Последний раз, когда я видела бабушку в полном рассудке
Последний раз, когда я видела бабушку в полном рассудке – утро накануне операции. Я запомнила ее: сидит на больничной кровати, продавленной почти до пола, и смотрит на, но сквозь, нас. Разговор не клеился, я не знала что сказать, кроме как «Все будет хорошо, не бойся».
Окна тут грязные, или чем-то завешены. А может, мое сознание воспринимало все искаженно. Свет вокруг казался серым и пасмурным. Хотя помню, что солнце грело лицо, когда я слушала как мать разговаривает с хирургом. Врач вышел покурить на крыльцо и смахивал на мясника. Закатанные рукава обнажали широкие мощные предплечья, а сигарета, зажатая между пальцев, выглядела зубочисткой. Шапочка, сдвинутая набекрень, под ней лицо с крупными чертами. Вылитый торговец мясом с Крытого рынка, разделывающий свиней на части. Только этот рубил людей.
– Тут, знаете, как: 50% на 50%. Но готовьтесь к худшему.
Мы сидели на бордюрах напротив главного входа. Потом топтали дорожки вокруг здания. Мать курила, не переставая.
Светлая просторная палата, это больница номер девять. Отделение эндокринологии. Сижу рядом с бабушкой, она меня обнимает за плечи.
Пальцы на ее правой ноге забинтованы, на тумбочке гора пузырьков, очки, газеты и книга.
– Когда ты будешь дома? Без тебя скучно.
Она пожимает плечами, чуть сильнее прижимая к себе и целуя в макушку.
– Мама, мама, ура, ты дома! – в тесной комнатушке, загроможденной книжным шкафом и стеллажом, я пытаюсь пробраться к женщине, сидящей на кровати. Её только что привезли из больницы, – Смотри, какой сложный разгадала!
Я сую ей газету с огромным японским кроссвордом, на весь разворот, пытаясь поделиться гордостью и радостью, что я делала все, как она учила и смогла. Она отмахивается, хмурясь и начинает разматывать повязку на ноге. Потом просит:
– Кать, посмотри, у меня там что? Есть новая кожа?
Я опускаю взгляд: ступня сверху почернела, а снизу свисает, словно оторванная подошва. И внутри что-то розовеет. Твердо заявляю:
– Да, вон кожа свежая. Как под болячкой бывает, знаешь? Вот у тебя также.
– Помоги мне, я буду тянуть за руки, а ты подтолкни ее в спину, потом вытащи подушку, поменяй наволочку и сунь обратно. Давай, поехали!
Седые растрепанные волосы делали бабушку похожей на одуванчик. Голова болталась из стороны в сторону, глаза бессмысленно шарили вокруг. Под действием опиатов она не узнавала нас, чаще всего бредила. То смеялась, как ребенок, громко и заливисто, то молча плакала. Будто с ногой ей ампутировали душу.
Лето сменилось моросящим дождем.
Из больницы отправили домой, с рецептом на обезболивающее и разводя руками.
Потянулась бесконечная вахта у кровати. Мне было так страшно подходить к тому, что осталось от любимого и родного человека. Так невыносимо смотреть в пустые мутные глаза, пытаясь понять, узнают ли они меня. Я затыкала уши и пряталась в туалете, когда действие опиатов заканчивалось и квартиру заполнял животный крик. Уколы нужно делать все чаще и бывало, мать не успевала приехать до того, как действие наркотика заканчивалось.
Я дрожащими руками набирала ампулу в шприц, повторяла, "Сейчас, мам, сейчас станет легче", колола и тут же бежала на кухню, закрывая дверь и пытаясь спрятаться от ужаса в табачном дыму. Это курил крестный и я видела, как трясутся его пальцы, а из закрытых глаз текут слезы. К тому моменту он уже полностью ослеп, умирающая была для него единственной связью с внешним миром.
Стою в дверном проеме и наблюдаю, как моя мать делает укол, а потом поправляет бабушке спутанные волосы.
– Мама, мамочка, здравствуй... – с кровати донёсся почти неслышный шёпот. Испуганно оглядываю комнату. Неужели не врут и призраки существуют?
В этот же день мы втроем сидели на маленькой кухне и ждали. Каждый из нас понимал, чего. Мы даже смеялись о чем-то, но смех этот был тяжелый. Он оседал на поверхностях, заставляя меня стыдиться, что я посмела выпустить его на волю в такое время.
– Иди, проверь, как она там.
Медленно шаркаю по коридору, который до сих пор хранит мои рисунки на обоях. На косяке я вижу отметки роста. С самой маленькой до той, что сделана прошлым летом.
Лицо бабушки спокойное, глаза открыты. Я наклоняюсь, чтобы послушать дыхание. Последнюю неделю я делала это несколько раз в день. Возвращаюсь к родственникам. Медлю, чувствую отупение и усталость. Мне стыдно от того, что, умирая, она слышала наш смех.
– Кажется не дышит.
Отталкивая меня в сторону, мать и крестный бегут в гостиную. Дядя неуклюже натыкается на знакомые повороты, сбивает рукой старый дисковый телефон. Мама пытается найти пульс, а он вдруг отталкивает ее, ощупывает лицо умершей и начинает делать искусственное дыхание.
Я стою в дверном проеме и наблюдаю, как слепой мужчина пытается вернуть к жизни свою мать, от которой осталась только покалеченная оболочка, а моя мать тянет его за плечи, плачет и повторяет "Хватит, Саш, хватит, она умерла, остановись".
Мне 12 лет.