Рецензии
January 19, 2023

Жестокость подстилается сентиментальностью

РЕЦЕНЗИЯ НА КНИГУ «АРХИПЕЛАГ ГУЛАГ» А.И. СОЛЖЕНИЦЫНА

«Архипелаг ГУЛАГ» — один из самых дискуссионных романов современности, в котором Александр Исаич Солженицын изложил, как жили узники трудовых лагерей СССР на протяжении около 40 лет — со времён Гражданской войны и до Хрущёва. Дебаты не утихают и сегодня, когда нет уже ни ГУЛАГА, ни Сталина, ни КПСС, ни Советского Созюа. В красном углу ринга — современные левые, новые большевики, которые клеймят Солженицына лжецом и предателем. В синем — либеральные активисты, прозревающие в авторе светилу гуманизма, предводителя анти-тоталитаризма.

В Москве установлен памятник Солженицыну, его открывал Президент РФ. А к Александру Исаичу с подачи А. Калягина прочно приклеился титул «совести нации», о нём снимал фильм С. Говорухин, ему вручили Нобелевскую премию «За нравственную силу, с которой он следовал непреложным традициям русской литературы». Надо отметить, что «Архипелаг ГУЛАГ» был введён в программу отдельным Приказом Минобрнауки (№ 320 от 31.08.2009 г.) и сегодня изучение фрагментов романа — обязательный пункт школьной программы 10-11 классов. В общем, тема самая что ни на есть живая.

Я решил, что в перекрёстном огне дебатов по Солженицыну мне не выжить, и, как бы не было страшно от вида трёхтомника, надо читать — без сокращений и от корки до корки. Время, потраченное на изучение «Архипелага ГУЛАГА», окупилось моей твёрдой позицией относительно романа. Обычно я стараюсь найти и хорошее, и плохое, что-то взять даже из несимпатичного мне произведения и подвергнуть критике работу, которая мне нравится. Относительно «Архипелага» мнение сформировалось радикальное. Роман — дрянь, и тут без компромиссов и любезностей. Ценность представляет разве что опыт страдания, сближающего Солженицына с Достоевским.

В упоении молодыми успехами я ощущал себя непогрешимым и оттого был жесток. В переизбытке власти я был убийца и насильник. В самые злые моменты я был уверен, что делаю хорошо, оснащён был стройными доводами. На гниющей тюремной соломке ощутил я в себе первое шевеление добра. Постепенно открылось мне, что линия, разделяющая добро и зло, проходит не между государствами, не между классами, не между партиями, — она проходит через каждое человеческое сердце — и черезо все человеческие сердца. Линия эта подвижна, она колеблется в нас с годами. Даже в сердце, объятом злом, она удерживает маленький плацдарм добра. Даже в наидобрейшем сердце — неискоренённый уголок зла.
© Том II, Часть IV, Глава первая «Восхождение»

Есть ещё парочка цитат про патриотизм, но они погоды не делают. На этом ложка мёда съедена, перехожу к остальному содержанию бочки.

Чувства

Чтобы описать своё отношение к книге, я расскажу, прежде всего, как, по мере чтения, менялись мои эмоции. Без этого читать книгу сложно. Практика рефлексии, слушания себя во время чтения, кстати, оказалась замечательной.

Рекомендую!

1. Прочитав первые строки, я ощутил холод оцепенения, а следом, почти сразу, — страх, переходящий в ужас. Было сложно думать, почти невозможно было верить в кошмары, описываемые Солженицыным.

2. Когда страх стал привычным и интенсивность его снизилась, я стал вникать в текст, пытаться осмыслить прочитанное. А вчитавшись, стал сомневаться, и тогда я начал сверяться с источниками.

3. Обнаружились противоречия, и я понял, что Солженицын специально нагоняет жути. Сомнение сменилось злостью.

4. Однако злиться долго невозможно, и вскоре было смешно. Книга читалась как анекдот. «Ну-ка, ну-ка, что ты там ещё насочиняешь?». Смешно было долго.

5. Где-то середины второго тома я почувствовал отвращение к роману и презрение к автору.

6. Дальше чувства то утихали, то вспыхивали. Третий том для меня был в целом спокойным. Мне хотелось просто дочитать книгу, чтобы достичь поставленной цели. Солженицын продолжал кошмарить, но было уже ни смешно, ни страшно. Было без разницы.

Я написал о своей рефлексии, чтобы показать, как развивались мои отношения с романом. Субъективно я чувствовал так. Само собой, это не означает, что каждый читатель пойдёт ровно по той же динамике. Может, и динамики-то не будет совсем — стабильно ненавистно или стабильно восторженно.

Причины дискуссий

В середине 60-х гг. не очень известный тогда автор из бывших политзаключённых публикует короткий опус «Один день Ивана Денисовича», в котором описывается обыденка узника трудового лагеря. Рассказ получает признание многих тогдашних уважаемых писателей — Твардовского, Чуковского, Паустовского. Бывшие лагерные зэка стали писать Солженицыну, в письмах они рассказывали о своём лагерном опыте. «Архипелаг ГУЛАГ» стал сборником таких историй, оформленных в целостное художественное произведение. Уже отправная точка — письма заключённых — первый пункт дебатов левых и правых. Первые называют их «байками», вторые — «свидетельствами». Истина, вероятно, где-то между этими двумя коннотациями, потому что нельзя назвать свидетельства достоверными (так как их никто не проверял), а байки — вымышленными (так как их никто не опровергал).

Второй острый для дискуссии момент — жанр произведения. Здесь сам автор хорошо постарался, чтобы ещё сильнее запутать и без того спутанный клубок полуфактов и недовымыслов. Дело в позиционировании. Солженицын называет жанр, в котором написан роман, «опытом художественного исследования», и одним этим названием только уже кидает яблоком раздора в неравнодушных граждан. Так это правда или вымысел? Правда, сдобренная вымыслом или вымысел, основанный на фактах? В обоих случаях надёжность такого «исследования» стремится к нулю — факты или искажены или не подтверждены. Проблем не было, если б Александр Исаич сказал, что, мол, я полностью выдумал всё, были прототипы героев, но в целом все совпадения случайны. Тогда претензий было бы меньше. Но в книге отчётливо звучат свидетельства, анализируются газетные статьи, приводятся цитаты. «Архипелаг» заявляет претензию на историчность.

Дальше я буду приводить аргументы, на основании которых я считаю «Архипелаг» плохой книгой. Я постараюсь не быть голословным и разъяснить свою точку зрения, насколько это возможно, рационально, не претендуя в то же время на объективность. Признаюсь, что, спустя почти полгода по прочтении, в некоторых местах меня снова откровенно «бомбит».

1. Стиль

Начну, пожалуй, с элементов стиля в романе. Солженицын выдумывает новые слова, которые, видимо, должны придавать произведению самобытности. Я не о фене, не о жаргоне. Именно выдумывание новых слов, как у футуристов, как например лошадь, которая «ржанула» и пошла (В. Маяковский, «Хорошее отношение к лошадям»). К Маяковского это свежо, уместно. У Солженицына — нет. Стиль в романе вычурный, как кружевные трусы. Иногда он вызывает недоумение.

Арест — это мгновенный разительный переброс, перекид, перепласт из одного состояния в другое.
По долгой кривой улице нашей жизни мы счастливо неслись или несчастливо брели мимо каких-то заборов, заборов, заборов — гнилых деревянных, глинобитных дувалов, кирпичных, бетонных, чугунных оград. Мы не задумывались — что за ними? Ни глазом, ни разумением мы не пытались за них заглянуть — а там-то и начинается страна ГУЛАГ, совсем рядом, в двух метрах от нас. И ещё мы не замечали в этих заборах несметного числа плотно подогнанных, хорошо замаскированных дверок, калиток. Все, все эти калитки были приготовлены для нас! — и вот распахнулась быстро роковая одна, и четыре белых мужских руки, не привыкших к труду, но схватчивых, уцепляют нас за ногу, за руку, за воротник, за шапку, за ухо…
© Том I, Часть I, Глава первая «Арест»

Много-много шума. Отвлекает. А перечитать — так четыре руки хватают за пять разных мест, разумением заглянуть, бетонная ограда. Ну да ладно, простить можно, списав на авторский стиль. Мне, может, не нравится, но тут дело вкуса. Уж кто бы говорил — и я не безгрешный, у самого полно таких несуразиц. Всё же есть в романе места, которые не лезут ни в какие ворота. Например:

Эти изнурительные годы — с 1929 по 1933, когда гражданская война в стране велась не тачанками, а овчарками, когда вереницы умирающих с голоду плелись к железнодорожным станциям в надежде уехать в город, где колосится хлеб, но билетов им не давали, и уехать они не умели — и покорным зипунно-лапотным человеческим повалом умирали под заборами станций, — в это время З-в не только не знал, что хлеб горожанам выдаётся по карточкам, но имел студенческую стипендию в девятьсот рублей (чернорабочий получал тогда шестьдесят).
© Том I, Часть I, Глава пятая «Первая камера — первая любовь»

Все представили колосящийся в городах хлеб? А покорный зипунно-лапотный человеческий повал? Достойно нобелевского лауреата!

2. Ложь

Ложь, преувеличение фактов — это то, за что чаще всего роман критикуют. Виноват в этом, конечно, и непонятный жанр-химера. Солженицын в самом начале пишет, что, де, он не претендует:

Я не дерзну писать историю Архипелага: мне не досталось читать документов.
© Том I, Предисловие

И всё же пишет. Этим обнаруживается противоречивость романа, заложенная в самый его фундамент. Ложь Солженицына можно, в общем, классифицировать.

Тип 1. Фальсификация

Солженицын сильно преувеличивает цифры. Например, он утверждает, что за два года четверть населения Ленинграда была отправлена по этапу.

Считается, что четверть Ленинграда была расчищена в 1934-35. Эту оценку пусть опровергнет тот, кто владеет точной цифрой и даст её.
© Том I. Часть I. Глава вторая «История нашей канализации»

Представляете себе, что значит «расчистить» ¼ часть города? Статистика говорит, что в 1933 году в Ленинграде проживало 2668 тыс. человек. А вот в 1934 году — 2715,9 тыс., а в 1935 — 2715,7 тыс. горожан. То есть за эти два года население Ленинграда увеличилось на 47 700 человек. Посчитали, Александр Исаевич! Можно пофантазировать, что других людей нагнали, чтобы незаметен был отток, но ведь по всей стране посадки шли.

Солженицын утверждает, что в лагерях сидело около 12 млн. человек.

Можно допустить, что одновременно в лагерях не находилось больше двенадцати миллионов
© Том I. Часть II. Глава четвёртая «С острова на остров»

На 1940 (больше всего сидельцев в этот год) год население СССР составило 192 598 000 человек. Несложными вычислениями мы получаем 6%. Много? Я считаю, что да. Сравним. В России 1995 года в тюрьмах сидит 1 180 000 заключённых, что образует менее 1% населения (148 306 100).

В США — идеологическом эталоне Солженицына количество заключённых в 1940 году составляет 260 человек на 100 тыс. населения, не считая тех, кто ожидает суда и узников местных тюрем. В США проживает на тот момент 123 202 624, соответственно, число заключённых составляет около 320,5 тыс. человек, что в процентах — почти ничего.

Вроде бы как да, исторически и территориально масштаб сидельцев грандиозен. Но стоит нам заглянуть в официальные цифры, подсчитанные академиком РАН В. Н. Земсковым в начале 1990-х годов, так мы увидим, что максимальное (в 1940) количество осуждённых составило 1 929 729 человек при населении 192 598 000, а это 1% от населения Союза, что примерно столько же, сколько в 1995 году в РФ.

Получается, что Солженицын увеличил численность заключённых ГУЛАГа в 6,2 раза! Я считаю, это много.

Оговорюсь, что я не оправдываю репрессии — за 1937 — 38 годы было расстреляно более полумиллиона человек (в остальные годы количество их — около 1,5 тысяч). Я говорю только, что численность зэков сильно преувеличена.

Ещё одна история — цитаты из советских газет, трудов вождей революции. Например:

В статье «Как организовать соревнование» (7 и 10 января 1918) В. И. Ленин провозгласил общую единую цель «очистки земли российской от всяких вредных насекомых» [В.И. Ленин, Собр.соч, 5 изд., т. 35, стр. 68]. И под насекомыми он понимал не только всех классово-чуждых, но также и «рабочих, отлынивающих от работы», например наборщиков питерских партийных типографий. (Вот что делает даль времени. Нам сейчас и понять трудно, как рабочие, едва став диктаторами, тут же склонились отлынивать от работы на себя самих). А ещё: «…в каком квартале большого города, на какой фабрике, в какой деревне… нет… саботажников, называющих себя интеллигентами?» [там же].
© Том I. Часть I. Глава вторая «История нашей канализации»

Я когда прочитал это в романе, понял, что Ленин ещё в 1918 году планировал физически разделаться с тунеядцами, классовыми врагами и интеллигентами. Однако стоит углубиться в контекст. Статья — призыв рабочим и крестьянам не робеть, брать организацию труда в свои руки. Для этого и предлагается устроить соревнование. Кусок, грамотно смонтированный Солженицыным, полностью выглядит так (жирным отметил совпадающие куски):

Тысячи форм и способов практического учета и контроля за богатыми, жуликами и тунеядцами должны быть выработаны и испытаны на практике самими коммунами, мелкими ячейками в деревне и в городе. Разнообразие здесь есть ручательство жизненности, порука успеха в достижении общей единой цели: очистки земли российской от всяких вредных насекомых, от блох — жуликов, от клопов — богатых и прочее и прочее. В одном месте посадят в тюрьму десяток богачей, дюжину жуликов, полдюжины рабочих, отлынивающих от работы (так же хулигански, как отлынивают от работы многие наборщики в Питере, особенно в партийных типографиях). В другом — поставят их чистить сортиры. В третьем — снабдят их, по отбытии карцера, желтыми билетами, чтобы весь народ, до их исправления, надзирал за ними, как за вредными людьми. В четвертом — расстреляют на месте одного из десяти, виновных в тунеядстве. В пятом — придумают комбинации разных средств и путем, например, условного освобождения добьются быстрого исправления исправимых элементов из богачей, буржуазных интеллигентов, жуликов и хулиганов. Чем разнообразнее, тем лучше, тем богаче будет общий опыт, тем вернее и быстрее будет успех социализма, тем легче практика выработает — ибо только практика может выработать — наилучшие приемы и средства борьбы. В какой коммуне, в каком квартале большого города, на какой фабрике, в какой деревне нет голодных, нет безработных, нет богатых тунеядцев, нет мерзавцев из лакеев буржуазии, саботажников, называющих себя интеллигентами? в какой больше сделано для повышения производительности труда? для постройки новых хороших домов для бедноты, для помещения ее в домах богачей? для правильного снабжения бутылкой молока каждого ребенка из бедных семей? — вот на каких вопросах должно развернуться соревнование коммун, общин, потребительно-производительных обществ и товариществ, Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Вот на какой работе должны практически выделяться и выдвигаться наверх, в дело общегосударственного управления, организаторские таланты.
© Ленин В. И. Полное собрание сочинений. 5-е изд.М.: Политиздат, 1974. Т. 35. С. 195 — 205.

Поменялся смысл? Значительно! От массовых репрессий к организации труда в коммунах, борьбе с тунеядцами и поиску талантливых руководителей. Солженицын делает запрещённый приём, играет грязно. Такой лжи в книге много, потому что много цифр и цитат. Далеко не всё я проверял, конечно, но мне хватило, чтобы убедиться.

Тип 2. Противоречие самому себе

На одной странице одна информация, на следующей — прямо её исключающая.

Политические аресты нескольких десятилетий отличались у нас именно тем, что схватывались люди ни в чём не виновные, а потому и не подготовленные ни к какому сопротивлению. Создавалось общее чувство обречённости, представление (при паспортной нашей системе довольно, впрочем, верное), что от ГПУ-НКВД убежать невозможно. И даже в разгар арестных эпидемий, когда люди, уходя на работу, всякий день прощались с семьёй, ибо не могли быть уверены, что вернутся вечером, — даже тогда они почти не бежали (а в редких случаях кончали с собой). Что и требовалось. Смирная овца волку по зубам.
© Том I. Часть I. Глава первая «Арест»

Автор говорит, что арестов было так много, что люди не знали, вернутся ли они домой. Было общее чувство обречённости — то есть каждый был не защищён и каждый ждал, когда его-то схватят. Однако через три главы читаем:

Через четверть столетия можно подумать: ну да, вы понимали, какие вокруг кипят аресты, как мучают в тюрьмах и в какую грязь вас втягивают. Нет! Ведь воронки ходили ночью, а мы были — эти, дневные, со знамёнами. Откуда нам знать и почему думать об арестах? Что сменили всех областных вождей — так для нас это было решительно всё равно. Посадили двух-трёх профессоров, так мы ж с ними на танцы не ходили, а экзамены ещё легче будет сдавать. Мы, двадцатилетние, шагали в колонне ровесников Октября, и, как ровесников, нас ожидало самое светлое будущее.
© Том I. Часть I. Глава четвёртая «Голубые канты»

Так каждый знал про аресты или никто о них не знал? Как это может сосуществовать одновременно? А вывод сделать из такого противоречия всё же можно — автор не особо смущается, рассказывая читателю о двух взаимоисключающих фактах. Когда ты врёшь, легко завраться. Но далеко не каждый обратит внимание, многие пройдут мимо. За кучеряво-кружевным стилем, о чём я писал выше, можно ничего не заметить. Если вдруг будете читать книгу, обращайте внимание, как одна история существует с другой, как соотносятся приведённые «факты».

Тип 3. Нелогичность

Следующий тип лжи откровенно сюрреалистичный. Чтобы проникнуться, нам с вами потребуется хорошее воображение. Я приведу два примера. Попробуйте их представить в деталях, погрузиться в текст.

Первая история — про заключённого военного шведа по имени Эрик Арвид Андерсен.

Вдруг запускают в камеру диво какое-то: высокого молодого военного с римским профилем, с неостриженными вьющимися светло-жёлтыми волосами, в английском мундире — как будто прямо с нормандского побережья, офицер армии вторжения. Он так гордо входит, словно ожидает, что все перед ним встанут. А оказывается, он просто не ждал, что сейчас войдёт к друзьям: он сидит уже два года, но ещё не побывал ни в одной камере и сюда-то, до самой пересылки, таинственно везен в отдельном купе — а вот негаданно, оплошно или с умыслом, выпущен в нашу общую конюшню. Он обходит камеру, видит в немецком мундире офицера вермахта, зацепляется с ним по-немецки, и вот уже они яростно спорят, готовые, кажется, применить оружие, если бы было. После войны прошло пять лет, да и твержено нам, что на Западе война велась только для вида, и нам странно смотреть на их взаимную ярость: сколько этот немец средь нас лежал, мы, русаки, с ним не сталкивались.
© Том I. Часть II. Глава вторая «Порты Архипелага»

Его история примечательна тем, что зэк он тайный, и фамилия у него, де, не настоящая, потому что никто о нём ничего не должен знать. Видимо поэтому ему, шведу, спустя несколько лет службы в шведской армии, оставили союзный английский мундир и не стали остригать налысо. И видимо поэтому о нём узникам становится известно столько фактов, что вычислить этого человека несложно. А именно он:

  • сын шведского миллиардера (может, приврал);
  • племянник английского генерала Робертсона, командующего английской оккупационной зоной Германии;
  • в войну служил добровольцем, после стал кадровым шведским военным;
  • приезжал в Москву в составе шведской военной делегации.

Что в камере делал пленный немецкий офицер вермахта, да ещё и в мундире, и вовсе неясно.

Вторая история про завербованных русских военнопленных.

Суть следующая. Тянет такой пленный свою лямку в немецком плену, пытается выживать. Приезжает вербовщик и уговаривает узника предать Отечество. Для этого его вооружают, снабжают деньгами и засылают обратно на родную землю. После того, как диверсия на территории СССР будет успешно реализована, предателю необходимо вернуться обратно с отчётом. Пленник при этом думает, что сейчас, как только он окажется у своих, сразу пойдёт сдаваться. Все так думают. И никто не возвращается.

Что делают немцы? Правильно! Продолжают упрямо засылать пленников с оружием и деньгами. И так это становится обыденно, что когда один из "казачков" вернулся, его тут же заподозрили.

Их перепускали через фронт, а дальше их свободный выбор зависел от их нрава и сознания. Тринитротолуол и рацию они все бросали сразу. Разница была только: сдаваться ли властям тут же (как мой курносый «шпиён» в армейской контрразведке) или сперва покутить, погулять на даровые деньги. И только никто никогда не возвращался через фронт назад, опять к немцам.
Вдруг под новый 1945 год один бойкий парень вернулся и доложил, что задание выполнил (пойди его проверь!). Это было необычайно. Шеф не сомневался, что он прислан от СМЕРШа, и решил его расстрелять (судьба добросовестного шпиона!). Но Юрий настоял, что, напротив, надо наградить его и поднять перед курсантами. А вернувшийся шпионяга предложил Юрию распить литр и, багровый, наклонясь через стол, открыл: «Юрий Николаевич! Советское командование обещает вам прощение, если вы сейчас перейдёте сами к нам.»
© Том I, Часть I, Глава пятая «Первая камера — первая любовь»

Почему? Смысл отпускать пленных? Самый очевидный ответ, подсказанный автором, — они тупые. Ответ простой и неправдоподобный, как сама ситуация. Да и Солженицын вскоре продолжит утверждать, что немцы — это лучшая в мире нация. Опровергнув самого себя, автор предлагает иную версию:

Так, кажется, расходна и глупа была для немецкого командования вся эта затея. Ан нет! Гитлер играл в тон и в лад своему державному брату! Шпиономания была одной из основных черт сталинского безумия. Сталину казалось, что страна его кишит шпионами. <…> Сталин как бы обернул и умножил знаменитое изречение Екатерины: он предпочитал сгноить девятьсот девяносто девять невинных, но не пропустить одного всамделишного шпиона.
© Том I. Часть I. Глава шестая «Та весна»

Так зачем отпускали-то? Нельзя использовать такой материал, не разобравшись в сути. А может смысл в том, чтобы гнуть своё, и автор просто использует случай? Тогда это ещё и подло.

Тип 4. Противоречие описаний и личного опыта

Ложь следующего типа — когда описание ситуации расходится с личным опытом Александра Исаича. Происходит это почти всегда. Можно даже сказать, что автор — редкий везунчик. Видно это с первых глав книги. Например, обыск — один из первых кошмаров, с которыми мы сталкиваемся в самом начале книги.

Это — взламывание, вспарывание, сброс и срыв со стен, выброс на пол из шкафов и столов, вытряхивание, рассыпание, разрывание — и нахламление горами на полу, и хруст под сапогами. И ничего святого нет во время обыска! При аресте паровозного машиниста Иношина в комнате стоял гробик с его только что умершим ребёнком. Юристы выбросили ребёнка из гробика, они искали и там. И вытряхивают больных из постели, и разбинтовывают повязки. <…> очень хвалят тех юристов, которые при обыске не поленились переворошить 2 тонны навоза, 6 кубов дров, 2 воза сена, очистили от снега целый приусадебный участок, вынимали кирпичи из печей, разгребали выгребные ямы, проверяли унитазы, искали в собачьих будках, курятниках, скворечниках, прокалывали матрасы, срывали с тел пластырные наклейки и даже рвали металлические зубы, чтобы найти в них микродокументы.
© Том I, Часть I, Глава первая «Арест»

А вот как обстояло дело с вещдоками самого автора.

Чтобы — самое главное — мой ленивый следователь не склонился бы разбирать и тот заклятый груз, который я привёз в своём заклятом чемодане — четыре блокнота военных дневников, написанных бледным твёрдым карандашом, игольчато-мелкие, кое-где уже стирающиеся записи. Эти дневники были — моя претензия стать писателем. Я не верил в силу нашей удивительной памяти и все годы войны старался записывать всё, что видел (это б ещё полбеды), и всё, что слышал от людей. Я безоглядно приводил там полные рассказы своих однополчан — о коллективизации, о голоде на Украине, о 37-м годе, и по скрупулёзности и никогда не обжигавшись с НКВД, прозрачно обозначал, кто мне это всё рассказывал. От самого ареста, когда дневники эти были брошены оперативниками в мой чемодан, осургучены, и мне же дано везти тот чемодан в Москву, — раскалённые клещи сжимали мне сердце. <…>
Я изнемогал от этого хождения по лезвию — пока не увидел, что никого не ведут ко мне на очную ставку; пока не повеяло явными признаками окончания следствия; пока на четвёртом месяце все блокноты моих военных дневников не зашвырнуты были в адский зев лубянской печи, не брызнули там красной лузгой ещё одного погибшего на Руси романа и чёрными бабочками копоти не взлетели из самой верхней трубы.
© Том I, Часть I, Глава третья «Следствие»

Таких примеров очень много.

  • Описываются чудовищные пытки, однако сам автор даже бодается со следователем, отказывается ставить подпись в Личном деле. Судя по всему, самое болезненное для Солженицына обстоятельство — страшная библиотекарша.
  • Всем дают 10 или 25, и других сроков вообще не существует, а сам он получает «нестандартные» 8 и его сокамерники — 5 и 12.
  • Никому не говорят, за что их арестовывают, а автору подробно разъясняют.
  • Если ты попал в лагерь, то ты уже оттуда не выйдешь, потому что тебе будут накидывать новые сроки. Но автор отсидел и вышел.
  • Медицина в лагере жутчайшая, и санитарный персонал порой были хуже оперов. Да и в принципе трудовые лагеря нужны были для уничтожения антисоветских элементов. Однако Солженицыну вылечили рак.
  • Все сидят в чудовищной тесноте, но автор достаточно спокойно может вытянуть на нарах ноги.
  • «Голубым кантам» и слова нельзя сказать против, но автор достаточно смело бросает в лицо офицеру критику советсткой лагерной системе.

Интересна и сама история, как Солженицына арестовывали, и за что. В романе он запросто пишет, что организовал антисоветскую переписку с несколькими людьми, в которых они пользовались незамысловатой шифровкой. Он, капитан Красной армии, знал как никто, что полевая почта обязательно просматривается.

…уже год каждый из нас носил по экземпляру неразлучно при себе в полевой сумке, чтобы сохранилась при всех обстоятельствах, если один выживет, — «Резолюцию № 1», составленную нами при одной из фронтовых встреч. «Резолюция» эта была — энергичная сжатая критика всей системы обмана и угнетения в нашей стране, затем, как прилично в политической программе, набрасывала, чем государственную жизнь исправить, и кончалась фразой: «Выполнение всех этих задач невозможно без организации». Даже безо всякой следовательской натяжки это был документ, зарождающий новую партию. А к тому прилегали и фразы переписки — как после победы мы будем вести «войну после войны». Следователю моему не нужно было поэтому ничего изобретать для меня, а только старался он накинуть удавку на всех, кому когда-нибудь писал я или кто когда-нибудь писал мне, и нет ли у нашей молодёжной группы какого-нибудь старшего направителя. Своим сверстникам и сверстницам я дерзко и почти с бравадой выражал в письмах крамольные мысли — а друзья почему-то продолжали со мной переписываться!
© Том I, Часть I, Глава третья «Следствие»

История следствия по делу Солженицына известна. Даже книги есть на эту тему. Александр Исаич сел по статьям 58.10 и 58.11 — антисоветская пропаганда и агитация плюс «организационная деятельность, направленная к подготовке или совершению <…> контрреволюционных преступлений». Вот и возникает вопрос, а чего не так? Почему арестант удивляется и вопрошает «За что?!» Мне кажется, вполне справедливо, в соответствии с тогдашними законами. Впрочем, и сам Солженицын по истечении лет, в своём интервью С. Говорухину этого не отрицал.

3. Идеалы автора

Где меня бомбило, так это когда Солженицын рассказывал о своих ценностях. Теоретически нужно бы к ними относиться терпимо или смотреть с терапевтическим сочувствием и пониманием. Но я не смог, несмотря на всю мою толерантность. Когда я не согласен с диаметральным мнением, я буду с уважением относиться к позиции, пусть прямо противоположной моей. Но в романе с автором невозможно вести дискуссию, потому что его аргументы искажены ложью. Невозможно с эмпатией относиться к откровенному и осознанному бреду.

Ценность первая — «при царизме было лучше»

Раньше, как известно, и небо было чище, и трава зеленее. При царе-батюшке тюрьма была куда больше похожа на курорт с прекрасным питанием и услужливым персоналом. Надзиратели и полицаи были ниже травы и тише воды, с уважением относились к правам человека. Причём к правам, которые стали нормой где-то в самом конце XX столетия.

В конце же прошлого века и в начале нынешнего жандармский офицер тотчас брал вопрос назад, если подследственный находил его неуместным или вторгающимся в область интимного. — Когда в Крестах в 1938 старого политкаторжанина Зеленского выпороли шомполами, как мальчишке сняв штаны, он расплакался в камере: «Царский следователь не смел мне даже „ты“ сказать!»
© Том I, Часть I, Глава третья «Следствие»

Соответственно, и революционерами оказались люди, по большей части, никчемные. Чё там посидеть? Тьфу! Одно ж удовольствие! Ешь сытно, гуляй в тюремном саду и книги почитывай. Да общайся, на здоровье, с другими политическими узниками, чтобы по выходе сразу реализовать свои смелые революционные проекты.

Ну, и Александр II, и Столыпин были просто няшками. Один в камере на час запирался, чтобы оценить на себе условия содержания заключённых, а второй полевым судом казнил намного меньше людей (всего-то 950 казней за 6 месяцев), чем Сталин.

Известен случай, что Александр II, тот самый, обложенный революционерами, семижды искавшими его смерти, как-то посетил дом предварительного заключения на Шпалерной (дядю Большого Дома) и в одиночке 227 велел себя запереть, просидел больше часа — хотел вникнуть в состояние тех, кого он там держал.
© Том I, Часть I, Глава четвёртая «Голубые канты»

Ценность вторая — "шиворот-навыворот"

Несколько случаев было описано в книге, когда автор оправдывал откровенные преступления своих сокамерников. Я приведу два таких примера.

Первая история касается танкистов, которые хотели изнасиловать женщин, но были схвачены и посажены.

Отволгнув от боя, который был позавчера, они вчера выпили и на задворках деревни вломились в баню, куда, как они заметили, пошли мыться две забористые девки. От их плохопослушных пьяных ног девушки успели, полуодевшись, ускакать. Но оказалась одна из них не чья-нибудь, а — начальника контрразведки армии.
Да! Три недели уже война шла в Германии, и все мы хорошо знали: окажись девушки немки — их можно было изнасиловать, следом расстрелять, и это было бы почти боевое отличие; окажись они польки или наши угнанные русачки — их можно было бы во всяком случае гонять голыми по огороду и хлопать по ляжкам — забавная шутка, не больше. Но поскольку эта была «походно-полевая жена» начальника контрразведки — с трёх боевых офицеров какой-то тыловой сержант сейчас же злобно сорвал погоны, утверждённые приказом по фронту, снял ордена, выданные Президиумом Верховного Совета, — и теперь этих вояк, прошедших всю войну и смявших, может быть, не одну линию вражеских траншей, ждал суд военного трибунала, который без их танка ещё б и не добрался до этой деревни.
© Том I, Часть I, Глава первая «Арест»

Удовлетворить свои потребности танкистам не удалось. Однако, попытка всё же была зачтена. Возникло два вопроса:

  1. Следует ли считать подобное поведение пьяных танкистов — вломиться в баню к голым женщинам — попыткой изнасилования?
  2. Являются ли боевые подвиги чем-то таким, что позволяет совершать преступления безнаказанно — лицензией на изнасилование? Должны ли мы, ссылаясь на прошлые заслуги, оправдывать преступление?

На первый вопрос я отвечаю «да», на второй — «нет». Мало того, Солженицын сам порочит историю, за что сегодня, вроде бы, предусмотрена статья в УК РФ. Но не уверен. Я имею в виду то место, про немок. Как тут не вспомнить советскую пропаганду?

Второй эпизод — история З-ва, которого, хоть Солженицын и не оправдывает, но всё же рисует как персонажа сугубо положительного, со всеми грехами и преступлениями: расхищениями, злоупотреблениями властью, прелюбодеянием (возможно, с принуждением), предательством.

Лихие деньги протекали через его руки, расходный бумажник пузырился у него как бочонок, червонцы шли у него за копейки, тысячи — за рубли, З-в их не жалел, не копил, не считал. Счёт он вёл только женщинам, которых перепускал, и особо — которых откупоривал, этот счёт был его спортом.
<…>
«Да что ты? — и взялся за голову. — Ай, Саша-Саша, а я уверен был, что немцы победят! Это меня и погубило!» Вот как! — он был из «организаторов победы» — и каждый день верил в немцев и неотвратно ждал их! — не потому, чтобы любил, а просто слишком трезво знал нашу экономику
© Том I, Часть I, Глава пятая «Первая камера — первая любовь»

Прощения, безусловно, заслуживают все. Блудный сын, вернувшийся к отцу, прозревший, раскаявшийся — это чудо. З-в плачет, снова влюбляется в свою жену (правда, в тюрьме он от неё зависит). Для него заключение — жесточайший удар, потому что крушение его произошло с недосягаемых высот. Но почему-то мне этот персонаж всё же глубоко несимпатичен — классический абьюзер, готовый топтать других, пока может. А в фазе падения он, как справедливо пишет автор, «всю силищу, которая рвалась из него, но которая не могла ему помочь пробить стены, он обращал на жалость к себе».

Ценность третья — "оправдание нацизма"

Чего в книге навалом — так это оправдания фашизма. Можно писать об этом целую статью, но мне злости не хватит, потому что меня бомбит, когда я читаю об опусах Александра Исаича. Как можно? Надо быть или дураком, или мразью. Солженицын точно не дурак. Хотя… Памятуя об его аресте…

Герои Солженицына — гестаповцы, власовцы и бандеровцы (которых он почему-то пишет через «е»). Что же хорошего увидел светоч нации в них?

Гестаповцы лучше, потому что не так круто наказывают, как МГБ. В принципе вот это вечное сведение Сталина и Гитлера, концентрационных немецких и трудовых советских лагерей, идеологий, экономик, прессы и т. п. в одно, порядком надоело. И думается мне, что в таком сравнении не обязательно книги Солженицына могут быть следствием. Почему бы такой литературе не стать причиной или репрезентацией мнений?

От сравнения Гестапо — МГБ уклониться никому не дано: слишком совпадают и годы и методы. Ещё естественнее сравнивали те, кто сам прошёл и Гестапо и МГБ, как Евгений Иванович Дивнич, эмигрант. Гестапо обвиняло его в коммунистической деятельности среди русских рабочих в Германии, МГБ — в связи с мировой буржуазией. Дивнич делал вывод не в пользу МГБ: истязали и там и здесь, но Гестапо всё же добивалось истины, и когда обвинение отпало — Дивнича выпустили. МГБ же не искало истины и не имело намерения кого-либо взятого выпускать из когтей.
© Том I, Часть I, Глава четвёртая «Голубые канты»

В любом случае, как ни крути, но такого рода высказывания уж точно являются уголовно наказуемыми в РФ. Тогда почему «Архипелаг ГУЛАГ» продолжают изучать в государственных школах? И как учителя преподают эти скользкие моменты — умалчивают о них? сознательно обходят скользкие темы? А если ученик спросит?

Власовцы — ну, они просто оказались не в том месте, не в то время. Им не повезло, потому что немцы запрещали им принимать в свои ряды новых членов, да и оружия особо не давали. А вообще-то власовцы — это почти что освободители, пытавшиеся защитить Россию-матушку от коммунистической заразы.

Справедливо научившись не верить советской пропаганде ни в чём, мы естественно не верили, чту за басни рассказывались о желании нацистов сделать Россию — колонией, а нас — немецким рабами, такой глупости нельзя было предположить в головах ХХ века, невозможно было поверить, не испытав реально на себе. <…> Даже и весной 1943 года ещё повсеместное воодушевление встречало Власова в двух его пропагандистских поездках, смоленской и псковской. Ещё и тогда население ждало: когда же будет наше независимое правительство и наша независимая армия? <…>
Наши генеральские верхи были (и остались посегодня) ничтожны, растлены партийной идеологией и корыстью и не сохранили в себе национального духа, как это бывает в других странах. И только низы солдатско-мужицко-казацкие замахнулись и ударили. Это были сплошь — низы, там исчезающе мало было участие бывшего дворянства из эмиграции, или бывших богатых слоёв, или интеллигенции. И если бы дан был этому движению свободный размах, как он потёк с первых недель войны, — то это стало бы некой новой Пугачёвщиной: по широте и уровню захваченных слоёв, по поддержке населения, по казачьему участию, по духу — рассчитаться с вельможными злодеями, по стихийности напора при слабости руководства. Во всяком случае, движение это было куда более народным, простонародным, чем всё интеллигентское «освободительное движение» с конца ХIХ века и до февраля 1917, с его мнимо-народными целями и с его февральско-октябрьскими плодами. Но не суждено было ему развернуться, а погибнуть позорно с клеймом: измена священной нашей Родине!
© Том III, Часть V, Глава первая «Обречённые»

Так вот и получается, что предатель, изменник Андрей Власов является чуть ли не национальным героем, если бы ему дали развернуться. Ну, а действия генерала РОА против советских солдат и военные преступления, видимо, не в счёт. Про них Александр Исаич не удосужился упомянуть, ведь героический Власов должен был выглядеть белым и пушистым, истинным патриотом своей страны.

Кстати, по поводу неверия «басням» о колонизации России, есть куча документов, подтверждающих верность советской пропаганды — Гитлер собирался уничтожить русскую культуру. Не жить бы нам сейчас, если бы Власов, Краснов, Шкуро и прочие добились бы своих целей. Большинство наших предков погибло бы, а те, кто выжил, вряд ли смог бы сохранить свою идентичность. О своих планах относительно советской плодородной земли Гитлер писал ещё в «Майн Кампф».

Фюрер считал, что они не имеют права на существование, за исключением, пожалуй, некоторых славян, которые могли понадобиться на фермах, полях и в шахтах в качестве рабочего скота. Предполагалось стереть с лица земли не только крупнейшие города на Востоке ― Москву, Ленинград, Варшаву [18 сентября 1941 года Гитлер отдал приказ «стереть с лица земли» Ленинград. После окружения «сровнять город с землей» путем бомбардировок и артобстрелов, а население (три миллиона человек) уничтожить вместе с городом], но и уничтожить культуру русских, поляков и других славянских народов, полностью закрыть им доступ к образованию. Оборудование процветающих отраслей промышленности подлежало демонтажу и вывозу в Германию. Население должно было заниматься исключительно сельскохозяйственными работами, чтобы производить продовольствие для немцев, а себе оставлять столько, сколько необходимо, чтобы не умереть с голоду.
© Из письма М. Бормана И. Риббентропу, Уильям Ширер «Взлёт и падение Третьего Рейха», Том II, Книга V, Глава «Новый порядок»

Бандеровцы — ну, а что, они прекрасные сокамерники, «свои». Солженицын сетует, что слово это стало ругательным. Почему мы не говорим «украинские националисты?» — возмущается автор. Да и в лагере те вели себя принципиально и почти героически — сопротивлялись, восставали; в общем, имели отличную лагерную репутацию.

«Берите, палачи! Берите, ваша сила!» — «Кто такой?» — «Беглец! Из лагеря! Берите!» Но пограничники вели себя как-то странно: они завязали ему глаза, привели в землянку, там развязали, снова допрашивали — и вдруг выяснилось: свои! бандеровцы! (Фи! фи! — морщатся образованные читатели и машут на меня руками: «Ну, и персонаж вы выбрали, если бендеровцы ему — свои! Хорошенький фрукт!» Разведу руками и я: какой есть. Какой бежал. Каким его лагерь сделал. Они ведь, лагерники, я вам скажу, они живут по свинскому принципу: «бытие определяет сознание», а не по газетам. Для лагерника те и свои, с кем он вместе мучился в лагере. Те для него и чужие, кто спускает на него ищеек. Честно говоря — и я сам так.) Обнялись! У бандеровцев ещё были тогда ходы через границу, и они его мягко перевели.
© Том II, Часть III, Глава четырнадцатая «Менять судьбу!»

О преступлениях УПА (б), их карательных операциях и коллаборационистских акциях с фашистскими формированиями, думаю, рассказывать не нужно. Как не пытался Солженицын изобразить из бандеровцев патриотов своей земли, шлейф издевательств, акций устрашения, трупный запах замученных до смерти людей вряд ли удастся перебить.

Ну и в принципе немцы, чей менталитет лежит в основе «нового мира» — прекрасная сверх-нация. Для оккупированных территорий они якобы несли порядок и делали цивилизованной нашу «варварскую нацию». Немец — строгий и справедливый хозяин, достойный стать управленцем, а, может быть, и новым классом по национальному признаку. Немец — значит сверхчеловек.

«А что ты делал при немцах?» — спросил я, восполняя два обойденных им года — два года оккупации Киева. Он покачал головой: «При немцах я работал. Что вы, разве при немцах можно было воровать? Они за это на месте расстреливали.»
© Том II, Часть III, Глава семнадцатая «Малолетки»

Я не думаю, что Александр Исаич не знал о стратегии построения нового общества на месте оккупированных территорий, которую Гитлер описал ещё в «Майн Кампф». Практика не расходилась с теории — об этом доходчиво говорят судьбы людей, сгинувших в концлагерях и на оккупированных территориях.

По мнению А. Дюкова, российского историка, подробно изучавшего повседневность жизни на занятых немцами территориях, жестокость режима была такова, что по самым скромным подсчетам, каждый пятый из оказавшихся под оккупацией 70 млн. советских граждан не дожил до победы. А это 14! миллионов жителей.

Пришли немцы — и стали церкви открывать. (Наши после немцев закрыть сразу постеснялись.) В Ростове-на-Дону, например, торжество открытия церквей вызвало массовое ликование, большое стечение толп. Однако, они должны были проклинать за это немцев, да?
В том же Ростове в первые дни войны арестовали инженера Александра Петровича М.-В., он умер в следственной камере, жена несколько месяцев тряслась, ожидая и своего ареста, — и только с приходом немцев спокойно легла спать: «Теперь-то по крайней мере высплюсь!» Нет, она должна была молить о возвращении своих палачей.
© Том III, Часть V, Глава первая «Обречённые»

Ну, не знаю. Кто ждал немцев в 1941–1945 годах? Может быть, кто-то знает о таких? Я могу только фантазировать о причинах: обида на классовых врагов, «узурпировавших» власть; незнание фашистской программы заселения земель СССР; принадлежность к арийской расе и желание воспользоваться «правом крови»; ожидание, что можно не отвечать за уже совершённые преступления… Вероятно, есть что-то куда более логичное. Но я не знаю. Судя по мнению автора, всё дело просто в национальности.

Среди всех отменно трудолюбивы были немцы. Всех бесповоротнее они отрубили свою прошлую жизнь. Как когда-то в щедроносные екатерининские наделы, так теперь вросли они в бесплодные суровые сталинские, отдались новой ссыльной земле как своей окончательной. Они стали устраиваться не до первой амнистии, не до первой царской милости, а — навсегда. Сосланные в 41-м году наголе, но рачительные и неутомимые, они не упали духом, а принялись и здесь так же методично, разумно трудиться. Где на земле такая пустыня, которую немцы не могли бы превратить в цветущий край? Не зря говорили в прежней России: немец что верба, куда ни ткни, тут и принялся. На шахтах ли, в МТС, в совхозах не могли начальники нахвалиться немцами — лучших работников у них не было. К 50-м годам у немцев были — среди остальных ссыльных, а часто и местных — самые прочные, просторные и чистые дома; самые крупные свиньи; самые молочные коровы. А дочери их росли завидными невестами не только по достатку родителей, но — среди распущенности прилагерного мира — по чистоте и строгости нравов.
© Том III, Часть VI, Глава четвёртая «Ссылка народов»

4. Репрезентации силовиков

Да, и ещё одна вещь, совсем коротко. Все же мы помним образ советского милиционера из детства? Наверно, есть те, кто не забыл. Для меня им стал дядя Стёпа и следователи из «Иван Васильевича меняет профессию». Моя милиция меня бережёт — так ведь было? Наша служба и опасна, и трудна.

Солженицын много чего сделал чтобы стало восприниматься за стандарт другое поведение — с издевательствами, пытками, казнями. А может быть и тут сработало «самосбывающееся пророчество» и то, что сначала воспринималось как норма, этой нормой и стало? Нет ли и здесь вины «совести нации»?

Солженицын хотел, чтобы читатели возненавидели свою Родину за античеловеческие преступления. Может быть, он добился бы большего, если просто и честно, без кошмара, без катастрофы описал то, о чём он знал. Нельзя отрицать, что трудовые лагеря были и что в 1937-38 годах сажали и стреляли много. Однако реальность далека от того, что пишет Солженицын. Превращая реальный опыт в фантастическую байку, он сам обесценил свой труд. Моё отношение к Сталину, например, изменилось… в лучшую сторону. Как раз здесь стало понятно, что Сталин — это не только «кровавый тиран» и «палач».

Высказался я по-полной, как груз скинул. Конечно приведённые здесь истории и цитаты являются далеко не исчерпывающими. Почти на любой странице романа есть что-то, что можно ставить под сомнение. Описывать детально каждый факт, каждую байку не хватит ни сил, ни нервов. Да и объём едва ли не превысит книгу. Потому я изложил общие моменты, характерные для всего произведения.

Надеюсь, что прочитав эту рецензию, вы, если и захотите прочесть «Архипелаг ГУЛАГ», будете относиться к тексту с нужной долей здравого скептицизма.