Для ума я хочу свободы, для сердца – равенства, для души – братства
Рецензия на книгу Виктора Гюго «Девяносто третий год»
Allons enfants de la Patrie, Le jour de gloire est arrivé! Contre nous de la tyrannie L'étendard sanglant est levé, Entendez-vous dans les campagnes Mugir ces féroces soldats? ©La Marseillaise
А почему бы и нет? — подумал я, выбирая следующую книгу для рецензирования, — пусть будет подряд второй роман Виктора Гюго. И пусть это будет «Девяносто третий год», а «Отверженных», «Тружеников моря» и «Человека, который смеется», я оставлю на потом — может, на следующий год.
Что это было за время. Только-только переехал в Москву и устроился на работу. Еду в метро, и в ушах звучат строки:
Лес словно вымер. Батальон двигался вперед с удвоенной осмотрительностью. Безлюдье — верный знак опасности. Не видно никого, тем больше оснований остерегаться. Недаром о Содрейском лесе ходила дурная слава. © Часть I. Книга первая «Содрейский лес»
Я в восхищении! Добираюсь до офиса и делаю в Инстраграм пост с портретом Марата и подписываю «Начал читать новую книжку. Я — её персонаж. Кто я? Что это за книга?».
Примерно с такого интерактива начался дрейф моей странички в сторону книжной тематики. Зарождался, как громко было сказано моим другом и писателем Андреем Емелиным, мой литблог.
Книга
Место действия — Бретань 1793 года. Южнее бушует Вандея. Уже казнён Людовик XVI, учреждён Национальный Конвент, но пока жив Марат и властен Дантон. Видимо, уже существует Комитет общественного спасения. В Бретани растут роялистские настроения, поднимают голову пока разрозненные шуаны. На берег Франции высаживается маркиз де Лантенак — грозный соперник, вокруг которого сплочаются контрреволюционные массы. А противостоит ему собственный племянник — Говен.
Казалось бы, «Девяносто третий год» по определению должен быть посвящён Великой французской революции. Но революция Гюго шире, чем смена общественной формации или политического строя. Революция — сила, сродни образу свободы на картине Эжена Делакруа. Живая. Неотвратимая.
В начале романа деятели Французской революции — Марат, Дантон и Робеспьер открывают дискуссию. Обсуждение это пронизает всё повествование, как бы оттеняет его. Практически нигде, до итогового диалога Говена и Семурдена, тема революции впрямую не звучит. Но её присутствие чувствуется на страницах, она витает между строк, усиливая резкость атмосферы романа. Если Марат, Дантон и Робеспьер открывают спор, то завершают его Говен, Семурден и господин Эшафот.
Что же такое революция? Она представлена здесь как неизбежное звено прогресса человечества, непреодолимая сила. Она — рок, неизбежная, закономерная судьба развития общественных процессов, а не человеческой воли. Человек, будь то Робеспьер или, скажем, Кромвель — лишь орудие в руках судьбы. Приписывать революцию человеческой воле все равно, что приписывать прибой силе волн.
Потому люди, свершившие те или иные действия, принявшие правильные или неправильные решения, не заслуживают ни нашего осуждения, ни восхищения. Они — лишь слагаемые полученного результата. То, что должно свершиться, свершится. Что сделано, то сделано. Нельзя отрицать, что Великая французская революция перевернула мир, сделала невозможным возврат к предшествующему порядку.
14 июля скрепил подписью Демулен, 10 августа — Дантон, 2 сентября — Марат, 21 сентября — Грегуар, 21 января — Робеспьер; но Демулен, Дантон, Марат, Грегуар и Робеспьер — писцы Истории. Могущественный сочинитель этих незабываемых строк имеет имя, и имя это Бог.
© Часть II. Книга третья «Конвент», глава XI
89-й год поднялся над землей, чтобы утвердить непреложные истины, а отнюдь не за тем, чтобы их отрицать.
© Часть III. Книга шестая «После победы начинается битва», глава II Говэн размышляет»
Так и тянет вспомнить — «Не думайте, что Я пришел нарушить закон или пророков: не нарушить пришел Я, но исполнить» (Матф.5:17).Революция с одной стороны расчищает дорогу прогрессу, открывает ворота, за которыми — будущее, но с другой — возвращает человеку права, утраченные с появлением господства. Человек, скинувший ярмо, чувствует силу и смотрит в открытые двери, за которыми хранятся возможности, и человек из народа чувствует, что он может сам решать, как он будет строить свою жизнь. Такая стихия — во многом, пробуждает творческие силы, поэтому вслед за революцией пробуждается искусство. Во Франции символом пробудившейся силы творческого духа стал Конвент.
В Конвенте жила воля, которая была волей всех и не была ничьей волей в частности. Этой волей была идея, идея неукротимая и необъятно огромная, которая, как дуновение с небес, проносилась в этом мраке. Мы зовем её Революцией.
© Часть II. Книга третья «Конвент», глава XI
Но у любой медали две стороны. Проходит время, и начинают вспыхивать контрреволюционные восстания — Бретань, Вандея, шуаны и федералисты. Революция пытается удержаться, закрепиться, устоять. Возникает террор.
Но почему возникают восстания, если революция — а) неизбежна, б) освобождает человека и в) несёт за собой справедливость и истину? Почему человек отказывается от столь привлекательного угощения, почему не видит счастья, поданного на блюде? Самое первое, что приходит в голову — то, что освобожденный народ попросту не знает, что ему с этой свободой делать, куда её приложить. Простая, понятная жизнь, где всё знакомо, вдруг сменяется необходимостью самому принимать решения, отвечать за них. А к этому многие не готовы. Пусть плохо, но стабильно плохо.
Отца сеньор искалечил, дедушку из-за кюре сослали на галеры, свекра король повесил, а они, дурьи башки, сражаются, устраивают мятежи, готовы дать себя уложить ради своего сеньора, кюре и короля!
© Часть I. Книга первая «Содрейский лес»
Человек оказывается просто не может увидеть, что таится за горизонтом. Чтобы понять величие открывшихся возможностей, нужно иметь определенный уровень культуры, быть орлом, а не курицей. Странно мерить великий и ужасный Конвент мерками близоруких людей. Просто не с чем сравнивать — эталоны прошлого не подходят. Новый мир — по-настоящему новый, неизвестный, а потому страшный. Страх пересиливает восторг.
Вроде бы ответ на поставленный вопрос ясен — человек просто не готов к этому счастью. Не дорос, не избавился ещё от своей рабской психологии.
Но не всё так однозначно. Во многом страх народа — вина самих творцов революции. Словами героев книги, — неожиданно! — Гюго критикует методы Марата и Робеспьера. Террор не может быть оправдан ничем, никакими высокими идеями и принципами. Террор рано или поздно становится позором революции. Зажатый в угол перепуганный зверь опаснее самого грозного хищника — он пытается выжить, защитить себя. Ему некуда деваться, и тогда он идет ва-банк! Террор способствует если не гибели революции, то кровавой её памяти.
Свобода, Равенство, Братство — догматы мира и всеобщей гармонии. Зачем же превращать их в какие-то чудища? Чего мы хотим? Приобщить народы к всемирной республике. Так зачем же отпугивать их? К чему устрашать? Народы, как и птиц, не приманишь пугалом.
© Часть III. Книга вторая «Трое детей», глава VII «Два полюса истины»
Речь в то же время идет о соответствии целей и средств. Если человек борется за мир и ненасилие, он противоречит себе, превращаясь в насильника и террориста. Какая-то кривая рационализация, изуродованная диалектика — оправдание войны ради мира, рабства ради свободы, лжи ради правды. Ради всеобщего блага тысячами сжигали людей в печах, убивали, предавали и насиловали. Так вот, когда всё ради высшей цели, когда цена нового порядка — великая жертва, составленная из людей, когда всё или ничего — это путь к ещё большему закрепощению и обезличиванию.
Не надо творить зла, чтобы творить добро. Низвергают трон не для того, чтобы воздвигнуть на его месте эшафот. Смерть королям, и да живут народы. Снесем короны и пощадим головы. Революция — это согласие, а не ужас.
© Часть III. Книга вторая «Трое детей», глава VII «Два полюса истины»
Судя по всему, революция ещё не завершена. Она вошла в жизнь людей, изменила общество, но не умы. За равенством должна последовать гармония, в которой новое общество обретает свои целостность и завершённость. Революция должна завершить начатое, а не идти на компромиссы ради негодяев, готовых воспользоваться её плодами. Гюго, можно сказать, ставит новые цели. Неочевидная программа завершения революции вложена в слова Говена накануне казни. Я попробовал выделить несколько таких целей.
1. Завершить освобождение человека от угнетения
Человек не должен заниматься каторжным трудом, кем бы он не был. Не нужно больше отверженных, заключенных, рабов. Закон должен исключить тяжелую работу, превращающую людей в скот. Как говорит автор, человек создан не для того, чтобы влачить цепи, а чтобы раскинуть крылья.
Иными словами, ты требуешь для мужчины и для женщины… — Равенства. — Равенства? Что ты говоришь! Два таких различных существа… — Я сказал «равенство». Я не сказал «тождество».
© Часть III. Книга седьмая «Феодализм и революция», глава V «В темнице»
Всё та же ошибка мышления: принять — не значит одобрить; быть равными — не значит быть одинаковыми. Равенство, по словам Мюррея Букчина, заключается в гармонии непохожего, а не в тождественности всех.
Прежде всего, этот пункт касается обязательной воинской повинности и налогов. Чем-то позиция Гюго напоминает идеи Л. Н. Толстого. Но Гюго смотрит с другого ракурса. Чтобы исключить рекрутские наборы, обязательное отбывание в солдатах, нужно прекратить войны. Мира, а не войны, настоящего, незыблемого мира. Мысль и для сегодняшней действительности кажется фантастической, чего уж говорить о современниках Гюго! Но кто запретит нам мечтать? То, что вчера казалось невозможным, сегодня обретает форму, что сегодня — сказка, завтра — реальность.
Не нужно помогать беднякам, нужно полностью искоренить нищету. Налоги должны быть упразднены. Вместо них общественные расходы должны оплачиваться из избытка общественных средств. Гюго в 1870 г. жил в Брюсселе и не мог видеть (а может, и мог), как что-то подобное было реализовано в Парижской коммуне.
Но то программа, существующая пока лишь между строк художественного произведения, а на дворе суровая реальность побеждённой Франции. Гюго не надеется увидеть исполнения своих чаяний. Ему не суждено дождаться света, заполняющего собой тьму. Но надежда есть, и заключена она в образе вечной природы, красоты этого мира и в детской непосредственности.
Видно, так надо, чтобы все безобразие человеческих законов выступало во всей своей неприглядной наготе среди вечной красоты мира. Человек крушит и ломает, человек опустошает, человек убивает; а лето — всё то же лето, лилия — всё та же лилия, звезда — всё та же звезда.
© Часть III. Книга седьмая «Феодализм и революция», глава VI «Тем временем солнце взошло»
Про детей хочется сказать отдельно. Троица ребят — едва ли не осевые персонажи романа, вокруг которых вращается сюжет. Если дети олицетворяют будущее, то, в общем, становится ясно, почему старый мир в лице маркиза де Лантенака хочет уничтожить деток: его будущее — реставрация прошлого. Очевидно, и для чего Говэн со своими людьми идёт на всё, чтобы спасти ребятишек.
Надежда есть. Поднимите голову, и вы увидите небо. Посмотрите на детей, и вы прозрите будущее.