т.д., организованных на международном уровне. После новаторской южноафриканской инициативы 1978 года - исторического семинара «Труд, тауншипы и протест» того же года [5] - настоящий «взлет» произошел в 1996 году с основанием Ассоциации индийских историков труда, динамично развивающейся организации, проводящей ряд важных конференций, а также много других научных мероприятий. Вскоре после этого была создана «Мун-дос ду Трабальо» - сеть историков труда в рамках Бразильской исторической ассоциации ANPUH (Associão Nacional de História). Учредительные конференции прошли также в Пакистане (Карачи, 1999), Южной Корее (Сеул, 2001), Индонезии (Джогджакарта, 2005); вторая южноафриканская конференция состоялась в Йоханнесбурге в 2006 году. Широкое географическое распространение дисциплины - и значительное количество новых размышлений, которые она стимулирует, - заставило повсеместно переоценить старую историю труда.
Возникнув в XIX веке в Европе и Северной Америке, история труда сочетала в себе «методологический национализм» и «европоцентризм». В последние годы этот подход стал вызывать споры. Методологический национализм объединяет общество и государство и по сути рассматривает различные национальные государства как «лейбницевские монады» для исторических исследований. Евроцентризм можно представить как ментальное упорядочивание мира с точки зрения Северо-Атлантического региона - «современный» период воспринимается как начинающийся в Европе и Северной Америке и шаг за шагом распространяющийся на остальной мир; темпоральность «основного региона» определяет периодизацию событий в остальном мире. Так, историки реконструировали историю рабочих классов и рабочих движений во Франции, Великобритании, США и т. д. как отдельные события, а если они обращали внимание на социальные классы и движения в Латинской Америке, Африке или Азии, то интерпретировали их в соответствии с «североатлантическими» схемами.
Значит ли это, что историки труда никогда не выходили за пределы национальных границ? Конечно, они смотрели, причем уже на ранних этапах. Однако дело в том, что их подход все же оставался «монадологическим». «Цивилизованный» европейский мир рассматривался так, как будто он состоял из народов, развивающихся в более или менее одинаковом направлении, по одним и тем же принципам, пусть и в разном темпе. Одна нация считалась «более продвинутой», чем другая, чтобы более «отсталые» народы могли видеть свое будущее в отражении передовых наций. Поначалу эта мысль трактовалась упрощенно. Например, изучались рабочие движения в других странах, чтобы почерпнуть новые идеи для повседневной политики в своей стране. Такой подход прослеживается в работах немецкого пионера трансграничной истории рабочего движения Лоренца Штайна. В своем исследовании 1842 года о социалистических и коммунистических течениях во французском пролетариате он с самого начала исходил из того, что история развивается через отдельные нации. Таким образом, он прочно встал на почву монадологического мышления. Но он считал, что каждое «глубокое движение» в одной нации рано или поздно повторится в другой. По этой причине изучение событий во Франции представлялось ему неотложной задачей - он чувствовал, что зарождающееся там радикальное движение вскоре охватит и Германию, и поэтому риторически вопрошал: «Можем ли мы пассивно наблюдать, как [движение] растет среди нас и остается лишенным руководства, потому что его не понимают?» [6].
Подобная мотивация порождала повышенный интерес к, казалось бы, «высокоразвитым» народам, которые «показывали путь в будущее». Вскоре, однако, стало очевидно, насколько сложно извлечь полезные политические рецепты из других стран. Когда Вернер Зомбарт спустя полвека после Штайна реконструировал историю итальянского пролетариата, он пришел к выводу, что подобные сравнительные исследования практически не дают полезных советов для повседневной политики внутри страны. Зомбарт верил, что страны могут учиться друг у друга, но он выступал за более фундаментальный подход, который бы сосредоточился исключительно на важных теоретических вопросах («откуда?», «куда?»). Эта новая методология сразу же расширила поле для исследований, поскольку означала, что изучения более развитых стран уже недостаточно. Нужно было погрузиться и в менее развитые страны, «в той мере, в какой они принадлежат к тем же культурным областям [Kulturkreise]». В конце концов, «если закономерности в социальном развитии вообще можно выявить, они должны повторяться в позднем старте; именно там должна быть подтверждена правильность гипотез, сформулированных на основе предыдущих экспериментов в других странах» [7].
Таким образом, Зомбарт возвел «монадологическую» историю труда в ранг науки. Но постепенно монады завоевывали пространство. Сам Зомбарт признавал «влияние примера передовых стран на страны, которые следуют за ними» [8]. В течение двадцатого века внимание к взаимным влияниям между отдельными народами возросло, даже если эти отдельные народы по-прежнему оставались фундаментальными единицами анализа. От Джеймса Гийома до Юлиуса Браунталя международные организации рабочего движения, например, интерпретировались как совместные связи между рабочими, представляющими разные страны, «связи между патриотами с разными отечествами» - восприятие, которое, конечно, жило и в самом движении. А в исследованиях международной трудовой миграции мигранты рассматривались как люди, которые либо сохраняют культуру своей страны происхождения, либо ассимилируются в культуре страны, в которую они эмигрировали.
Только в последние десятилетия «европоцентристская монадология» была поставлена под сомнение в целом. С одной стороны, под огонь попала идея Зомбарта о том, что сравнивать можно только народы, принадлежащие к одному и тому же «культурному ареалу». С другой стороны, национальное государство все больше историзируется и тем самым релятивизируется. Эти две «подрывные» тенденции следует четко различать, но они идут более или менее параллельно друг другу. Их возникновение связано с важными интеллектуальными трансформациями, произошедшими, в частности, после Второй мировой войны, но иногда и раньше, а именно:
- Деколонизация привела к появлению множества новых независимых стран, особенно в Африке и Азии, граждане которых начали исследовать свои собственные социальные истории. Таким образом, история труда не только приобретала все более важный «периферийный» компонент (число «монад» увеличивалось), но и быстро стало ясно, что периферийная история, очевидно, не может быть написана без постоянного обращения к истории метрополии [9].
- Развивались трансконтинентальные «воображаемые сообщества», такие как пан-африканизм.
- В ходе исторических исследований миграции пришло понимание того, что перспектива «нация - этнос - анклав» неверно интерпретирует реальность жизни мигрантов, поскольку мигранты часто живут транскультурно.
- Были «открыты» пограничные культуры, которые не вписывались в монадологическую схему.
- То же самое относится к транснациональным циклам рабочих протестов и забастовок.
Все эти новые события (плюс гораздо более тесные контакты между историками разных стран и континентов) создают ситуацию, в которой подводные камни европоцентризма и методологического национализма в традиционной истории труда теперь отчетливо видны, а потому становятся предметом споров.
К чему же тогда следует отнести термин «глобальная история труда»? Каждый имеет право на свою собственную концепцию, но я имею в виду следующее. Что касается методологии, то речь идет о «проблемной области», а не о четко определенной теоретической парадигме, которой все должны строго придерживаться. Наши представления об исследованиях и интерпретационных рамках могут и будут различаться. Интеллектуальный плюрализм - это не только неизбежная реальность, но и стимул и плодотворность для исследований - при условии, что мы готовы вступить в серьезную дискуссию о наших несхожих взглядах. Несмотря на различия в подходах, мы должны стремиться к продуктивному сотрудничеству в одних и тех же предметных областях. Действительно, чем больше мы обмениваемся профессиональной литературой, которая в действительности стала международным ресурсом, тем больше это сотрудничество становится необходимостью.
Что касается тематики, то «Глобальная история труда» фокусируется на транснациональном - и даже трансконтинентальном - изучении трудовых отношений и социальных движений трудящихся в самом широком смысле этого слова. Под «континентальным» я подразумеваю включение всех исторических процессов в более широкий контекст, независимо от того, насколько они географически «малы» - путем сравнения с процессами в других местах, изучения международных взаимодействий или сочетания этих двух методов. Изучение трудовых отношений охватывает как свободный, так и несвободный, как оплачиваемый, так и неоплачиваемый труд. Социальные движения трудящихся включают в себя как официальные организации, так и неформальную деятельность. Изучение как трудовых отношений, так и общественных движений требует также не менее серьезного внимания к «другой стороне» (работодателям, государственным органам). Трудовые отношения затрагивают не только отдельного работника, но и его семью, если это применимо. Гендерные отношения играют важную роль как в семье, так и в трудовых отношениях, затрагивающих отдельных членов семьи.
Что касается изучаемого исторического периода, то «Глобальная история труда» не ограничивает его временной перспективой, хотя на практике акцент обычно делается на изучении трудовых отношений и социальных движений рабочих, возникших с расширением мирового рынка, начиная с XIV века. Ни в коем случае не следует исключать исследования более ранних эпох, например, в целях сравнения.
Глобальная история труда - чрезвычайно амбициозное новое начинание. Многие из его исследовательских задач остаются спорными или требуют дальнейшего уточнения. Его дальнейшее развитие должно преодолеть множество препятствий. Необходимо будет решить технические проблемы [10]. Но самым большим препятствием, как мне кажется, остается наш собственный менталитет, отягощенный традиционными теориями и интерпретациями. Я уже упоминал о двух наиболее важных подводных камнях: методологическом национализме и евроцентризме.
Методологические националисты, как я утверждаю, являются жертвами двух важных интеллектуальных ошибок. Во-первых, они «натурализуют» национальное государство. Под этим я подразумеваю, что они рассматривают национальное государство как основную, самоочевидную аналитическую единицу исторического исследования. Даже если они признают, что национальные государства расцвели только в XIX и XX веках, они все равно интерпретируют более древнюю историю как предысторию более позднего национального государства. Трансграничные или погранично-субверсивные процессы воспринимаются как отклонения от «чистой» модели. Мы имеем дело с ложной телеологией, от которой следует радикально отказаться. В глобальной перспективе существование национальных государств, очевидно, остается существенным аспектом мировой системы. Но это тот аспект, который нуждается в тщательной историзации и релятивизации по отношению к субнациональным, наднациональным и транснациональным аспектам.
Во-вторых, методологические националисты отождествляют общество с государством и национальной территорией. Иными словами, они полагают, что «общества» (социальные образования) географически идентичны национальным государствам. У Соединенных Штатов есть свое общество, у Мексики - свое, у Китая - свое и так далее. Здесь также необходим совершенно новый подход. Возможно, нам следует глубже задуматься над утверждением Майкла Манна о том, что общества - это «многочисленные перекрывающиеся и пересекающиеся социопространственные сети [идеологической, экономической, военной и политической] власти». Из этого следует, что «общества не являются унитарными. Они не являются социальными системами (закрытыми или открытыми); они не являются тотальностями. Мы никогда не сможем найти единственное ограниченное общество в географическом или социальном пространстве» [11].
Здесь следует особо отметить три варианта европоцентризма. Первый вариант заключается в простом пренебрежении: внимание уделяется только части мира; автор предполагает, что историю «его части мира» можно изложить, не уделяя внимания остальному. Это отношение хорошо выражается в различии, которое обычно проводится между «Западом и остальным».
Второй вариант - явные предрассудки: авторы рассматривают глобальные связи, но при этом считают, что Большая Европа (включая в нее Северную Америку и Австралазию) «показывает путь». Подобный европоцентризм особенно заметен среди теоретиков модернизации. Роберт Нисбет охарактеризовал эту теорию развития следующим образом: «Человечество уподобляется огромной процессии, в которой все или, по крайней мере, очень большое количество народов становятся участниками шествия. [...] Естественно, что Западная Европа с ее специфической, исторически приобретенной моделью экономических, политических, моральных и религиозных ценностей считалась возглавляющей, авангардной частью процессии. Все остальные народы, как бы ни были богаты их собственные цивилизации, такие как Китай и Индия, рассматривались как, так сказать, «ступени» в процессии, которая когда-нибудь приведет и их к осуществлению развития, которым являлся священный запад» [12].
Третий вариант состоит из неявных предположений, определяющих направление исследований. Этот вариант наиболее сложен для распознавания и борьбы с ним. Мы имеем дело с общими представлениями об историческом опыте, которые, якобы, неоднократно подтверждались предыдущими научными исследованиями, а потому могут быть приняты как должное. Поэтому «эмпирические евроцентристы» делают утверждения, как будто они основаны на самоочевидных фактах. Например, они просто предполагают, что профсоюзы всегда наиболее эффективны, если они сосредоточены на той или иной форме коллективных переговоров. Это, по их мнению, определенно доказано историческим опытом. Они часто категорически отрицают, что в отстаивании такой интерпретации участвует европоцентристский взгляд на факты, и мало кто из них осознанно понимает, что здесь замешаны региональные предрассудки. Как заметил покойный Джим Блаут: «Евроцентризм - [...] очень сложная вещь. Мы можем запретить все ценностные значения этого слова, все предрассудки, и у нас все равно останется евроцентризм как набор эмпирических убеждений» [13].
Противодействие первым двум вариантам (пренебрежение и предрассудки) относительно простое, но третий вариант евроцентризма представляет собой гораздо более серьезное препятствие. Люсьен Фебвр сформулировал эту проблему еще полвека назад: «Любая интеллектуальная категория, которую мы можем выковать в мастерских разума, способна навязать себя с той же силой и той же тиранией - и держится за свое существование даже более упорно, чем машины, сделанные на наших заводах» [14].
Исследованиями, представленными в этом томе, я хочу внести свой вклад в создание глобальной истории труда, освобожденной от евроцентризма и методологического национализма. Используя литературу из разных регионов, эпох и дисциплин, я привожу аргументы и концептуальные инструменты для иной интерпретации истории - истории труда, которая включает в себя историю рабства и подневольного труда и уделяет серьезное внимание расходящимся, но взаимосвязанным событиям в разных частях света. Три вопроса занимают центральное место в моем исследовании:
- Какова природа мирового рабочего класса, на котором фокусируется глобальная история труда? Как мы можем определить и демаркировать этот класс и какие факторы определяют его состав?
- Какие формы коллективных действий выработал этот рабочий класс с течением времени и какова логика этого развития?
- Что мы можем почерпнуть из смежных дисциплин? Какие идеи антропологов, социологов и других обществоведов полезны для развития глобальной истории труда?
Задаваясь этими вопросами, мои эссе не претендуют на то, чтобы дать полные и окончательные ответы. Я, скорее, стремлюсь показать, что является проблемой для историков труда, и наметить направление, в котором могут быть полезны будущие исследования. Все главы можно читать отдельно друг от друга, но они образуют единое целое, которое, на мой взгляд, является последовательным.
По форме книга напоминает классические песочные часы. Она начинается с широкой перспективы. Затем фокус сужается. Наконец, точка зрения снова расширяется. В эссе первой части обсуждается понятие «рабочий класс», столь центральное во всей истории труда. Похоже, что это понятие было придумано в XIX веке для выделения группы так называемых «респектабельных» работников в противовес рабам и другим несвободным работникам, самозанятым (часть «мелкой буржуазии») и бедным изгоям («люмпен-пролетариат»). Здесь я показываю, что по многим причинам такая классификация просто неприменима на Глобальном Юге. Социальные группы, которые в глазах старой истории труда являются количественно незначительными - исключения, подтверждающие правило, - являются правилом в значительной части Азии, Африки и Латинской Америки. Поэтому нам нужна новая концептуализация, в меньшей степени ориентированная на исключение, чем на включение различных обездоленных или маргинализированных групп работников. Мы должны признать, что «реальные» наемные работники, о которых в первую очередь думал Карл Маркс, то есть работники, которые как свободные индивиды могут распоряжаться своей рабочей силой как своим собственным товаром и не имеют другого товара для продажи, представляют собой лишь один из способов, с помощью которого капитализм превращает рабочую силу в товар. Существует множество других форм, требующих не меньшего внимания, таких как рабы, наемные работники, пайщики и т. д. Глава 2 развивает эту теорию эмпирически и теоретически, а главы 3 и 4 более глубоко исследуют историческую логику двух крайностей в спектре трудовых отношений, а именно так называемого «свободного» наемного труда и рабства [15].
Эссе во второй и третьей частях представляют собой «узкую» среднюю часть. Опираясь на исторические и современные примеры, они пытаются разгадать историческую логику коллективных действий рабочего класса. Я прекрасно понимаю, что в такого рода исследованиях нет ничего по-настоящему нового. Другие до меня предпринимали подобные попытки, самой известной из которых, вероятно, является книга Селига Перлмана «История рабочего движения» (1928), несколько устаревшая в наши дни, но содержащая идеи, которые по-прежнему представляют интерес. Однако мой подход отличается от предыдущих работ в важных аспектах. Я трактую понятие «рабочий» более широко, чем это было принято в прошлом; я не ограничиваюсь профсоюзами; и я стараюсь охватить опыт всех континентов.
Коллективные действия трудящихся можно определить как более или менее скоординированные действия группы трудящихся (и, возможно, союзников) по достижению определенной цели, которую они не смогли бы достичь по отдельности в те же сроки с помощью имеющихся у них средств. Очевидно, что это описание очень общее, поскольку оно охватывает как организации (например, создание похоронного фонда), так и групповые действия (например, марши протеста). Таким образом, организации по своей природе являются формой коллективного действия [16]. Кроме того, данное определение охватывает не только конфликты интересов или политику, но и различные виды коллективной деятельности (например, общественные мероприятия).
Поле исследований, которое открывает такая интерпретация, непомерно велико для одного автора. Поэтому я фокусируюсь в первую очередь на несколько формальных типах коллективных действий рабочих по экономическим вопросам [17]. Это ограничение означает, что обсуждаются в первую очередь действия тех рабочих, которые обладают значительной автономией (как это определено в главе 2). Очевидно, что количество личной свободы, которой обладают подчиненные работники, сильно влияет на их способность создавать сложные и долговечные организационные структуры, такие как производственные и потребительские кооперативы или профсоюзы [18]. Именно поэтому рабы-плантаторы и другие группы очень несвободных работников мало обсуждаются в этих главах, и поэтому я больше сосредоточен на наемных работниках, подневольных работниках и самозанятых работниках.
Коллективные действия не обязательно должны включать или предполагать протест, а в некоторых важных областях они не рассматриваются как протест ни самими работниками, ни работодателями, ни государственными органами [19]. Такие неконфронтационные действия анализируются в главах 5-8. Главы 9-12, напротив, посвящены конфронтационным действиям, в ходе которых работники ведут спор с работодателями или государственными органами. В главах 5, 6, 8 и 10 рассматриваются в основном относительно небольшие формы коллективных действий, в которых участники оказывают большое влияние на повседневные дела. В некоторых частях мира малые организации в значительной степени относятся к ушедшей эпохе (например, в Североатлантическом регионе), в то время как в других частях они по-прежнему встречаются в большом количестве. В главах 7, 11 и 12, напротив, уделяется внимание переходу от мелких к крупномасштабным формам коллективных действий.
В последней части этой книги обзор проходит по широкой палитре вопросов. Поскольку глобальная история труда выходит за традиционные дисциплинарные границы, переопределяя основные понятия, многое можно и нужно почерпнуть из смежных дисциплин. Это справедливо как с теоретической и концептуальной точки зрения (я рассматриваю «миросистемный подход» и Билефельдскую школу), так и с эмпирической. Так, например, граница между историографиями рабства и наемного труда в будущем обязательно станет более расплывчатой. Но мы можем найти вдохновение и в других местах. Четвертая часть книги призвана продемонстрировать, что многое можно почерпнуть из социальных наук, даже если они не имеют прямого отношения к вопросам труда. Ввиду исследовательского характера исследований, объединенных в этом томе, заключительная глава не претендует на общие выводы, а лишь уточняет задачи глобальной истории труда в свете сказанного.
Австрийский эрудит Отто Нейрат однажды написал, что ученые похожи на моряков, «которые, путешествуя в открытом море, хотят изменить форму рамы и корпуса своих громоздких кораблей». Они не только используют древесину от старой постройки, но и подбирают корягу, с помощью которой преображают конструкцию корабля. Но они не могут поставить свой корабль в док, чтобы начать все с самого начала. Им приходится оставаться на борту во время работы, противостоя сильным штормам и грозовым волнам. Восстанавливая корабль, они следят за тем, чтобы не появилось опасных течей. Таким образом, из старого корабля шаг за шагом возникает новый» [20].
Глобальные историки труда находятся в таком же затруднительном положении: мы не можем построить новый корабль без старого и должны каким-то образом преобразовать старый в новый. По этой причине эссе, которые я представляю здесь, в значительной степени все еще «заперты» в наследии старой истории труда. Кроме того, хотя я и выхожу за традиционные концептуальные и территориальные границы, я ограничен своими собственными знаниями и имеющимся на сегодняшний день материалом, который развит крайне неравномерно, как в региональном, так и во временном и тематическом плане. Реальность такова, что мы просто знаем гораздо больше о «свободных» наемных работниках в Европе и Северной Америке в XIX и XX веках, чем о несвободных рабочих в Китае или Южной Азии в XVII и XVIII веках. Поэтому в книге присутствует нежелательный, но неизбежный перекос, особенно в главах 6-9, где непропорционально большое внимание уделяется североатлантическому региону и «свободным» наемным работникам, подневольным и самозанятым. Я могу только надеяться, что, открыто признавая это ограничение, я в недалеком будущем буду стимулировать большее внимание исследователей к малоизученным мирам подчиненных работников.
Кроме того, я надеюсь, что мои идеи вызовут у других ученых не только критику, но и стремление самим исследовать новую местность. Возникающая глобальная история труда - даже просто из-за множества языков, которыми должны владеть исследователи, огромного объема существующей литературы и множества концептуальных проблем «перевода» - является областью, в которой сотрудничество между учеными из разных культур и регионов имеет жизненно важное значение. При этом мы можем - как я покажу в этой книге - также извлечь пользу из работ более ранних историков труда. Хотя значение их исследований меняется в новой перспективе, они остаются ценным источником идей и данных.
1 Еще до Второй мировой войны было опубликовано несколько важных работ по истории труда на Глобальном Юге. Например, Das, Factory Labor in India; idem, Factory Legislation in India; idem, Labor Movement in India; Clark, Organized Labor in Mexico.
2 Эти новые события освещались на протяжении многих лет в серии сборников эссе. Sandbrook and Cohen, Development of an African Working Class; Gutkind, Cohen, and Copans, African Labor History; Cohen, Gutkind, and Brazier, Peasants and Proletarians; Munslow and Finch, Proletarianisation in the Third World; Agier, Copans, and Morice, Classes ouvrières d’Afrique noire; Amin and van der Linden, “Peripheral” Labour?.
3 French, “Latin American and International Working Class History,” p. 137; см. также French, “Latin American Labor Studies Boom.”
4 См., например, Freund, “Labor and Labor History in Africa,” and Behal and van der Linden, India’s Labouring Poor.
5 Bonner, “New Nation, New History,” pp. 978–9.
6 Stein, Socialismus und Communismus, pp. iv, ix.
7 Sombart, “Studien zur Entwicklungsgeschichte,” p. 178.
9 См., например, Walter Rodney’s History of the Upper Guinea Coast and History of the Guyanese Working People.
10 Например, во многих странах Глобального Юга отсутствуют хорошо климатизированные, активно собирающие архивные институты. Построить хорошо функционирующий архив можно и при скромных финансовых возможностях, что доказано на примере V.V. Giri National Labour Institute в Ноида, Индия.
11 Mann, Sources of Social Power, I, pp. 1–2.
12 Nisbet, «Ethnocentrism», p. 101. Нисбет отмечает, что европоцентризм (в то время еще называемый этноцентризмом) символизируется биологической метафорой роста и развития: общества подобны растениям, возникающим из семени и затем развивающимся в зрелые организмы. Эта метафора роста основана, по крайней мере, на пяти дополнительных предположениях: «Прежде всего, это означает, что изменения обычно непрерывны. То есть каждое идентифицируемое состояние вещи, будь то дерево, человек или культура, должно пониматься как выросшее из предшествующего состояния той же самой вещи. Во-вторых, крупные изменения следует понимать как кумулятивные, а также инкрементные последствия множества мелких изменений. В-третьих, социальные изменения характеризуются дифференциацией. Подобно тому, как семя или оплодотворенная зародышевая клетка в своей истории характеризуется дифференциацией и изменением функций и форм, так и человеческая культура или институт также характеризуются подобными проявлениями с течением времени. В-четвертых, изменения, связанные с развитием, рассматриваются как вызванные по большей части каким-то сохраняющимся, единообразным свойством или набором свойств. Из доктрины единообразия возникла вера в то, что социальный конфликт, сотрудничество, географическое положение, раса или любая другая из предполагаемых причин, которыми так богаты страницы социальной истории, является главной и постоянной причиной любого развития. В-пятых, очевидно, что во всех этих теориях социального развития присутствует своего рода телеология. Всегда присутствует некий «конец»». Этот «конец» мыслится «в чисто западных терминах». Nisbet, «Ethnocentrism»,
13 Blaut, Colonizer’s Model, p. 9.
14 Febvre, “How Jules Michelet Invented the Renaissance,” p. 258.
15 Славой Жижек справедливо заметил, что понятие «рабочий класс», как бы оно ни определялось, обозначает «группу, которая находится сама в себе», «группу внутри социальной конструкции, не-группу, другими словами, ту, чье положение само по себе противоречиво; они являются производительной силой. Общество (и власть имущие) нуждается в них, чтобы воспроизводить себя и свое правление, но, тем не менее, не может найти для них достойного места». Жижек, «Против популистского искушения», с. 565. Рабочий класс» в этом смысле не обозначает субъективную позицию. Дискуссию по поводу этой интерпретации см. в Laclau, «Why Constructing a People is the Main Task», p. 660, и Žižek, «Schlagend, aber nicht treffend!», p. 188.
16 Эта идея развита в: Friedberg, «Les quatre dimensions de l'action organisée».
17 Различие между формальными и неформальными организациями не всегда однозначно. Некоторые ученые считают, что для того, чтобы организация была «формальной», ей необходимы письменные правила, но это означает, что неграмотные люди не могут составлять формальную организацию. Можно сказать, что организация становится более формальной, когда она более конкретно определяет, кто является членом, а кто нет; какая деятельность уместна (полезна и законна), а какая нет; какие ресурсы уместны (полезны и законны), а какие нет; какие мотивы и цели уместны для участников, а какие нет; какие результаты уместны, а какие нет; в каких конкретных контекстах (когда, где) должна или не должна осуществляться деятельность организации. Я взял эти шесть областей из Burns and Flam, Shaping of Social Organization, p. 107.
18 Разделительная линия, конечно, не абсолютна. Некоторые из анализируемых коллективных видов деятельности, такие как ротация труда и ротация кредитов, иногда встречаются и среди рабов. Питер Колчин справедливо отмечает, что рабы на Карибах (в отличие от американского Юга) нередко были «экономически самообеспеченными»: «они сами выращивали себе пищу на выделенных им для этой цели участках земли и иногда занимались значительной коммерческой деятельностью, продавая излишки своего сельского хозяйства, а также различные ремесленные изделия». Kolchin, «Reevaluating the Antebellum Slave Community», pp. 588-9. Эта автономия делала возможными простые формы мутуализма.
19 Некоторые историки называют все формы коллективных действий рабочих актами протеста, даже если участвующие в них рабочие не имеют такого намерения. Я рассматриваю эту практику как «одну из более тонких форм снисходительности в исторической литературе», которую описал Джон Стивенсон. См. его People Disturbances in England, p. 4. Является ли то или иное действие нарушением существующих правовых и внеправовых норм, полностью зависит от конкретного иторического контекста. Отчасти под давлением коллективных действий государственные власти постоянно пересматривают правила; как следствие, действия, которые в один момент могут быть серьезным нарушением, в другой момент могут быть вполне законными. История изобилует случаями таких переходов от более репрессивной к менее репрессивной позиции или наоборот.
20 Neurath, “Grundlagen der Sozialwissenschaften,” p. 918.
Глава 2. Кто такие рабочие?
Концепция «рабочего класса», зародившаяся в Европе XIX века, в последние десятилетия все чаще подвергается сомнению. Историки и социологи отмечают, что граница между «свободным» наемным трудом, самозанятостью и несвободным трудом в действительности не является четкой и что различия между городским и сельским трудом не следует возводить в абсолют [1]. Питер Линебо и Маркус Редикер, например, показывают, как многообразный пролетариат «конопатчиков леса и черпальщиков воды» развивался в раннесовременном североатлантическом регионе, с различными очагами напряженности: «общины, плантации, корабли и фабрики». Они убедительно доказывают, что рабы и мароны из Африки, подневольные работники из Европы, коренные американцы, «свободные» наемные работники и ремесленники вместе представляли собой сложное, но социально и культурно взаимосвязанное, аморфное «множество», которое также воспринималось власть имущими как «одна большая масса» («многоголовая гидра»). Линебо и Редикер называют восстание гаитянских рабов в 1791 году первым успешным восстанием рабочих в современной истории. Они предполагают, что эта революция способствовала сегментации восставшего «множества» впоследствии: «То, что осталось позади, было национальным и частичным: английский рабочий класс, чернокожие гаитяне, ирландская диаспора» [2]. Узкая концепция пролетариата XIX века, которую мы находим у Маркса и других, была, по их мнению, результатом этой сегментации.
Как могла бы выглядеть более реалистичная, расширенная концепция рабочего класса? Чтобы найти ответ на этот вопрос, я начну с конструктивной критики марксовского определения рабочего класса. Я использую Маркса в качестве отправной точки по двум причинам: он по-прежнему является важным источником вдохновения для ученых всего мира, и, несмотря на ряд недостатков, его анализ все еще остается лучшим из того, что у нас есть.
Сложность коммодификации рабочей силы
Известны первые строки «Капитала» Маркса: «Богатство обществ, в которых господствует капиталистический способ производства, выступает как «огромное скопление товаров», а отдельный товар — как элементарная форма этого богатства. Наше исследование начинается поэтому анализом товара» [3]. Маркс рассматривал капиталистический способ производства как следствие обобществления (i) рабочей силы, (ii) средств производства и сырья и (iii) продуктов труда.
Первый элемент имеет решающее значение для моей аргументации. Маркс исходил из того, что рабочая сила может стать товаром, предметом торговли, только одним «истинно» капиталистическим способом, а именно через свободный наемный труд, при котором рабочий «как свободный индивид может распоряжаться своей рабочей силой как своим собственным товаром» и «не имеет другого товара для продажи» [4]. Он подчеркивал, что «рабочая сила» может появиться на рынке как товар только тогда и в той мере, в какой ее обладатель, индивид, чьей рабочей силой она является, предлагает ее для продажи или продает ее как товар» [5].
На этой идее основана узкая концепция рабочего класса. Если товаром является только рабочая сила свободных наемных рабочих, это означает, что «настоящий» рабочий класс при капитализме может состоять только из таких рабочих. Но гипотеза Маркса, насколько мне известно, никогда не была подкреплена ни надлежащими рассуждениями, ни достоверными фактами. Долгое время она, вероятно, казалась самоочевидной; казалось, что она соответствует процессу формирования пролетариата в Североатлантическом регионе. Однако гипотеза Маркса на самом деле предполагает две весьма сомнительные идеи, а именно: что рабочая сила должна быть выставлена на продажу рабочим, который является носителем и обладателем этой рабочей силы, и что рабочий, продающий свою рабочую силу, не продает ничего другого [6]. Но почему это должно быть так? Почему рабочая сила не может быть продана кем-то другим, кроме ее носителя? Почему тот, кто предлагает на продажу (свою или чужую) рабочую силу, не может продавать ее условно, вместе со средствами производства? И почему раб не может выполнять наемный труд для третьего лица в пользу своего хозяина? Просто принимая различие между «носителем» и «владельцем» рабочей силы как таковое, мы уже можем выделить четыре различных типа возможной коммодификации труда: автономную коммодификацию, при которой носитель рабочей силы является и ее владельцем, и гетерономную коммодификацию, при которой носитель рабочей силы не является ее владельцем; в обоих случаях рабочая сила носителя может быть предложена им самим или другим лицом (табл. 2.1).
Более разумным представляется признать, что в действительности коммодификация труда принимает множество различных форм, среди которых свободный наемный работник, продающий только свою рабочую силу, является лишь одним из примеров [7]. Ниже я исследую эти многочисленные формы, как указывая на переходные формы между подчиненными классами Маркса, так и раскрывая некоторые неявные ложные предположения. Я надеюсь, что эта «деконструкция» подготовит почву для концептуализации, которая гораздо лучше соответствует историческим фактам.
Помимо капиталистов и помещиков, марксистская ортодоксия выделяла пять основных подчиненных классов или полуклассов при капитализме: свободные наемные рабочие, которые владеют только своей рабочей силой и продают ее; мелкая буржуазия, состоящая из мелких товаропроизводителей и торговцев, нанимающих небольшое число рабочих; самозанятые, которые владеют своей рабочей силой и средствами производства и продают продукты своего труда или услуги («Самозанятый рабочий - сам себе наемный рабочий, его собственные средства производства представляются ему как капитал. Будучи собственным капиталистом, он использует себя в качестве собственного наемного рабочего») [8]; рабы, которые не владеют ни своей рабочей силой, ни своими орудиями труда и продаются (в рабстве «рабочий есть не что иное, как живая рабочая машина, которая поэтому имеет стоимость для других или, скорее, является стоимостью») [9]; люмпен-пролетарии, которые вообще выпадают из легализованного рынка труда. Последняя группа обычно остается за рамками анализа и используется в основном как «остаточная» категория. Считается, что классовая борьба ведется в основном между капиталистами, помещиками и наемными рабочими. Другие, промежуточные классы исторически менее важны и не играют самостоятельной политической роли; они «разлагаются и в конце концов исчезают перед лицом современной промышленности» [10]. С точки зрения этой интерпретации,
Рабство - это «аномалия, противоположная самой буржуазной системе», которая «возможна в отдельных точках буржуазной системы производства», но «только потому, что в других точках ее не существует» [11].
Самозанятые рабочие представляют собой «зачаточные формы» капиталистического наемного труда [12].
Мелкая буржуазия, «мелкие торговцы, лавочники и рантье, ремесленники и крестьяне» - все они постепенно превращаются в пролетариат [13].
Люмпен-пролетариат - это «опасный класс», социальные отбросы, пассивно гниющая масса, выброшенная низшими слоями старого общества» [14], в которую входят «бродяги, преступники, проститутки» [15].
Эта марксистская схема постулирует социальную дистанцию между свободными наемными рабочими и другими подчиненными группами. Но соответствует ли эта схема исторической реальности? Существуют ли на самом деле «свободные наемные рабочие» Маркса? В действительности в капитализме существует почти бесконечное разнообразие производителей, и промежуточные формы между различными категориями скорее изменчивы, чем четко определены.
По этой причине мы должны более внимательно изучить некоторые из этих промежуточных форм - между наемным трудом и рабством, между наемным трудом и самозанятостью, между рабством и самозанятостью, между наемным трудом, рабством и самозанятостью, с одной стороны, и люмпен-пролетариатом - с другой.
Промежуточные формы между наемным трудом и рабством
Существуют различные трудовые отношения, при которых наемный работник физически принуждается к выполнению своей работы, в то время как заработная плата выплачивается или должна быть передана третьему лицу. Хорошим примером является детский труд, при котором заработную плату получают родители или опекуны ребенка. Примером тому служат молодые японские девушки, нанимавшиеся в качестве гейш в обмен на денежную сумму [16].
Известно множество случаев, когда рабы выполняли наемный труд для своих хозяев. Например, в Буэнос-Айресе в конце XVIII века это явление было настолько распространено, что многие рабовладельцы полностью зависели от зарплаты своих рабов. Нотариальные отчеты того времени свидетельствуют о том, что «при длительных трудовых контрактах заработная плата за вычетом предполагаемых расходов на жизнь обычно выплачивалась работодателями наемных рабов непосредственно рабовладельцам» [17]. Можно выделить три основные разновидности:
- Рабовладелец заставляет раба выполнять наемный труд у другого работодателя и получает всю или часть заработной платы. Часто «рабовладельцы и наниматели рабов договаривались о ставке найма через голову раба», но «встречалась и ситуация, когда раб сам активно искал и договаривался о своем найме» [18].
- Рабовладелец платит своим рабам наличными за дополнительные усилия, либо в виде «премий, подарков или поощрений», либо в виде «оплаты за дополнительную работу по системе заданий или за сверхурочную работу» [19].
- Раб добровольно работает за свою зарплату либо на работодателя, либо на своего товарища по рабству. Примером последнего случая может служить поместье Блю Маунтин на Ямайке в конце XVIII века: «Рабы платили друг другу зарплату. Например, за воскресную работу на территории провизии можно было заработать 1s.8d (что? – прим. пер.) в день плюс завтрак» [20].
И наоборот, наемные работники зачастую менее «свободны», чем предполагает классическая точка зрения. В условиях дефицита рабочей силы работодатели часто ограничивали свободу своих работников в праве уйти. Работник может быть привязан к работодателю различными способами:
- Долговая кабала - это метод, который применялся на всех континентах: от шотландских угольных шахт в XVIII веке до современного сельского хозяйства в Латинской Америке и Южной Азии [21].
- Подневольный труд, конечно, тесно связан с долговой кабалой. Индийские, индонезийские и китайские кули, которые работали в Южной Африке, Латинской Америке и других частях Азии, являются хорошо известным примером этого [22].
- Мобильность работников также может быть ограничена справками об увольнении. Без этих средств идентификации работники не могли быть наняты ни одним работодателем. Характерной особенностью этой практики было то, что работодатель завладевал свидетельством в начале трудовой деятельности и возвращал его работнику только после того, как тот, по мнению работодателя, выполнял все свои обязательства [23].
- Еще одним вариантом для работодателей было физическое принуждение. Иногда работодатели шли на то, что физически запирали своих наемных работников, чтобы уберечь их от «соблазна» со стороны конкурентов по бизнесу. В японской текстильной промышленности 1920-х годов работниц по этой причине запирали в общежитиях. Иногда им вообще не разрешалось покидать помещение более четырех месяцев за раз [24].
- Положения о социальном обеспечении и другие специальные льготы предлагали менее агрессивный способ привязки работников. Например, около 1900 года аргентинские компании создали общества взаимопомощи и дружбы, которые управлялись компанией и были призваны сделать работников зависимыми от фирмы [25]. Садовые участки, предоставляемые компанией, могли иметь тот же эффект, поскольку они делали возможным дополнительный заработок, либо за счет домашних овощей, птицы и т. д., снижая расходы на жизнь, либо за счет того, что эти садовые продукты скупались работодателем [26].
- Наконец, социальные или экономические связи между работодателем и работником за пределами непосредственных трудовых отношений могут иметь обязывающий эффект. (Подробнее об этом я расскажу ниже.)
Промежуточные формы между наемным трудом и самозанятостью
В классическом представлении рабочий распоряжается только своей рабочей силой, но не другими средствами производства. Однако в реальности из этого правила было много исключений. Одним из примеров является рабочий, который берет в мастерскую свои инструменты, как это было - и остается - принято во многих местах. Уже в 1880-х годах немецкий экономист Август Сарториус фон Вальтерсхаузен заметил в США, что «в отличие от своих европейских коллег, американские фабричные рабочие обычно владеют собственными инструментами. [...] Инструменты часто составляют значительную часть богатства рабочего» [27].
Вторая возможность заключается в том, что рабочие берут средства производства в долг у работодателя. В этом случае они платят залог и формально становятся независимыми. Примером такой практики могут служить водители рикш в Чанше, провинция Хунань, Китай, около 1918 года. Их рикши были собственностью «гаражей» (che-zhan), и их нужно было брать напрокат каждый день. Владелец гаража платил налог на рикшу, а тягач должен был внести залог в размере десяти мексиканских (серебряных) долларов. «Каждая тележка имела свой номер и была закреплена за определенным тягачом, который всегда отвечал за нее. Если рикша ломался и отправлялся в ремонт, за него все равно нужно было платить ежедневную арендную плату» [28]. Доход рабочего складывался из разницы между его заработком и выплатами владельцу гаража.
Случалось и так, что работнику разрешалось оставлять себе часть продукта труда (выработки) и продавать его самостоятельно. Добытчики серебра в Пачуке (Мексика) в середине XVIII века получали денежную сумму (зарплату) за определенное базовое количество серебряной руды, а все, что они добывали сверх этого количества, делилось на две части: «из своей половины кирковщик отдавал определенную долю носильщикам, дровосекам и другим работникам шахты, которые ему помогали» [29]. Подобные механизмы существовали в сельском хозяйстве, на Яве и во многих других местах [30].
Промежуточные формы между рабством и самозанятостью
История Саймона Грея представляет интерес, поскольку она иллюстрирует, насколько сложной может быть капиталистическая реальность. Грей был рабом с юга Соединенных Штатов, который с 1845 по 1862 год служил главным лодочником лесозаготовительной компании в Натчезе. Его экипажи обычно насчитывали от десяти до двадцати человек и включали как рабов-афроамериканцев, так и белых речников. «Некоторые из рабов были собственностью компании, другие, как и сам Грей, были наняты фирмой у своих хозяев. Белые члены экипажа, с другой стороны, работали на негра, который вел их учет, оплачивал их расходы, давал им деньги в долг и иногда платил им зарплату. Следовательно, они рассматривали Грея как своего работодателя». Грей и его люди часто уезжали из дома на две-три недели. Во время этих поездок Грей выполнял множество управленческих задач. «Помимо доставки, он также собирал заказы для мельницы, назначал цены, выдавал кредиты клиентам и собирал деньги, причитающиеся лесозаготовительной компании» [31]. Итак, у нас есть раб, выполнявший функции менеджера, свободные наемные рабочие, которых нанимал раб, и другие рабы, которые должны были подчиняться работодателю, который сам был рабом! Не все рабы принадлежали компании Natchez Co., но некоторые, включая Грея, были наняты у других рабовладельцев. Эта ситуация, несомненно, необычна для истории труда, но она предупреждает нас о разнообразии возможных вариантов трудовых отношений. Известно, что рабы также работали в качестве сборщиков урожая. Действительно, на Ямайке конца XVIII века иногда возникала ситуация, «когда рабы «лучшего сорта» заводили участки и использовали «бедняков» для их обработки в обмен на долю в урожае» [32].
Промежуточные формы между наемным трудом/рабством/самозанятостью и люмпен-пролетариатом
Переход от наемного труда, рабства и самозанятости к «неклассовому» люмпен-пролетариату также имеет множество градаций. В.Л. Аллен утверждает, что «[в] обществах, где голый заработок является нормой для значительной части всего рабочего класса и где мужчины, женщины и дети вынуждены искать альтернативные средства существования, отличные от их традиционных, люмпен-пролетариат едва отличим от большей части остального рабочего класса» [33].
- Доведенные до нищеты, «респектабельные» рабочие также были вынуждены воровать. Организованное разграбление продуктов питания рабочими стало «общенациональным явлением» в США к 1932 году [34]. Такое разграбление вновь появилось в Италии в начале 1970-х годов [35].
- В тяжелые времена грабежи случались часто, и даже могли стать общепринятой практикой. Луис Адамик в 1935 году отмечал, что «сколько все жители антрацитовых месторождений Пенсильвании помнят себя, у шахтеров и их семей было принято ходить с мешками или ведрами на отвалы, окружающие их мрачные города, и собирать уголь среди породы и шифера, выброшенных в процессе дробления и очистки на больших шахтах. Сборщиками обычно были бедные семьи» [36].
- Воровство, растраты и хищения традиционно были «нормальным» занятием для некоторых групп рабочих. Во многих странах кража части груза - обычное дело для докеров, но на фабриках и в офисах такие кражи также часто совершаются низшими служащими [37].
Глава 3. Почему «свободный» наемный труд
Человеческая рабочая сила может быть превращена в товар разными способами. Две наиболее важные формы - это рабство и наемный труд. Как я утверждал в предыдущей главе, оба способа эксплуатации принципиально соответствуют капитализму. В одних случаях капитал предпочитает рабство, в других - наемный труд. Нет никаких веских теоретических причин рассматривать один способ эксплуатации как «истинную» капиталистическую форму, а другой - как аномальную (хотя, возможно, исторически необходимую) вариацию [1]. Настоящий вопрос скорее в том, почему в некоторые эпохи и в некоторых географических районах наемный труд стал преобладающим, а в другие эпохи и в других районах - нет. Чтобы найти ответ на этот вопрос, нам придется заглянуть в глубины исторического времени.
Известный историк Античности Мозес Финли отстаивал тезис о том, что институт наемного труда является «сложным поздним изобретением», поскольку он требует двух трудных концептуальных шагов.
Во-первых, необходимо абстрагировать труд человека как от его личности, так и от продукта его труда. Когда кто-то покупает предмет у независимого ремесленника – будь то свободный человек или раб с пекулием (личным имуществом) – он покупает не труд, а сам предмет, который был создан ремесленником в его собственное время и в условиях, которые он сам определял. Но когда нанимают труд, покупают абстракцию – рабочую силу, которую покупатель затем использует в то время и на тех условиях, которые определяет он сам (а не «владелец» рабочей силы), и, как правило, оплачивает уже после её использования.
Во-вторых, система наемного труда требует создания метода измерения приобретенного труда для целей оплаты – обычно с помощью еще одной абстракции: рабочего времени.
Мы не должны недооценивать масштаб этих двух концептуальных шагов – речь идет скорее о социальном, чем интеллектуальном масштабе; даже римским юристам они давались с трудом [2].
Однако эту интерпретацию трудно обосновать эмпирически – в частности потому, что в античный период наемный работник воспринимался как «нанятый слуга», который не столько «сдавал в аренду» (или, если угодно, временно продавал) свою рабочую силу, сколько временно помещал самого себя, целиком, в зависимое положение [3].
Идея наемного труда как формы личного найма отчетливо прослеживается в древних источниках. Например, греческое слово μισθός (misthós, плата, солдатское жалованье) [4] восходит к индоевропейскому корню mizdho-, который также лежит в основе слова Miete в верхненемецком языке (аренда, найм) [5]. Misthós был не «заработной платой» в современном смысле слова, а «личным наймом, точно соотносящимся с восстановлением рабочей силы и, таким образом, приравниваемым к трофе (содержанию, обеспечению пропитанием)».
Труд как таковой древние греки понимали не как «абстрактный труд» (по терминологии Карла Маркса), а как «конкретный труд» [6]. Поэтому наемный труд понимался иначе, чем сегодня: не как наем рабочей силы, а как самонаем работника вместе с его трудовым вкладом. Личность работника и его трудовая деятельность, конечно, различались [7], но сам наем одновременно охватывал оба аспекта. Точная терминологическая эволюция пока не полностью прояснена, но главное, что можно заключить – наемный труд существовал до того, как был осмыслен в «современном» виде [8].
Историческое происхождение наемного труда окутано туманом. Можно предположить, что наемный труд в нерегулярной форме существовал еще у охотников-собирателей – например, у инуитов (эскимосов), которых описывает Зигель: «человек с сильной упряжкой собак может добыть немного больше добычи [...] и поручить часть работы менее удачливому соседу» [9]. Первые задокументированные упоминания о наемном труде относятся к древнему периоду. Из исторических источников можно установить, что существовало по крайней мере четыре основных варианта этого явления.
Первый вариант – это случайный труд, особенно в сельском хозяйстве, но также в строительстве, заготовке древесины и других сферах. Формы организации такого труда были весьма разнообразны. В древневавилонских текстах, например, встречается следующая формулировка:
«X шекелей серебра за x жнецов получены наемником от нанимателя. […] В сезон жатвы x жнецов придут. Если они не придут – вступают в силу царские указы.»
Здесь речь идет о заранее выплаченной плате жнецам, которых нанимали сезонно, что требовало предварительного удовлетворения их условий. Как правило, это касалось крупных хозяйств, которые не могли обойтись силами своих родственников и семей […]. Эти жнецы были организованы в группы под началом надсмотрщиков, старших рабочих (waklum), с которыми и заключались контракты [10].
В других случаях рабочих набирали на ежедневных рынках труда. В Афинах существовало специальное место под названием колонос агорайос (или эргатикос, или мистиос) – вероятно, на западной окраине агоры – где те, кто хотел сдать себя внаем как сельхозрабочий, ежедневно предлагали свои услуги [11]. Наглядный пример такого рынка труда – в Новом Завете:
«Царство небесное подобно хозяину дома, который вышел рано утром нанять работников в свой виноградник. Договорившись с ними о динарии в день, он послал их в виноградник. Выйдя около третьего часа, он увидел других, стоящих праздно на рынке, и сказал им: "Идите и вы в виноградник, и что будет справедливо – дам вам." И они пошли. Вышедши снова около шестого и девятого часа, он поступил так же. Наконец, около одиннадцатого часа он снова вышел и нашел еще стоящих без дела, и спросил их: "Почему вы стоите здесь весь день без дела?" Они ответили: "Потому что нас никто не нанял." Он сказал им: "Идите и вы в виноградник." Когда же настал вечер, хозяин виноградника сказал своему управителю: "Позови работников и заплати им, начав с последних и до первых."» [12]
Такой случайный труд не всегда был добровольным. Известны многочисленные примеры в истории Азии и Европы, когда землевладельцы обязывали своих слуг трудиться за заранее установленную плату. Социальные группы, из которых набирались случайные работники, варьировались весьма сильно. В своем исследовании нововавилонского периода Мухаммед Дандамаев отмечает:
«Иногда даже лица, владевшие одним-двумя рабами, сами работали по найму». [13]
В римский период среди сельскохозяйственных наемных работников Италии были как мелкие земледельцы, подрабатывающие для пополнения скромного дохода, так и безработные или частично занятые горожане [14].
Что касается Египта поздней Античности (IV–V века н.э.), Роджер Бэгнелл пишет:
«Во время жатвы […] работали все. Вероятно, большое количество людей, которые в обычное время занимались другими делами, подрабатывали в пик сезона. Монахи покидали свои пустынные монастыри и отправлялись в дельту Нила, чтобы работать за дневную плату.» [15]
Второй тип раннего наемного труда – это ремесленный труд, то есть квалифицированная работа, выполнявшаяся время от времени, но не на постоянной основе (обработка металла, плотницкое дело). В случае с древней Грецией Алоис Драйзентер предполагает, что из-за низкой степени урбанизации ремесленники изначально были вынуждены мигрировать от фермы к ферме. Позднее, когда города немного разрослись, они могли оседать и открывать собственные мастерские [16].
Таким образом, граница между ремесленным и случайным трудом сначала была нечеткой, особенно учитывая, что некоторые виды полевых работ (например, жатва) также считались квалифицированным трудом [17].
В средневековой Европе это, например, относилось к косцам:
«Это была первая и наиболее значимая деятельность наемных сельхозработников, что объясняется важностью уборки урожая, в первую очередь – жатвы зерна и покоса сена, для сельскохозяйственной экономики. Даже для простой работы косцам и жнецам требовались определенные навыки и опыт. Рабочая бригада должна была специализироваться исключительно на этой деятельности. […] Заработки косцов и жнецов, как правило, были выше, чем у других наемных работников.» [18]
Третья форма раннего наемного труда наблюдается в древних вооруженных силах в виде военной службы:
«Уже в конце Древнего царства (около 2290 г. до н.э.) наемники набирались из Нубии и Ливии. В период Нового царства (1551–1080 гг. до н.э.) существовали поселения наемников и насильственно переселенных иностранцев, которых также использовали в качестве наемной силы. В новой сирийской легионе (первая половина X века до н.э.) наемники – частично набираемые из сельскохозяйственной среды – играли растущую роль. В Ахеменидском Иране наемники появляются с начала V века до н.э. Греческие наемники начали играть решающую военную роль с восстания Кира в 401 году до н.э. (известный "поход десяти тысяч"), а впоследствии – в восстании сатрапов, отделении Египта и войне против Филиппа II Македонского и Александра Великого. Услуги наемников также использовались при последующих иранских династиях. В Китае использование наемников, вероятно, восходит к периоду династии Хань (206 г. до н.э. – 220 г. н.э.).» [19]
Наемные солдаты стали первой крупной группой получателей заработной платы, как справедливо отметил Г.Э.М. де Сент-Круа [20]. Оплата обычно состояла из базового набора продовольствия и прочего, денежных средств или доли от военной добычи [21]. В египетском Новом царстве армия отчасти состояла из профессиональных солдат («в наши дни их часто, но ошибочно называют наемниками») и временно призванных резервистов [22].
Четвертая, вероятно более поздняя форма наемного труда – это ученичество у ремесленников. Контракты на ученичество отличались от других видов трудовых соглашений тем, что помимо трудовых отношений, предполагалось обучение: работодатель брал на себя обязательство обучать, а наемный работник – обязанность освоить определенные навыки [23].
Если рассмотреть все эти четыре варианта в совокупности, выделяется одна общая черта: свободный наемный труд особенно активно применялся в тех случаях, когда деятельность носила временный характер – временный либо в том смысле, что осуществлялся лишь часть года (например, сельхозработы), либо в определенный период жизни работника (например, ученичество).
Стоит отметить, что, например, на молочных фермах наемный труд не применялся: там использовался рабский труд, так как деятельность была непрерывной. Эта закономерность зафиксирована, например, в Древней Греции Зиммерманом:
«На сезонные работы в сельском хозяйстве, такие как сбор оливок, часто нанимались свободные рабочие. Для таких кратковременных занятий покупка рабов была экономически нецелесообразна. […] Однако пастухи чаще всего были рабами». [24]
Но обратное не всегда верно: далеко не весь временный труд оплачивался. В Англии XIII века сезонные работы чаще всего выполнялись «посредством трудовых повинностей, которые несли зависимые арендаторы». [25]
Таким образом, важное значение имело и то, насколько существовали другие, возможно более дешевые альтернативы наемному труду, такие как, например, принудительный труд [26].
1. Miles, "Capitalism and Unfree Labour". Сопротивление ортодоксального марксизма идее, что рабство является «нормальной» формой товаризации, напрямую связано с допущением, что противоречие между капиталом и наёмным трудом – это самая существенная характеристика капитализма. В отличие от этой позиции, я придерживаюсь точки зрения тех авторов, которые в своём анализе капитализма отдают центральное место не классовым противоречиям, а форме стоимости. В этой перспективе противоречие между капиталом и «свободными» наёмными работниками – это не что иное, как конфликт между разными группами товарных собственников. См. Курц и Лохофф, «Фетиш классовой борьбы»; Постон, Время, труд и социальное доминирование. Ортодоксальный классовый анализ склонен довольно быстро становиться тавтологичным, то есть делает истинным по определению именно то, что требует исследования и объяснения. Яркий пример – определение, предложенное В.Г. Рансиманом: «Под “капитализмом” я понимаю способ производства, при котором формально свободный труд нанимается для постоянной работы в устойчивых предприятиях, конкурирующих на рынке за прибыль». Пока всё понятно. Но затем он утверждает: «Как бы трудно ни было точно определить момент перехода к капиталистическому способу производства в конкретном обществе, он считается завершённым лишь тогда, когда наблюдатели всех теоретических школ соглашаются, что формально свободный наёмный труд доминирует в экономике в целом». – Рансиман, «‘Триумф’ капитализма», с. 33–34.
2. Финли, Древняя экономика, с. 65–66.
3. Драйцэнтер, «Возникновение наёмного труда», с. 272–273.
4. Слово misthós может иметь и другие значения, но основное – «зарплата»; см. соответствующий раздел в Realencyclopädie, колонки 2078–2095. Эдуар Виль подчёркивает, что misthós можно буквально переводить как «зарплату» только когда речь идёт о плате «трудящемуся – misthotos». См. его «Notes sur ...»; также Галан, «Свободный труд», с. 13–15.
5. Бенвенист указывает на различие с другим индоевропейским словом, имеющим значение в этом контексте – laun[om], от которого происходят немецкое Lohn и голландское loon. «Laun – это всегда нечто отличное от зарплаты; это акт благосклонности или выгода, полученная за деятельность, не являющуюся обычным трудом (в противном случае употреблялось бы mizdo), скорее ‘гонорар’ или выигранная награда». Бенвенист, Словарь, т. 1, с. 168. Мосс, «Опыт о даре», с. 155: «Наше собственное слово gage происходит от того же корня – wadium (ср. англ. wage, зарплата). Хувелен уже показал, что немецкое wadium помогает понять природу заключаемых контрактов, приближающихся к римскому nexus.»
6. Рёсслер, «Ремесло и наёмный труд», с. 76. Более подробный анализ у Вернана, Миф и мышление у греков, с. 183–247. В Вавилоне «свободного наёмного работника называли agru, от глагола agaru – нанимать». – Дандамаев, Рабство в Вавилонии, с. 121–122. В Иудее связь между наймом и зарплатой очевидна: еврейское слово для обозначения наёмного труда – kr, от корня kr («нанимать», «работать за плату»). От этого же корня образовано слово akr – «наёмный работник». – Крайссиг, Социально-экономическая ситуация в Иудее, с. 91; Бен-Давид, Талмудическая экономика, т. 1, с. 65–66. Хеттское kuššaniya- означает «нанимать», «взять как подёнщика» и связано с kuššan-, означающим «зарплата», «оплата», «цена». – Хаазе, «Договоры на оказание услуг».
7. Различие между работником и его деятельностью сформировалось на раннем этапе. Кауфман полагает, что оно уже содержалось в индоевропейском корне op- (ср. лат. opus). Кауфман, Древнеримское право аренды, с. 200.
8. Франсин Мишо в «Обучение и наёмный труд», с. 8, указывает, что ещё в начале XIV века в Марселе заключались контракты, по которым работники нанимали себя и свой труд (loco me et operas meas). Дешан в «О выражении locare operas» считает, что выражение locatio operarum («наём труда») могло возникнуть только потому, что в Риме доминировало рабство, и наёмный труд рассматривался как параллельный юридический механизм: не рабовладелец сдаёт раба, а «раб» сам себя нанимает. Похожую идею развивает Вебер, Аграрные отношения в древности, с. 12, 56. Кауфман в Древнеримском праве аренды, с. 155, резко критикует такую точку зрения, утверждая, что термин mercenarius («наёмный работник») изначально применялся к свободным рабочим, и лишь позднее – к рабам.
9. Зигель, «Методологические замечания», с. 360–361.
10. Кошакер, рецензия, с. 388–389. Стандартной работой по этой теме остаётся Лаутнер, Аренда людей в древнем Вавилоне. См. также Кленгель, «Социальные аспекты вавилонской аренды услуг», с. 41: «Сезонные всплески спроса на труд, а также срочные работы в других отраслях часто не могли быть покрыты обычным предложением. Так как невозможно было прибегнуть к иностранной рабочей силе из-за внешнеэкономических ограничений [… важное наблюдение! – MvdL], значение приобрёл не только труд должников, но и наёмный труд».
12. Оксфордская аннотированная Библия, с. 1197 (Матфей 20). См. также де Чуррука, «Справедливая плата».
13. Дандамаев, Рабство в Вавилонии, с. 121, сноска.
14. Гарнси, «Несвободный труд в Римском мире», с. 42.
15. Багналл, Египет в поздней античности, с. 123.
16. Драйцэнтер, «Возникновение наёмного труда».
17. Хайнц Крайссиг приводит пример производителей кирпича в Транс-Иордании эллинистического периода: «Они выполняют любую работу для любого, кто может заплатить: будь то магистрат, частный заказчик или владелец мастерской. Сегодня они работают на подрядчика, завтра – как подёнщики у домовладельца. Контракты могли быть письменными или устными и заключаться на день, несколько дней, недель или до завершения проекта. Работник мог быть привязан к мастерской или нет. Различие между наёмным рабочим и мелким подрядчиком может быть иллюзорным». Крайссиг, «Свободный труд в эллинистическую эпоху», с. 31. Подробный анализ см. в его «Опыт о статусе наёмных работников».
18. Хон-Фирнберг, Наёмные работники и свободный труд в Средние века, с. 67–68.
19. Аноним, «Наёмник», с. 269.
20. «Первое массовое появление наёмного труда в древности произошло в военной сфере в виде наёмничества». Сент-Круа, Классовая борьба в древнегреческом мире, с. 182.
21. См., среди прочих, Корбье, «Зарплаты и наёмный труд», с. 68, 84–85.
22. Аноним, «Война», колонка 776. Очень интересен случай с нубийскими дивизиями. Изначально военнопленные просто массово уничтожались (однажды это было 49 000 человек). Лишь когда в Египте (в период Древнего царства) началась острая нехватка рабочей силы, политика изменилась. Начались набеги на Нубию (до конца Древнего царства). Позже заключались договоры, по которым нубийцы должны были предоставлять солдат, организованных в отдельные этнические отряды. В эпоху Нового царства основную часть армии составляли пленные. Аноним, «Иностранный труд».
23. Только недавно ранняя история ученичества начала привлекать внимание. Обзор см. у Эпстайна, Наёмный труд и гильдии.
24. Циммерман, «Свободный труд в Греции», с. 341. Ср. Аудринг, «О социальной позиции пастухов», с. 16: «Пастушеское рабство можно считать первой формой экономически значимого рабства в Греции, несмотря на его ограниченность. […] В отличие от земледелия, животноводство оставалось стабильным, что создавало спрос на стабильную рабочую силу – здесь лучше подходили рабы или крепостные, чем бедные мигранты, готовые наняться лишь на короткое время». Джон Моррис («Рабы и крепостные», с. 49) замечает: «Главный недостаток рабского труда – необходимость содержать раба круглый год вне зависимости от его производительности».
26. Англия XIII века хорошо демонстрирует, что «свободный» наёмный труд был тесно связан с сезонностью. Помимо крепостных, получавших зарплату (famuli и famulae), существовали две группы «настоящих» наёмных работников: квалифицированные ремесленники (каменщики, плотники) и подёнщики. См. Миддлтон, «Обычная судьба famulae», с. 28–29; также Постан, Famulus, с. 18; Хилтон, Крепостные стали свободными, с. 37–38; Косминский, Исследования по аграрной истории Англии, с. 305–306. В других странах см. Перруа, «Наёмный труд», и ван Бавела, «Сельский наёмный труд в XVI веке». На самом деле, благосостояние подёнщика по сравнению с долговременным работником зависело от ситуации на рынке труда. После чумы, вызвавшей нехватку рабочей силы и рост цен на еду, многие англичане «отказывались от респектабельной должности пахаря, возчика или пастуха, работающего за годовую зарплату, ради более прибыльного, но нерегулярного подённого труда, который позволял им зарабатывать больше и самим выбирать, где и когда работать». Кеньон, «Условия труда в Эссексе», с. 431.
Свободный наёмный труд в докапиталистических обществах, как правило, оставался «судорожным, случайным, маргинальным» явлением [27]. Часто (но не всегда) свободный наёмный труд был «дополнением к другим формам труда и изъятия прибавочного продукта, зачастую служа средством пополнения доходов мелких землевладельцев, чья земля – независимо от того, находилась ли она в собственности или во временном владении – была недостаточна для обеспечения пропитания» [28].
В течение долгого времени свободный наёмный труд возникал лишь эпизодически. Однако как минимум в одном регионе мира он приобрел важное значение уже до возникновения капитализма. Речь идет о манориальных наёмных работниках, которые, по сути, были «крепостными, которым закон отказывал в свободе заключения договоров и передвижения, доступной для наёмных работников XX века» [29]. По оценке Чарльза Тилли, в 1500 году около 94% всех европейских пролетариев были «сельскими»; даже в 1800 году этот показатель составлял 90% [30]. Подавляющее большинство этой группы, вероятно, первоначально состояло из несвободных наёмных работников, а не из более или менее ‘современных’ трудящихся [31]. Их существование свидетельствует о стремительном распространении денежной экономики в Европе, начиная с высокого Средневековья [32] – процесс, который впервые ясно проявился в Англии [33].
Возникает вопрос: как и почему обширный, более или менее свободный наёмный труд вырос из эпизодического свободного труда и масштабного несвободного? Первая группа наёмных работников, имевших устойчивую занятость, вероятно, существовала уже в Древнем Египте. Уже на раннем этапе там появилась небольшая группа ремесленников, постоянно выполнявших наёмный труд на государство: работники некрополей. Они жили в небольших, специально построенных посёлках (Кахун, Дейр эль-Медина, Телль эль-Амарна), где трудились – зачастую из поколения в поколение – над строительством гробниц для очередных фараонов. О работниках Дейр эль-Медины (от XVIII до XX династии) благодаря археологическим данным, папирусам и остраконам известно многое. Мы знаем не только множество подробностей их повседневной жизни, но и хорошо осведомлены об их оплате труда:
Выплаты производились на 28-й день месяца, за следующий месяц. Основной платёж осуществлялся зерном […]. В зерно входила полба, из которой мололи муку, и ячмень, из которого варили пиво. Другие поставки от государства включали рыбу, овощи и воду; а для бытовых нужд – дрова и глиняную посуду. Менее регулярными были поставки лепёшек, готового пива и фиников, а в праздничные дни или по другим особым случаям рабочим выдавались премии, включавшие соль, натрон, кунжутное масло и мясо [34].
В двадцать девятый год правления Рамсеса III (около 1158 г. до н.э.) эти рабочие организовали первую зафиксированную в истории забастовку – поводом стало несвоевременное получение зарплаты [35].
Почему же эти ремесленники были наёмными работниками, а не рабами? Мы можем лишь предполагать. Одна из возможных версий заключается в том, что деятельность этих ранних ремесленников первоначально имела временный характер (на ещё более ранней исторической стадии), и когда занятость стала постоянной, то сохранилась традиционная форма найма. Является ли это объяснение верным, доказать по имеющимся источникам невозможно. Тем не менее, уже этот пример показывает, что помимо собственно экономических причин необходимо учитывать также всевозможные внеэкономические (культурные, политические) факторы.
Объяснение тенденции к устойчивому наёмному труду в значительной степени связано с вопросом о том, как наёмный труд смог постепенно утвердиться во всё более широких секторах экономики. Ведь это расширение неизбежно привело к тому, что наёмный труд перестал ограничиваться в основном временными видами деятельности. В литературе предлагаются различные причины. Я кратко рассмотрю три из них: технологические нововведения, централизацию государств и рост предложения рабочей силы. Ни один из этих факторов, на мой взгляд, не может дать полного и удовлетворительного ответа.
Что касается технологических нововведений, часто повторяемым аргументом является утверждение, что современные технологии оказались несовместимы с несвободным трудом. Это объяснение восходит по крайней мере к XIX веку, к политэкономисту Дж. Э. Кэрнсу, который в своей влиятельной книге Сила рабства утверждал, что рабский труд по своей природе всегда является неквалифицированным. Раб, писал Кэрнс, «непригоден для всех отраслей промышленности, требующих хоть малейшей осторожности, предусмотрительности или ловкости. Его невозможно заставить работать с машинами; ему можно доверить лишь самые грубые орудия; он способен только на самые примитивные формы труда» [36]. Другие авторы, включая Маркса, восприняли это объяснение и, соответственно, выдвинули технологическую теорию упадка рабства: всё более сложные и тонкие трудовые процессы якобы не могли сочетаться с использованием рабского труда [37]. Однако дальнейшие исследования показали, что это утверждение несостоятельно – ни в отношении Античности, ни применительно к капитализму [38].
На американском Юге до Гражданской войны квалифицированный труд безусловно выполнялся рабами, хотя и с большей степенью автономии, чем, например, на хлопковых плантациях. Юджин Дженовез приводит высказывание южнокаролинского плантатора 1849 года: «Всякий раз, когда рабу дают ремесло, он наполовину свободен, и вскоре становится, как нам хорошо известно, и как подтверждает вся история, за редкими исключениями, самым испорченным и мятежным в своем классе» [39]. Логика, лежащая в основе этого высказывания, ярко проиллюстрирована в исследовании Чарльза Дью, посвященном литейному заводу в долине Вирджинии в начале Гражданской войны. Дью подробно описывает, почему владелец (Уивер) предоставлял своим рабам-ремесленникам значительную степень свободы в работе. Благодаря ясности изложения Дью, приведу длинную цитату:
Уивер, конечно, обладал значительной карательной властью. Он мог наказать любого упрямого или проблемного раба, но если бы он полагался на плеть для достижения удовлетворительного уровня производства, его карьера производителя железа в Вирджинии закончилась бы очень быстро. Чрезмерное применение силы безусловно дало бы обратный эффект, и наказание квалифицированного раба, по меньшей мере, сделало бы его больным и неспособным к работе. Вероятно, оно также вызвало бы у него ярость и стремление отомстить хозяину. Акт саботажа на производстве можно было бы устроить довольно легко в кузнице. Один только пример: огромные деревянные балки, поддерживавшие 500–600-фунтовые кованые молоты – эти балки назывались «хелвами» – иногда ломались в ходе нормальной работы и требовали замены. Кузница останавливалась как минимум на день, а порой и дольше, пока плотник устанавливал новый хелв. Бригадиры Уивера могли намеренно сломать хелв в любое время, и кто бы доказал, что это не случайность? Другой вариант – сжечь кузницу. В любой рабочий день там имелся горящий древесный уголь, способный выполнить задачу. Короче говоря, рабы могли нанести Уиверу значительный физический и финансовый ущерб, даже если ограничивали свои действия пассивным сопротивлением вроде замедления работы или небрежного исполнения обязанностей. Неудивительно, что нет никаких свидетельств того, что Уивер когда-либо наказывал плетью кого-либо из своих кузнечных рабов за все сорок лет своей деятельности в долине.
Гораздо более серьезной угрозой для рабов, чем физическое наказание, была возможность быть проданным. Даже квалифицированные рабы, которые пытались бежать или чьё сопротивление выходило за пределы терпимости Уивера, могли быть переданы работорговцам и легко проданы. Однако ни один владелец металлургического предприятия не хотел бы расставаться с обученным рабом-кузнецом […]. Приобрести или обучить замену было бы сложно, если не невозможно, а попытки нанять квалифицированных рабов-кузнецов, как хорошо понимал Уивер, были сопряжены с высокой степенью неопределенности и значительными затратами. Гораздо разумнее, с точки зрения Уивера, было по возможности избегать применения физического принуждения и прибегать к угрозе продажи только в самых крайних случаях.
Альтернативой насилию была положительная мотивация. С самого начала своей деятельности в Вирджинии Уивер платил рабам за сверхурочную работу. У ремесленников Уивера была ежедневная или еженедельная норма, но за производственный результат, превышающий требуемый объём, он вознаграждал их либо деньгами, либо товарами из своего магазина при заводе Buffalo Forge. Выплата за «сверхурочную работу» – так называлась эта система – была обычной практикой на рабских производственных предприятиях на всем довоенном Юге США и являлась элементом трудового режима южных металлургических заводов уже с середины XVIII века [40].
Этот пассаж ясно демонстрирует, что рабский труд вполне совместим с современными трудовыми процессами, если изменить механизм извлечения трудовых усилий. Технологические инновации, хотя и требуют предоставления несвободным работникам некоторой степени автономии в работе, ни логически, ни практически не предполагают отмену самой несвободной формы трудовых отношений.
Вторым фактором, упоминаемым в научной литературе, является появление современных централизованных государств – прежде всего в Англии, а затем и в некоторых частях Западной Европы. Робин Блэкберн ярко формулирует суть: «В Англии и Франции рабство сошло на нет, так и не став незаконным […]. Трудно поверить, что представители властных элит в Англии и Франции были по природе своей более мягкими и гуманными, чем в других регионах христианского мира; в английском случае свирепый Статут о работниках 1349-1351 годов, безусловно, говорит об обратном. Следовательно, основное объяснение упадка крепостничества и рабства следует искать в наличии иных “средств” достижения той же цели (предположительно – контроля над рабочей силой)» [41]. Похожую точку зрения высказывает и Роберт Бреннер [42]. Хотя в этих интерпретациях, безусловно, содержится рациональное зерно, их эмпирическая основа остаётся довольно слабой. Централизованное государство создало лишь возможность для существования «свободного» наёмного труда в массовом масштабе – и не более того. С логической точки зрения, речь идет о необходимом, но недостаточном условии.
Третьим часто упоминаемым объяснением служит наличие достаточного предложения рабочей силы. Так, Морис Добб, например, писал, что «переход от принудительного изъятия прибавочного труда землевладельцами к использованию свободного наёмного труда должен был зависеть от наличия дешёвой рабочей силы (т.е. пролетарских или полупролетарских элементов)» [43]. Подразумевается, что, по-видимому, наличие «дешёвой рабочей силы» само по себе достаточно, чтобы обеспечить переход от принудительного труда к «свободному». Но такое заключение чрезмерно упрощённое. Потенциальные работодатели этой «дешевой рабочей силы» со своей стороны должны быть готовы использовать её именно в качестве наёмной. Однако, по крайней мере в принципе, они могли бы применить её и иначе: например, заключить с ней договор о долевом землепользовании (шер-краппинг) или ввести форму рабства (например, долгового). Тот факт, что такие альтернативы зачастую игнорируются, а не рассматриваются систематически, свидетельствует о неприемлемом функционализме. С полным основанием Джоэл Кан отмечает: «Очевидно, что выгоды, которые капитализм получает от той или иной экономической формы, сами по себе не объясняют её существование. Следует, напротив, спросить, могут ли другие формы экономической организации быть столь же выгодны капитализму, выгодны ли конкретные формы капитализму в целом или лишь отдельным фракциям господствующего класса, и, наконец, существует ли возможность конфликта и противоречия внутри самого капитализма» [44]. И снова: изобилие работников, ищущих занятость, логически лишь делает возможным массовое распространение «свободного» труда, но вовсе не делает его необходимым или неизбежным результатом.
Если рассматривать эти три причинных фактора в совокупности, то мы получаем одну причину, которая, по терминологии Майкла Буравоя, способствует большей свободе в отношениях в производстве (технологические инновации), и две причины, которые делают такую свободу возможной в отношениях производства (централизованная государственная власть и избыточное предложение рабочей силы) [45]. Однако и это ещё не даёт нам чёткого понимания специфических факторов, приведших к распространению «свободного» наёмного труда. В анализе всё ещё остаются существенные пробелы [46].
Где же тогда следует искать ответ? При каких обстоятельствах возможность «свободного» наёмного труда превращается в реальность? На мой взгляд, любая попытка ответить на этот вопрос должна учитывать интересы и выбор как со стороны «работодателей», так и со стороны подвластных работников. С обеих сторон трудовых отношений действуют как экономические, так и внеэкономические факторы. Представляется полезным различать два типа когнитивных механизмов. Во-первых, это стратегические соображения, то есть оценка выгод и затрат отдельными лицами (или домохозяйствами) в зависимости от предполагаемых последствий различных вариантов выбора. Во-вторых, это поведенческие нормы – применение нормативных принципов к собственному поведению и к поведению других [47]. Эти два механизма могут действовать совместно и, как правило, именно так и происходит. Если работодатель решает не использовать труд рабов, а прибегнуть к наёмному труду, то его мотивация, вероятно, включает как стратегические соображения («так дешевле»), так и нормативные («так более цивилизованно» и т. п.).
Ключевой момент заключается в том, что сочетание этих когнитивных механизмов не приводит просто – «автоматически», так сказать – к одному и тому же результату в любой ситуации. Одни и те же нормы и соображения выгод/затрат могут в разных исторических контекстах приводить к различным последствиям. Поэтому, если мы хотим объяснить, почему в определённом месте и в определённое время свободный наёмный труд стал доминирующим, необходимо тщательно изучить конкретную ситуацию и выявить специфические мотивы работодателей и подвластных работников [48].
Здесь я ограничусь лишь несколькими возможными, релевантными мотивами, не претендуя на исчерпывающий перечень. Для работодателей важнейшими стратегическими соображениями, по-видимому, являются три: прямые издержки на подвластного работника – они будут подробнее рассмотрены в следующей главе, – гибкость предложения рабочей силы [49], а также (эффективность) соответствующего законодательства [50]. Поведенческие нормы, вероятно, в первую очередь связаны с гуманистическими и моральными соображениями, о чём речь пойдёт ниже.
Для подвластных работников – в той мере, в какой у них действительно есть выбор и они не насильно обращены в рабство, – ключевыми стратегическими соображениями являются два: с одной стороны, стабильность и уровень жизненного обеспечения, иначе говоря, материальная безопасность, а с другой стороны (в условиях слабого государства) – степень физической защиты, которую может обеспечить работодатель. Нормативные соображения касаются прежде всего вопросов личного достоинства (является ли предлагаемое трудовое отношение достойным или унизительным для их статуса) и распределительной справедливости [51].
Некоторые мотивы, определяющие выбор формы трудовых отношений
27. Finley, Ancient Slavery, с. 68. Это не исключает возможности того, что иногда появлялись небольшие ядра постоянных наёмных работников, но они, как правило, существовали в рамках более широкой группы сезонных или случайных работников. См., например, анализ крупных византийских поместий поздней античности у Banaji, “Agrarian History”, с. 198–202.
28. Wood, Peasant-Citizen and Slave, с. 65.
29. Postan, Famulus, с. 23.
30. Tilly, “Demographic Origins”.
31. Алан Макфарлейн предполагает, что это было характерно для Англии. См. Origins of English Individualism, с. 148–150.
32. Рикардо Дюшен объясняет этот процесс монетаризации в “French Revolution as a Bourgeois Revolution”. См. также Mayhew, “Modelling Medieval Monetisation”.
33. По оценкам Постана, в Англии XIII века «возможно, до трети всего сельского населения было доступно для полной или частичной занятости как наёмные работники». Postan, “England”, с. 568. Некоторые исследователи интерпретируют это как основание «перенести начало капитализма в Англии на XIII век». Gerstenberger, Impersonal Power, с. 50–51. См. также: Weber, “Studie zur spätmittelalterlichen Arbeitsmarkt- und Wirtschaftsordnung”; Lütge, Die mitteldeutsche Grundherrschaft, с. 216–238; idem, “Das 14./15. Jahrhundert”, особенно с. 314-323; и Brown, “Introduction: Wage-labour: 1500-1800” в его English Labour Movement, с. 1-27.
34. Davis, Pyramid Builders, с. 72–73. См. также Allam, Verfahrensrecht; Erny, Community of Workmen; Della Monica, La classe ouvrière sous les pharaons; Allam, “Familie und Besitzverhältnisse”; Gutgesell, Arbeiter und Pharaonen.
35. Edgerton, “Strikes”; Janssen, “Background Information”.
36. Cairnes, Slave Power, с. 46.
37. Marx, Capital, т. 1, с. 303–304.
38. Kiechle, Sklavenarbeit.
39. Genovese, “Slave Labor or Free”, с. 225.
40. Dew, Bond of Iron, с. 107–108.
41. Blackburn, Overthrow of Colonial Slavery, с. 39-40.
42. «Укрепляющееся централизованное государство, всё более укоренённое в широких слоях землевладельцев, могло […] гораздо эффективнее подорвать деструктивное поведение тех немногочисленных землевладельческих элементов, чья экономика по-прежнему зависела от внеэкономических методов […]. Государство, возникшее в Тюдоровский период, однако, не было абсолютной монархией. Получая прибыль от роста арендной платы за землю, через управление новой формирующейся трёхчленной капиталистической иерархией – коммерческий землевладелец, капиталист-арендатор и наёмный рабочий – английские земельные классы не нуждались в прямом применении внеэкономического принуждения для извлечения прибавочного продукта. Им также не требовалось, чтобы государство служило им косвенно в качестве инструмента извлечения излишков посредством политических средств (налогов/должностей и войны)». Brenner, “Agrarian Roots”, с. 297-298.
43. Dobb, “Reply”, с. 61.
44. Kahn, “Mercantilism”, с. 202.
45. Burawoy, Politics of Production, с. 13–14.
46. В последнее время предпринимались некоторые осторожные попытки в этом направлении. См., например, микроисторический анализ в Fox, “Servants”.
47. Эти две мотивации описаны в несколько ином контексте в: Burawoy and Wright, “Coercion and Consent”.
48. В научной литературе вопрос о том, почему в конкретное время и в конкретном месте выбирается определённый режим эксплуатации, в основном рассматривается в рамках экономистского подхода, сосредоточенного почти исключительно на мотивах и интересах работодателей. Например, интересной, хотя и частной, является дискуссия о существовании и пространственно-временной изменчивости различных типов аграрных предприятий: долевой аренды, систем «наёмного управляющего» и т. п. Исходя из неявного предположения, что землевладельцы не могут использовать несвободный труд, аграрные экономисты разработали различные модели, объясняющие выбор определённого трудового режима. Существенная роль в них отводится проблеме «морального риска» уклонения от труда (менее выраженной при долевом землепользовании, чем при наёмном труде) и соответствующим затратам на контроль за трудом. См.: Eswaran and Kotwal, “Theory of Contractual Structure”, с. 361. Keijiro Otsuka, Hiroyuki Chuma и Yujiro Hayami разработали модель, согласно которой постоянный наёмный труд в аграрном секторе является своего рода «последним прибежищем», используемым лишь тогда, когда другие формы (например, аренда земли) невозможны по юридическим или социальным причинам. В соответствии с этой гипотезой, авторы объясняют частое использование постоянного наёмного труда в современной Индии, Пакистане и Непале кастовой системой: низшие касты лишены права владеть землей или арендовать её, и поэтому для них остаётся лишь труд наёмного работника. Обратная ситуация наблюдается в Индонезии, Малайзии, на Филиппинах и в Таиланде: здесь «не существует классовых барьеров для становления арендатором или собственником земли. В таких условиях преобладает аренда, а постоянные трудовые контракты встречаются редко, несмотря на наличие крупных землевладельцев, способных использовать постоянных работников для крупных хозяйств» (Otsuka, Chuma and Hayami, “Land and Labor Contracts”, с. 2003-2004). По мнению Otsuka и соавт., аналогичная ситуация наблюдалась в аграрной истории Японии: «В Японии в ранний период Токугава (XVI–XVII вв.) преобладал постоянный [наёмный] труд, поскольку аграрные законы требовали прямой привязанности всех земледельцев к феодальным лордам и, соответственно, запрещали развитие арендных отношений ниже уровня юридически признанных крестьян (honbyakusho), обладавших правом пользования землей. Это правило постепенно нарушалось в результате фактических арендных соглашений между юридическими крестьянами и их постоянными работниками. Превращение постоянных работников в арендаторов ускорилось в поздний период Токугава (XVIII–XIX вв.), когда феодальные лорды стали менее активно обеспечивать соблюдение арендных правил, поскольку земельное налогообложение перешло от переменного налога на основе урожайности (kemi) к фиксированному налогу в натуре (jomen). Преобразование продолжилось в модерную эпоху, когда правительство Мэйдзи (1868-1912) предоставило современные права собственности на землю, включая право её сдачи в аренду, тем, кто ранее имел лишь феодальное право пользования. Этот процесс поддерживался развитием более интенсивных систем земледелия, требовавших большего ухода и суждений со стороны работников, и потому более эффективно реализовывавшихся малыми арендующими крестьянами, имевшими возможность получать остаточную прибыль» (там же, с. 2005). Экономистские подходы подобного рода, безусловно, имеют смысл, когда речь идёт о существовании или отсутствии определенного режима эксплуатации. Модель Otsuka и соавт. ясно показывает, что даже экономистское объяснение не может обойтись без ссылки на нормативные (культурные) факторы: наличие или отсутствие кастовых норм среди подвластного населения является, в конце концов, важным условием определения возможных вариантов для работодателя. Однако полноценное объяснение должно идти дальше и включать нормативные аспекты явно.
49. Гибкость особенно важна в случае непредсказуемых видов деятельности. Это очевидно на примере пахоты и жатвы: как только погодные условия (а они трудно предсказуемы) становятся благоприятными, необходимы решительные действия. Тогда уже нет времени на сложные переговоры с потенциальными работниками. Следовательно, требуются меры предосторожности. Уже в Месопотамии существовали попытки таких предварительных соглашений, как отмечалось ранее на примере контрактов на уборку урожая. См. по этому вопросу также Kenyon, “Labour Conditions in Essex”, с. 438.
50. Фактор, связанный как с прямыми издержками, так и с гибкостью, и который в большинстве экономических анализов упоминается лишь косвенно (в виде «проблемы уклонения от труда»), – это степень организованности потенциальных работников. Если рабочая сила в той или иной отрасли принадлежит к мощному и боевому профсоюзу, капиталисту становится выгодно искать альтернативы наёмному труду, включая «несвободный» труд.
51. van der Linden, “Connecting Household History and Labour History”. Ни стратегические соображения, ни поведенческие нормы не подразумевают автоматически, что несвободные работники хотят стать свободными наёмными. Исследование крепостных рабочих российской металлургической промышленности XIX века утверждает: «Нет свидетельств того, что крепостные рабочие стремились к какому-либо состоянию “свободы” или даже были знакомы с западным понятием свободы. Напротив, хотя они время от времени жаловались на суровую дисциплину, они рассматривали гарантию своей базовой безопасности как неотъемлемое право, как естественную часть социально-экономической системы, в которой они жили. […] Рабочие настолько ценили эту безопасность, что некоторые из них встретили своё освобождение в 1861 году с тревогой из-за потери своих “прав”». Esper, “Condition of the Serf Workers”, с. 671. Несколько иной вариант, по-видимому, имел место в Западной Африке, где в XIX веке рабы сдавались в аренду своими владельцами для работы на других. Заработок рабов частично присваивался владельцем, частично оставался у самого раба. В первой половине XIX века «раб оставлял себе 10 франков в месяц сверх стоимости питания и жилья. Свободный работник 1903 года получал 0,45 франка в день с рационом или 1-1,5 франка в день без него, то есть около 11,25 франка в месяц сверх расходов на еду. Хотя следует осторожно относиться к этим цифрам, похоже, что владельцы рабов вели переговоры для своих рабов успешнее, чем свободные работники капиталистической эпохи – для самих себя. Более того, последние не всегда были уверены, что будут работать и, следовательно, есть, в отличие от рабов. Таким образом, освобождение рабов не привело к возникновению рынка свободного труда, основанного на наёмной занятости». Mbodj, “Abolition of Slavery in Senegal”, с. 208.
Даже если бы нам удалось разработать целостную общую теорию, описывающую, почему работодатели иногда используют и иногда не используют свободный наёмный труд, остаётся вопрос: почему именно наёмный труд стал нормальной формой зависимого труда в развитых капиталистических обществах (оставляя в стороне пока что домашнее натуральное хозяйство). Под «нормальной» формой я здесь имею в виду и то, что «свободный» наёмный труд стал доминирующей формой превращения труда в товар, и то, что все формы несвободного труда рассматриваются как предосудительные и незаконные, даже если они всё же встречаются. Снова исключительно экономическое объяснение кажется недостаточным; помимо непосредственных материалистических аспектов, связанных с расчётами экономической выгоды, роль играют также моральные и правовые соображения.
С экономической точки зрения заслуживают внимания два фактора. Первый (микроэкономический) фактор был выявлен ещё несколько десятилетий назад Джоном Хиксом: чем более свободный наёмный труд становится общим явлением, тем более дорогим становится несвободный труд, поскольку «это конкурирующие источники: когда используются оба, наличие одного влияет на ценность (заработную плату или капитальную стоимость) другого» [52]. В конце концов, стоимость содержания раба возрастает по мере сокращения предложения рабов, тогда как, напротив, рост числа наёмных работников делает эту форму труда дешевле [53]. Второй фактор – макроэкономический. Как известно, капитализм имеет свои корни в производстве предметов роскоши (текстиль и др.) для знати и других состоятельных заказчиков. На этой основе и развился индустриальный капитализм, начиная с текстильной промышленности в XVIII веке; впоследствии он распространился в XIX веке на целый ряд других отраслей; в этом процессе мануфактура уступила место машинному производству: «Фокус накопления резко сместился в сторону промышленности, и в особенности – в сторону наращивания производства в Отделе I, включая не только фабрики, но и обширную инфраструктуру транспорта и коммуникаций (шоссейные дороги, каналы, порты, пароходы, железные дороги, телеграф)» [54]. Постепенно, однако, начал расти и Отдел II, и всё более значительная часть продукции этого сектора приобреталась растущим классом наёмных работников. Таким образом, возникла динамическая взаимосвязь между Отделом I и Отделом II, которая иногда – и неоправданно – теоретизировалась как «фордистский режим накопления» [55].
Это развитие имеет большое значение в контексте данного анализа, поскольку растущие масштабы потребления наёмных работников показали, даже в самом абстрактном и «теоретическом» смысле, пределы массового рабства в «центральных» странах. Маркс охарактеризовал различие между рабом и наёмным работником следующим образом:
Раб получает средства существования, необходимые ему, в форме naturalia, которые фиксированы как по виду, так и по количеству, то есть он получает потребительные стоимости. Свободный работник получает их в форме денег, меновой стоимости, абстрактной общественной формы богатства. [...] Именно работник сам превращает деньги в те потребительные стоимости, которые он желает; именно он покупает товары по своему усмотрению и, как владелец денег, как покупатель товаров, он находится в совершенно том же отношении к продавцам товаров, что и любой другой покупатель [56].
Роберт Падгуг справедливо отмечает, что «рабы в значительной степени сами находятся вне системы товаров как потребители и, следовательно, не позволяют в полной мере развиться внутреннему рынку» [57]. Напротив, наёмные работники могли быть интегрированы в восходящую спираль растущих заработных плат и увеличивающегося массового потребления [58]. Иными словами, капитализм XX века, основанный на массовом потреблении, был возможен лишь благодаря возросшей покупательной способности наёмных работников и служащих в метрополиях. В действительности, наёмный труд в метрополиях был, с этой точки зрения, conditio sine qua non (необходимым условием – прим.) для процветания развитого капитализма [59].
Эти соображения, тем не менее, не исключают того, что рабский труд остаётся экономически мыслимой опцией и в метрополиях, пусть даже лишь как достаточно маргинальное явление. То обстоятельство, что рабство в значительной мере было фактически запрещено в современном капиталистическом обществе, даже там, где это не имело экономического смысла с точки зрения накопления капитала, связано меньше с экономическими противоречиями, чем с присущей буржуазным нормам универсалистской тенденцией. Это приводит меня ко второму, моральному аспекту нормализации. В программном эссе Томас Хаскелл демонстрирует тесную взаимосвязь между подъёмом современного капитализма и возникновением гуманитарной чувствительности: рынок вызвал изменения в восприятии или когнитивном стиле, которые лежали в основе «новой конфигурации установок и видов деятельности, которую мы называем гуманизмом» [60]. Согласно Хаскеллу, расширение рынка на всё новые области земного шара имело два главных следствия. Во-первых, рынок может функционировать эффективно только в том случае, если его участники соблюдают свои обещания, то есть исполняют свои договорные обязательства:
С исторической точки зрения капитализм требует совести и даже может быть отождествлён с господством совести. Этот «титанический труд» инстинктивного отказа от непосредственных побуждений, на котором зиждется соблюдение обещаний […] является абсолютной предпосылкой для возникновения собственнического индивидуализма и рыночного общества. […] Конечно, совесть и соблюдение обещаний появились в человеческой истории задолго до капитализма. […] Но только в XVIII веке, в Западной Европе, Англии и Северной Америке, впервые появились общества, чьи экономические системы зависели от ожидания, что большинство людей, большую часть времени, обладают достаточно развитым чувством совести (и уверенностью в неизбежности возмездия), чтобы им можно было доверять соблюдение обещаний. Иными словами, лишь тогда соблюдение обещаний стало настолько всеобщим, что могло быть возведено в ранг общей социальной нормы [61].
Вторым важным изменением, сопровождавшим становление рыночной экономики, было то, что люди научились учитывать более отдалённые последствия своих действий. «Будучи движущей силой образа жизни, основанного на соблюдении обещаний, рынок утвердил сферу, в рамках которой человеческое поведение было оторвано от якоря традиции и в то же время сделано столь же стабильным и предсказуемым, насколько это могли обеспечить “длинные цепи воли”. Сочетание изменчивости и предсказуемости создало мощные стимулы для развития манипулятивного, проблемно-решающего типа интеллекта» [62].
Сочетание этих двух великих культурных изменений (соблюдения обещаний и «рецептного знания») подтолкнуло изначально небольшую, но постепенно расширяющуюся группу представителей средних классов к переходу морального порога и позволило им «распространить уровень заботы и участия, ранее ограниченный семьёй, друзьями и соседями, на незнакомцев» [63]. Это дало им возможность «вынести рабство (и многое другое) в повестку дня как исправимое зло, сделав возможным коллективное действие, которое историки называют “гуманизмом”» [64].
Моральный, гуманитарный импульс был усилен и третьим фактором: тем обстоятельством, что капитализм содержит в себе мощную тенденцию к обобщению формальных принципов справедливости. Причина кроется в процессе обмена, который проникает во всё более широкие сектора общества. Процесс обмена является великим «уравнителем». Если индивид A и индивид B хотят заключить сделку, потому что A предлагает товар, за который B готов заплатить деньги, тогда A и B должны признать друг друга как договаривающиеся стороны с равными правами в переговорах, как собственников частной собственности, каждый с собственной независимой волей. Свобода и равенство переговорного статуса, таким образом, являются структурными элементами процесса обмена между владельцами товаров. Более того, эти идеи имеют своё материальное основание в самом процессе обмена: «обмен меновыми стоимостями является продуктивной, реальной основой всякого равенства и свободы. Как чистые идеи они лишь идеализированные выражения этой основы» [65].
Расширение отношений обмена влечёт за собой и обобщение этих представлений. Концепция человеческого равенства могла приобрести «постоянство устойчивого общественного мнения» только в обществе, «где форма товара является универсальной формой продукта труда, а значит, господствующим социальным отношением является отношение между людьми как обладателями товаров» [66]. Исторически идея равенства закрепилась сначала среди собственников капитала и земли, а впоследствии и среди обладателей рабочей силы – наёмных работников. Одновременно с этим процессом обобщения возникает и тенденция рассматривать все формы отношений, в которых производители не могли утверждать собственную независимую волю (в особенности рабство, разумеется), как несправедливые.
Однако даже на этапе своей генерализации «свободный» наёмный труд остаётся заключённым в своём центральном противоречии: неограниченная «свобода» продолжает означать для рабочих не только освобождение от клиентелы, личной зависимости и подневольности, но и зависимость от колебаний непредсказуемого рынка труда. С одной стороны, это вновь и вновь приводит к попыткам возродить отношения зависимости, которые в крайних случаях также оправдываются антигуманитарными и антиэгалитарными аргументами (наиболее очевидный пример – германский национал-социализм) [67]. С другой стороны, действительно «свободные» наёмные работники остаются в высокой степени осведомлёнными о факте отсутствия у них прав и об отсутствии уверенности, которое влечёт за собой их положение.
52. Хикс, Theory of Economic History, с. 132.
53. «Когда рабы дешевы и легко доступны, оказывается выгодным свести затраты на их содержание к минимуму; но когда рабы становятся труднодоступными и дорогими, так что утрата раба или его неспособность работать превращается в серьёзную проблему, тогда становится целесообразным нести расходы для снижения риска подобного исхода. […] Если труд избыточен, [заработная плата] может опуститься очень низко, до уровня, соответствующего не более чем содержанию раба – вплоть до краткосрочного или почти краткосрочного содержания раба». Хикс, Theory of Economic History, сс. 127, 132.
54. Суизи, «Contradictions of Capitalism», с. 37. Отдел I – термин Маркса для обозначения экономического сектора, производящего средства производства (инвестиционные или капитальные товары). Отдел II – сектор, производящий предметы потребления. См.: Маркс, Капитал, т. II, гл. 20. Читателю может припомниться теория стадий индустриализации Гоффмана: Первая стадия характеризуется доминированием отраслей, производящих потребительские товары; на Второй стадии всё большее значение приобретают отрасли капитальных товаров; на Третьей стадии устанавливается баланс между этими секторами с тенденцией более быстрого роста производства капитальных товаров по сравнению с потребительскими. См.: Hoffmann, Growth of Industrial Economies.
55. Агльетта, Theory of Capitalist Regulation. См. также: Фостер, «Fetish of Fordism»; Кларк, «Overaccumulation».
56. Маркс, «Результаты непосредственного процесса производства», с. 1033.
57. Падгуг, «Problems in the Theory of Slavery», с. 20. Ту же мысль высказывает Дженовезе, «Significance of the Slave Plantation», а также Валлерстайн, Modern World-System, т. II, с. 103. Ср. также: Маркс, Grundrisse, с. 419: «В производстве, основанном на рабстве, равно как и в патриархальном аграрно-ремесленном производстве, где большая часть населения непосредственно удовлетворяет большую часть своих потребностей собственным трудом, сфера обращения и обмена остаётся крайне узкой; а особенно в первом случае раб вообще не рассматривается как субъект обмена». Зигрид Мойшель (Kapitalismus oder Sklaverei, с. 50) утверждала, что и плантационная экономика, основанная на рабском труде, могла быть переориентирована на «продукты, продаваемые на местном рынке». Однако при этом она исходит из предположения о существовании «класса сельских и городских мелких товаропроизводителей» вне плантаций, которые выступали движущей силой подобного развития.
58. «Для каждого капиталиста вся совокупность рабочих, за исключением его собственных, выступает не как рабочие, а как потребители, как обладатели меновой стоимости (заработной платы), денег, которые они обменивают на его товар». Маркс, Grundrisse, с. 419. См. также: Сулкунен, «Individual Consumption».
59. На первый взгляд это функциональное объяснение: развитый капитализм требует массового потребления со стороны рабочего класса. Но в действительности речь идёт о причинной аргументации: те элементы капитализма, где доминировал наёмный труд, могли обеспечить более высокую норму накопления капитала, чем сферы, основанные на «неэкономически принудительном труде», и потому они получили преимущество в конкурентной борьбе. Значимость этого вывода не следует недооценивать. Господство наёмного труда не подразумевает, что речь идёт исключительно о свободном наёмном труде. Напротив, в развитых капиталистических странах также существует тенденция к появлению новых форм привязки труда к предприятию. Том Брасс справедливо отмечает: «Когда рабочие начинают действовать индивидуально или организовываться коллективно в защиту собственных интересов, используя свободу передвижения для получения более высокой заработной платы, лучших условий труда, сокращения рабочего времени и т. п., капиталистические работодатели вводят или восстанавливают ограничения на формирование или расширение рынка труда с целью смещения баланса сил на рабочем месте в свою пользу». Брасс, «Some Observations on Unfree Labour», с. 74. Работодатели постоянно ищут способы привязать работников к предприятию. Одним из старых способов была система truck (натуральная или неденежная форма выплаты заработной платы, привязывавшая рабочих к предприятию – прим.). Но и сегодня подобные попытки сохраняются. Компании используют всевозможные «механизмы наказания за уход или, что то же самое, вознаграждения за продолжение работы»: отсроченные выплаты повышенной зарплаты, неденежные формы компенсации (пенсии, медицинское страхование, жильё, предоставляемое компанией и т. п.), а также внутренние карьерные лестницы. Голдберг, «Bridges over Contested Terrain», сс. 263–264; см. также того же автора «Law and Economics of Vertical Restrictions»; Довринг, «Bondage, Tenure, and Progress», с. 309.
60. Хаскелл, «Capitalism and the Origins of the Humanitarian Sensibility», с. 342.
63. Хаскелл, «Convention and Hegemonic Interest», с. 864. Это ответ на: Дэвис, «Reflections on Abolitionism»; Эшворт, «Relationship between Capitalism and Humanitarianism». Ранее на важность сдерживания обещаний и высокого временного горизонта обращал внимание Гершенкрон в работе «Modernization of Entrepreneurship», сс. 129–130.
64. Хаскелл, «Convention and Hegemonic Interest», с. 851. С этой проблематикой связано и то, почему отмена рабства происходила в два этапа: она началась постепенно в феодальной Европе, но затем рабство было вновь введено, причём в невиданных ранее исторических масштабах в колониальных регионах, и вновь отменено в XIX в. Для этого двухэтапного аболиционизма не существует моно-каузального объяснения. Как для первой фазы, так и для второй, действовала комбинация стратегических соображений и поведенческих норм. См. по первой фазе: Боннассье, «Survie et extinction du régime esclavagiste»; Самсон, «End of Early Medieval Slavery». По второй фазе: Дрешер, Capitalism and Antislavery; Блэкберн, Overthrow of Colonial Slavery.
65. Маркс, Grundrisse, с. 245.
66. Маркс, Капитал, т. I, с. 152. Дальнейшее развитие этой идеи содержится в классическом тексте Пашуканиса, «Общая теория права»; см. также: Стоянович, «La théorie du contrat selon E.B. Pachoukanis»; Эдельман, Le droit saisi par la photographie; Тушлинг, Rechtsform und Produktionsverhältnisse; Балбус, «Commodity Form and Legal Form». Прототипическим выражением тенденции к генерализации является, разумеется, французская Декларация прав 1789 г.; см.: Van Kley, «From the Lessons of French History».