Все мы вышли из гоголевской "Шинели"
Рецензия на повесть «Шинель» Николая Васильевича Гоголя
Следует вспомнить о времени, когда жил и творил выдающийся писатель Николай Васильевич Гоголь. Вся литература, по словам Эжена де Вогюэ, вышла из гоголевской «Шинели», тогда как Россия того времени донашивала петровские ботфорты.
Повесть была написана в Петербурге на исходе 1842 года, зимой, во время правления императора Николая I. Из важных исторических событий за тот год произошло примерно ничего, а из литературных случился расцвет Гоголя. Николай Васильевич публикует поэму «Мёртвые души», пьесу «Игроки», переиздаёт значительно переработанного «Тараса Бульбу» и выпускает сборник «Петербургские повести», включающие в себя и «Шинель».
Стиль самой повести — то ещё смешение жанров. Гоголь наводит настоящий гоголь-моголь. Здесь вам и анекдот, и триллер, и притча, и мистерия, и пародия. В то же время смешение жанров гармонично и целостно. Важные особенности повествования подчёркиваются откровенно барочным фоном — уж очень кучеряво описаны вроде бы незначительные детали, и очень уж их много.
Взбираясь по лестнице, ведшей к Петровичу, которая, надобно отдать справедливость, была вся умащена водой, помоями и проникнута насквозь тем спиртуозным запахом, который ест глаза и, как известно, присутствует неотлучно на всех черных лестницах петербургских домов, — взбираясь по лестнице, Акакий Акакиевич уже подумывал о том, сколько запросит Петрович, и мысленно положил не давать больше двух рублей.
В таких вот условиях постепенно формируется, созревает проблема «маленького человека». Героями «Петербургских повестей» становятся люди невысокого положения, низкого происхождения, ничем не выдающиеся и не отличающиеся волевыми качествами. Маленький человек становится антиподом романтического героя, его образ как бы «заземляет» читателя, возвращает из мечтаний в реальность.
Начатый Пушкиным в «Станционном смотрителе» и развитый Гоголем в «Петербургских повестях» сюжет о маленьком человеке совершил настоящую революцию в литературе, не меньшую, чем Сервантес в «Дон Кихоте». Традиция сочувствия горю простого человека, ничем не выдающегося ничтожества, прижилась в русской литературе как характерный её признак. Героев повестей, чьё унижение не может оставить читателей равнодушными, можно встретить в произведениях Достоевского (Яков Голядкин в «Двойнике» и штабс-капитан Снегирёв в «Братьях Карамазовых), Чехова (Червяков в „Смерти чиновника“ и Беликов в „Человеке в футляре“), Булгакова (Коротков в „Дьяволиаде). Но всё же начало маленького человека в оформленном, целостном виде было положено в „Шинели“ образом Акакия Акакиевича Башмачкина.
Почему я считаю, что Гоголь доработал концепцию маленького человека до целостного состояния. Обратимся к посмертию. Николай Васильевич показал обратную сторону никчемности, символически проявленную в призраке Акакия Акакиевича. Всеми обижаемый маленький и незаметный человек после смерти становится большим, злобным и очень заметным призраком, мстительным и жестоким. От него страдают не только прижизненные его обидчики, но и люди, никакого отношения к нему не имеющие. Акакий Акакиевич, чьё имя переводится с греческого как «беззлобный» (а тут — в квадрате), становится очень даже «какием», злобным (тоже в квадрате). Утрируя, Гоголь выделяет характерную для маленького человека двойственность.
При жизни чиновник Башмачкин изъяснялся невнятно, междометиями, а после смерти его голос стал твёрд и грозен. Призрак носит преогромные усы, являет обществу свой кулачище, тогда как у Акакия Акакиевича таким мачизмом и близко не пахло. После жизни маленький человек как бы оказывается перевёртышем — смерть протагониста высвобождает антагониста. Угнетённый становится угнетателем, и в его власти хоть со всего общества сдёрнуть шинели, а, может быть, и надеть шинели на всех. Авторитаризм маленького человека, как черту, диаметрально противоположную маленькому и ничтожному, до Гоголя подметил ещё Гофман в «Крошке Цахесе», а уже потом, в середине XX века — Чаплин в своём фильме «Великий диктатор». Подавленная сила вырывается наружу с силой рвущего плотину потока — безжалостного и неразборчивого.
Как-то не жалко становится теперь маленького человека. Наоборот, начинаешь взывать к защитникам: помогите…
<…> поймать мертвеца во что бы то ни стало, живого или мертвого, и наказать его, в пример другим, жесточайшим образом…
Призрак перестаёт бесчинствовать, когда отбирает шинель того самого значительного лица, так несправедливо обошедшегося с ним. Не у грабителей, забравших шинель, а у того, кто олицетворяет систему — важного, бесчеловечного бюрократа. Зрит в корень призрак, обирая причину системы, повлекшей за собой горе бедного Акакия Акакиевича. Тень чиновника мстит и упокаивается, только завершив дело:
А! так вот ты наконец! наконец я тебя того, поймал за воротник! твоей-то шинели мне и нужно! не похлопотал об моей, да еще и распек, — отдавай же теперь свою!
Мы узнаём, что значительное лицо даже «перевоспитывается», насколько он способен, начинает слышать людей. Маленький человек, преображаясь, меняет систему. «Вся надежда на пролов» — говорит Уинстон в «1984» Оруэлла.
Итак, маленький человек проявляет в повести важнейшую свою оборотную черту. Неважно — уравновешивается ли ощущение неполноценности комплексом превосходство или же речь идет просто о подавленных желаниях. Сила, о которой толкует Гоголь, несёт в себе множество сюрпризов.