Форма розы
Коломбо Макс: «Непобедимый вермахт бесстрашно выводит Германию из пучин ада», 1944 год, холст, масло
На самом деле, конечно, нет. Картина называется «Они умерли за свободу», и изображены на ней члены «Белой розы»: Ганс и Софи Шолль, а также Кристоф Пробст. Вопрос, почему они попали в ад, оставим на совести художника – Коломбо Макса. Но, увидев этот портрет впервые, я, естественно, подумал совсем о другом. Нет, даже не о скорпионе-Гитлере под ногами троицы.
И я такой явно не один. После войны культ «Белой розы» инкрустировали в облик мюнхенского университета LMU – по вполне практическим соображениям: нужно было восстанавливать репутацию баварской столицы, изгаженную нацизмом. Поэтому в честь членов «Розы» названа университетская площадь, в брусчатку перед центральным зданием университета вмурованы бронзовые копии их листовок (отполированные миллионами студенческих подошв – идею мемориала придумал, видимо, тот же криптонацист, что предложил вмонтировать в тротуары камни с именами погибших в Холокосте евреев), а в самом здании c середины девяностых размещено главное святилище культа: мемориал «Белой розы». Там подробно, хотя и излишне пафосно, изложена история студенческой группы. При этом вещей героев-подпольщиков демонстрируют ровно три: пишущую машинку (кажется, даже не ту самую, а просто такой же модели), блокнот Вилли Графа и его же православный крест – лут за рейд на Руссланд. А вот картине места не нашлось. И нетрудно догадаться почему:-)
Это хорошая иллюстрация того, что называют «контекстом эпохи». Уже изрядно пожилому Коломбо (вообще-то, Колумбусу Йозефу) Максу в 1944 году просто не могло прийти в голову, что спустя десятилетия лет люди будут автоматически ставить знак равенства между вермахтом и нацистским режимом. И он, ничтоже сумняшеся, нарисовал Ганса и Кристофа в форме; это при том, что
- сам Макс, побывав на фронте в Первую мировую, стал убежденным пацифистом и всё связанное с войной очень не любил
- Ганс и Кристоф прямого отношения к армии не имели – оба отслужили срочную службу в тридцатых, а потом, как студенты-медики, несколько раз отправлялись в командировки на фронт. И всё
Но в сороковые даже художник-пацифист видел только в вермахте (или его части) силу, способную сбросить режим. «А кто ещё?».В итоге вышло, как с участниками Заговора 20 июля: «они, конечно, молодцы – но показывать их вам мы не будем, потому что они носили форму злодейского режима». Или как с фотографией бывшего канцлера Гельмута Шмидта в гамбургском университете бундесвера. Её в 2017 году убрали в разгар очередной зачистки бундесвера от «праворадикальных экстремистов». А то курсанты насмотрятся на всяких Шмидтов в форме лейтенанта вермахта и зигуют потом как ненормальные.
(Потом, правда, кто-то вспомнил, что университет бундесвера в Гамбурге, вообще-то, носит имя этого самого Гельмута Шмидта. Поэтому нужно либо не ограничиваться выносом портрета, либо перестать заниматься ерундой. В ситуацию вмешался лично Олаф Шольц – тогда бургомистр Гамбурга – и распорядился портрет вернуть. «Мы с пониманием относимся к необходимости критически пересмотреть ряд процессов в бундесвере, но, похоже, что здесь мы перегнули палку». А чтобы никто, упаси боже, не подумал, что Шмидт всегда ходил в униформе вермахта, рядом повесили еще одно фото – экс-канцлер сидит в своем кабинете. В штатском костюме. Видите? Не нацист)
Раз уж тут я свободен от лимита на количество символов, сделаю небольшое отступление про художника. Коломбо Макс, как я уже сказал, это псевдоним; звали его Колумбусом Йозефом. Он происходил из художественной династии: его отец был художником, дед и прадед – скульпторами.
Посмотреть на другие работы Коломбо Макса можно здесь; мне они нравятся – хотя вживую я видел лишь одну его работу, сами понимаете, какую.
Нацистов Макс, ясное дело, не любил – что видно и по другим его работам. Вот, например, автопортрет 1937 года.
Раз мы никуда не торопимся, могу еще рассказать про Макса ещё немного. У него был пасынок, Томас – сын его жены Паулы. Томас, поломавший все семейные традиции и ставший врачом, принял участие в «Акции за свободу Баварии»: восстании против нацистских властей в конце апреля 1945 года, за пару дней до прихода американских войск. Восстание было подавлено, а Томас погиб – его в южном пригороде Мюнхена, Грюнвальде, застрелил командир местной группы фольксштурма Фридрих Эрлих.
(Кстати, именно Томасом объясняется интерес Макса к «Белой розе»: как медик, учившийся с Пробстом и Графом, он знал их лично и, совершенно очевидно, рассказывал о них своему отчиму)
В 1952 году Эрлиха судили: ему предъявили (непредумышленное) убийство Томаса и покушение на убийство другого участника восстания, Эриха Заксингера. Он получил два года тюрьмы. Если вы полагаете, что это слишком мягкий приговор, денацификация полностью провалилась, а проклятого нациста, стрелявшего в борцов за свободу, нужно вздёрнуть на ближайшем фонаре, то я отвечу (опять!), что вас испортил Нюрнбергский процесс. Эрлих действовал в рамках закона и норм того времени: выполнял должностные инструкции, борясь с бунтовщиками от лица и поручению государства. Защита Эрлиха доказала, что Томас Макс был вооружен (он действовал в составе группы, захватившей грюнвальдскую ратушу) и, следовательно, убит в перестрелке, где Эрлих оборонялся. Мы, с нашим послезнанием, в курсе, что Эрлих следовал преступным приказам и преступным законам преступного государства – но сам Эрлих этого не знал: Нюрнбергский процесс, отправивший на свалку как вестфальскую систему, так и принцип nulla poena sine lege, случился позже. Ха, глупый нацистский фанатик, не умел провидеть будущее! Не знал, что нацистом будет быть незаконно.
Ладно, я отвлёкся. Вернёмся к картине Макса.
В итоге, самый ранний портрет героических героев Сопротивления публике просто не показывали. Не очень понятно, когда и как он вообще попал в LMU – об этом не знают даже в самом университете, осторожно предполагая, что его подарил кто-то из семьи Макса после его смерти в 1970 году. Если бы биография Макса была менее исследована, я бы вообще предположил, что речь идет о мистификации из девяностых в духе Смагона – но тут к портрету даже прилагаются черновые наброски гуашью.
С конца восьмидесятых картина точно висела в деканате химфака; а в 2002-м её всё же рискнули явить миру – но не в главном здании, а как можно дальше от него. Поэтому сейчас она висит за стеклом у входа в аудиторию имени Юстуса фон Либиха: в фойе всё того же факультета химии и фармацевтики, который в конце девяностых выселили из центра Мюнхена к черту на рога в Гроссхадерн – на южную окраину города.