Сидни Паркер «Мой анархизм»

В 1947-ом году, когда мне было 17 лет, я стал называть себя анархистом. Проведя около трёх лет в социалистическом движении, я, естественно, воспринимал анархизм как форму коммунизма. Я поменял Бухарина на Бакунина, Каутского на Кропоткина и Маркса на Малатесту, но цель общественного владения оставалась такой же, даже если путь к достижению этой цели уже был другим. И это была цель, к которой я стремился в течение следующих десяти лет, несмотря, как и на определённые различия этой цели от предыдущей, так и на способы её достижения.

К концу 1950-х годов у меня появились серьёзные сомнения касательно совместимости анархизма и коммунизма. Сначала моя критика анархизма как формы коммунизма была умеренной и, в основном, ограничивалась лишь указанием на то, что существуют и другие, кроме коммунистического, способы построения анархизма. Затем, в 1961-ом году я прочёл «Единственный и его собственность» Макса Штирнера и убедился в том, что анархизм – это не коммунизм, а индивидуализм. Заключение, к которому я пришёл тогда и которого я до сих пор придерживаюсь, заключалось в том, что индивидуализм, как это сформулировал Джон Беверли Робинсон, является «признанием личностью того, что она превыше всех институций и формул; что они существуют лишь поскольку личность сама выбирает то, чтобы они существовали, но уже на службе у самой личности», и, далее развивая эту мысль, что он, индивидуализм, является «реализацией личности самой себя в качестве индивидуальности; что то, насколько личность обеспокоена своим бытием, настолько она и остаётся личностью». Но это утверждение нельзя толковать в духе солипсизма, потому что Робисон признаёт, что есть и «другие личности».

Но ни одна из них не является самой собою. Личность же стоит особняком от них, этих других личностей. Её сознание, желания, а также удовольствие являются уникальными, и никто другой не может посягать на них.

Из того, что личности не признавали никакой власти над собой, ни единого института, формулы, или же нормированной определённости, следовало то, что логически индивидуалисты были анархистами. И поскольку анархисты отрицали легитимность всякой власти над личностью, то постольку и сами анархисты логически были индивидуалистами, ведь их отрицание, в свою очередь, лишь утверждало примат личности. Мой анархизм затем наконец-то освободился от последних остатков этого альтруистического идеализма, который отбрасывает служение Богу и Государству для того, чтобы заменить его служением Обществу и Человечеству. Кроме того, анархизм, как я его понимаю сейчас, сумел изгнать власть из её последнего убежища в таких призраках, как «долг» и «моральное обязательство», тем самым прочно закрепившись в сознательном эгоизме.

С тех пор моя прежняя цель создания коммунистического общества стала мне чуждой. Ревностно беспокоясь о сохранении своей индивидуальности, я не хотел, чтобы моё эго растворилось в аморфности эгалитарного стада. Коммунизм сделал бы меня бессильным перед трудовыми коллективами. Совместное владение средствами производства поставило бы меня перед выбором: присоединиться или погибнуть. Любая коммуна, или же федерация коммун, может быть столь же могущественна, как и любое государство, если она монополизирует в любой области человеческой деятельности возможности для действия и реализации. Результатом же такой социальной организации общества стал бы социальный тоталитаризм, даже пусть такое общество и было построено во имя «анархизма». На практике безгосударственный коммунизм передал бы всю исполнительную власть в руки народных собраний или избранных делегатов. Так или иначе, суть такого общества, фактически, заключалась бы в том, что можно сформулировать как правление большинства над личностью. Какой властью я мог бы воспользоваться, например, если бы реализации моих интересов воспрепятствовали ещё в самом начале низового выстраивания пирамиды рабочих советов, предложенных в качестве административной структуры для промышленности в коммунистическом обществе? В лучшем случае, и в её самом чистом виде, такая система могла бы породить только «анархизм» коллективов, а не личностей.

Но этот отказ от коммунистической утопии не является окончательным в моей интерпретации анархизма как индивидуализма. Очевидно, что коммунизм был несовместим с анархизмом, но был ли анархизм совместим с каким-либо нормативным социальным порядком? Другими словами, была ли возможность воплотить проект анархизма как одну из форм общества?

В «Человеке против государства» Герберт Спенсер отмечает, что «в социальной организации есть законы, которые преобладают над индивидуальной волей, и что игнорирование законами этой воли чревато катастрофой». Оставляя позади релевантный вопрос: «Катастрофой для кого?», я могу увидеть, к чему ведет Спенсер. Большинство людей, именующих себя анархистами, полагают, что исчезновение государства неизбежно повлечёт за собой исчезновение власти. Действительно, излюбленные ответы тем, кто выражает сомнения относительно возможности существования общества без государства, связаны с примерами примитивных обществ, которые являются или были безгосударственными, сопровождающиеся риторикой о том, что если они могут жить так, почему не можем и мы? Например, Юбер Дешам в своей книге «Политические институты Чёрной Африки» описывает племена, в которых «нет ни необходимости в принудительных приказах, ни в принудительных институтах; все конфликты сводятся к минимуму из-за отсутствия социальных различий, что делает их появление невозможным, а также не позволяет возвыситься членам племени над друг другом, и, прежде всего, над естественным повиновением обычаям предков» (моё выделение). В таких обществах, следовательно, нет вертикальной власти, осуществляемой государством, но есть, однако, горизонтальная, которая осуществляется «обществом» в форме «обычаев предков» – обычаев, которые зачастую ещё более повсеместны и деспотичны, чем современные правительства! То, что некоторые самопровозглашённые анархисты придерживаются в своём мировоззрении такой модели социального контроля как раз и показано Николасом Уэйтером в его памфлете «Об анархизме». Там он утверждает, что в «самом либертарном обществе» «надлежащее лечение от преступного или неприемлемого поведения было бы частью системы образования и здравоохранения, и не стало бы институциональной системой наказания. Последним и крайним средством было бы не тюремное заключение или смерть, а бойкот или изгнание». Следовательно, то же самое «последнее средство», которое многие примитивные общества используют против тех, кто нарушает их обычаи, рассматривается Уэйтером как механизм анархического общества, которое предположительно основано на убеждении о том, что наше прекрасное будущее в нашем прекрасном прошлом.

Исходя из того, что я знаю из истории, не похоже, что когда-либо существовало какое-либо коллективно организованное общество, в котором не было бы власти, будь эта власть воплощена в традициях или законах. Это потому что всем коллективам нужны нормы, которым должны соответствовать их члены, если они хотят оставаться и продолжать функционировать в рамках этих коллективов. И такие нормы нуждаются в санкциях, чтобы гарантировать то, что они соблюдаются любым непокорным индивидом. Эти санкции могут быть связаны с обычаями, религией, политикой, экономикой или моралью, но все они лишь умножают власть над личностью. Анархизм никогда не существовал в качестве формы общества, и вряд ли когда-либо будет. В действительности, я считаю это серьёзной ошибкой рассматривать анархизм в качестве социальной теории. Я не жду того, что какая-либо форма общества сумеет гарантировать моей личности права, свободу или будет уважать её, поскольку все общества стремятся подорвать самообладание, которое является основой существования личности. Все они стремятся подчинить моё бытие и поведение идеалами сотрудничества, соперничества, братства, взаимной выгоды или любви в том понимании этих идеалов, как его определяет доминирующая группа в каждом обществе.

Таким образом, во всех обществах личность, которая должен быть центром благополучия, теряется в сумбурных нагромождениях обобщённых идентичностей, которые стоят над её своеобразием и конкретностью, затмевая их. Следовательно, война между личностью и обществом будет продолжаться до тех пор, пока они оба существуют. Анархизм – это не форма общества. Это – самая прогрессивная и самая поздняя стадия развития индивидуализма; негативная сторона эгоистической философии. Анархист, следовательно, это не мелкий торговец рецептами социального спасения, а неустанный бунтовщик против всех попыток подчинить уникальность личности власти коллектива. Анархист – это тот, кто отказывается быть соблазнённым даже самыми блестящими или наиболее рациональными представлениями об обществе, в которое различные личности запрягли бы себя для гармонизации отношений друг с другом.

В упомянутом уже выше памфлете Николаса Уэйтера понимание анархизма, которое я обрисовал, скорее, пренебрежительно отвергается автором как нечто подходящее для «поэтов и бродяг», как «анархия здесь и сейчас, если не в мире, то в чей-либо жизни».

И вправду, когда же и откуда ещё нам её ждать?

Перевод Денис Хромый