Этребилал Авив «Наш индивидуализм»
«Мудрый человек считает общество ограничением, подобным смерти». Ан Ринер, 1903 [1].
Одна из причин того, почему в наши дни слово «индивидуализм» может показаться сбивающим с толку заключается в упорном распространении капиталистической, либеральной, буржуазной, марксистской или антикапиталистической пропаганды, в которой десятилетиями поносилось это понятие. «Индивидуализм – это каждый сам для себя и Бог для всех остальных», «это атомизация, порождённая отсутствием классового сознания», «потеря и отречение от идеалов коллективизма в пользу недальновидного эгоизма и социального успеха» или же «симптом болезни современного общества» – вот вкратце несколько стереотипов, с которыми нам, анархо-индивидуалистам, приходится сталкиваться и бороться. Вот почему мне кажется сегодня необходимым развязать несколько узлов, показав, что я имею в виду под индивидуализмом и с какими представлениями о нём борюсь. Помимо этого, мы должны учитывать, что и сам термин «индивидуализм» присваивался другими и обсуждался другими столь же редко, как и термин «личность».
Личность для меня[2] – это не некое трансцендентальное единство, не мистическая, духовная или метафизическая концепция, о которой разглагольствуют на заплесневелых университетских скамьях. Личность – это живая и находящаяся в постоянном движении реальность, которая не застывает в определенности идеологий или убеждений. Так для анархо-индивидуалиста анархизм не является Делом, ради которого личность должна пожертвовать собой. Наоборот, именно анархизм должен служить моей личности, а не моя личность ему. В подтверждение своих слов я могу процитировать Макса Штирнера, а не заниматься плагиатом:
«Долой же все, что не составляет вполне Моего. Вы полагаете, что моим делом должно быть по крайней мере "добро"? Что там говорить о добром, о злом? Я сам – свое дело, а я не добрый и не злой. И то, и другое не имеют для меня смысла. Божественное – дело Бога, человеческое – дело человечества. Мое же дело не божественное и не человеческое, не дело истины и добра, справедливости, свободы и т. д., это исключительно мое, и это дело, не общее, а единственное – так же, как и я – единственный. Для Меня нет ничего выше Меня!»[3].
Вот каким образом он заложил одну из самых прочных основ индивидуализма: нет никакого «Высшего Дела», и когда идеолог навязывает его нам, мы противопоставляем этому своё собственное дело, то есть самих себя и свою свободу, необходимую для нас как воздух, процветание которых должно в то же время осуществляться рядом или вместе с другими в их борьбе за собственную свободу.
Именно с помощью свободной ассоциации личностей, в которой может процветать наша свобода, неотделимая от свободы других, мы противостоим государству и всяким государственным формам.
«В самом деле, я свободен лишь тогда, когда все человеческие существа, окружающие меня, мужчины и женщины, равно свободны. Свобода других не только не является ограничением или отрицанием моей свободы, но, напротив, есть необходимое условие и утверждение ее. Я становлюсь истинно свободным лишь благодаря свободе других, так что, чем больше количество свободных людей, окружающих меня, чем глубже и шире их свобода, тем распространеннее, глубже и шире становится моя свобода. Напротив, рабство людей ставит препятствие моей свободе, или, что сводится к тому же, именно их животность и является отрицанием моей человечности, ибо – повторяю еще раз – я могу назвать себя истинно свободным лишь тогда, когда моя свобода, или, что то же, мое человеческое достоинство, мое человеческое право, заключающееся в том, чтобы не повиноваться никакому другому человеку и руководствоваться в моих действиях лишь моими собственными убеждениями, лишь когда эта моя свобода, отраженная равно свободным сознанием всех людей, возвращается ко мне, подтвержденная согласием всех. Моя личная свобода, подтвержденная таким образом свободой всех, становится беспредельной»[4].
Он тоже тогда предвосхитил то понимание анархизма, которого мы придерживаемся.
Нужно ли после всего этого уточнять, что речь идёт не о борьбе «одного против всех» – одной личности против всех остальных людей? Видимо, да, учитывая, что сегодня понимают под «индивидуализмом».
Поскольку у нас вообще нет примеров, которые не противоречили бы нашим принципам, постольку мифы вроде Тони Монтаны из «Лица со шрамом» будут появляться и появляться. Потому что там, где последний, преследуя желание покинуть стадо, истребляет его и устраивает холокост, мы, наоборот, стремимся покончить со стадом, превратив его «овец» в личностей. Мы хотим быть свободными вместе, опираясь на взаимопомощь как на основополагающий принцип нашей деятельности. Вышеприведенный пример Тони Монтаны, на мой взгляд, является архетипом «индивида» в его либерально-буржуазном смысле – таким себе бандитом, обеспеченным гарантией в два цента, с которым я не имею ничего общего.
Точкой сопротивления господству у анархо-индивидуалиста является он сам. То есть его воля не определяется никакими внешними условиями или превосходящими его идентичностями – будь то социальная, родовая или идеологическая принадлежность. В качестве базового принципа можно сказать, что индивидуалист, насколько это возможно, «порождает» самого себя. То есть, кроме его сознательного выбора и его личной этики, ничто не может определить, ограничить или классифицировать его личность. Именно потому, что я индивидуалист, я не признаю идею «человеческой природы» как в понимании Руссо (что, мол, человек по природе добр, а общество развращает его), так и в понимании Гоббса (что человек по своей природе инстинктивно плох, что «человек человеку волк» и что ему необходима высшая власть, стоящая над ним, чтобы сдерживать его естественную опасность). Именно человеческая природа является идеей, определяющей личность вне её воли, делающей её выбор не-выбором и, прежде всего, служащей оправданием авторитарного поведения – обосновывающей сам принцип власти, что тем самым создаёт представление о том, что существование власти необходимо. Именно потому, что люди «по своей природе» неспособны управлять собой или не нападать на своих ближних, и существуют такие институты, как полиция и государство. Таким образом нам скормили идею о власти как о необходимом явлении, без которого наше существование невозможно.
Но если человеческой природы не существует, то что тогда делает нас такими, какими мы есть?
Я с уверенностью утверждаю, что то, чем я являюсь по своей сути, есть лишь сумма моих действий, жизненного опыта, выбора и исполнения моих обязанностей. Безусловно, ничто из перечисленного не изолировано от остальных людей и их выбора, которые хотя и влияют, но всё же не определяют меня. Иначе как объяснить то, что два человека, столкнувшись с одним и тем же выбором и с одним и тем же «социальным» и «культурным» фоном, могут сделать два совершенно противоположные друг другу выбора? Социальному детерминизму – детерминизму социологов, коммунистов и прочих коллективистов – мы противопоставляем индивидуалистическую проницательность, которая отталкивается от социальной реальности, перед которой я не могу и не хочу прогибаться, желая вместо этого утверждать превосходство личности над социальными группами, склонных унифицировать, нивелировать, создавать организованную власть и подчинять людей лидерам или догмам. Отказ от идентичностей, приписываемых без согласия и часто с рождения (например, христианская, еврейская, мусульманская, чёрная, арабская, белая, французская, гетеросексуальная и другая идентичность), является, на мой взгляд, предпосылкой индивидуальности.
Теперь мне кажется ясным и понятным, и, я думаю, что читатель это тоже увидит, что личность, по сути, противостоит Обществу, но также и любым социальным объединениям, таким как сообщества, сословия, классы, расовые общества и идеологические группировки или любые другие подобные им сообщества, в которых личность вынуждена, если она хочет стать частью таких объединений, предать забвению своё своеобразие, свою неделимую и невосстановимую уникальность: всё то, что делает личность личностью.
Тем не менее антагонизм, существующий между обществом и личностью, не делает индивидуалистов ни отшельниками, ни проповедниками одиночества, ни абсолютно нелюдимыми. Во-первых, потому что индивидуалистический анархизм ставит на второе место (после, естественно, утверждения уникальности личности) свободную ассоциацию. Личность не есть «одинокое» существо – мой индивидуализм может быть выражен только с помощью одного: сначала признания моей собственной уникальности, а затем уникальности других. Вот почему мне бы хотелось осветить несколько нюансов относительно этого момента. Если анархо-индивидуалист лишается свободной ассоциации, то он остаётся почти с ничем – одиноким человеком в том смысле, что он «одинок» посреди толпы или даже внутри той же самой ассоциации, поскольку он полагается исключительно на самого себя и действует в соответствии со своей личной, а не универсальной этикой, не препятствуя и не пренебрегая при этом взаимопомощью, общением с другими или иным видами коллективного содействия. Свободная ассоциация анархистов рассматривает личность в качестве единицы, в то время как у коммунистов, например, такую единицу образует целая группа, а личности – лишь частицы такой единицы.
Общество может рассматриваться в качестве собрания людей для такого общего труда, как, например, производство продовольствия. Но в этом мире, в котором я живу сейчас, и во всех формах общества, существовавших до этого, я не вижу ничего, что было бы результатом свободного выбора личностей, составляющих эти общества. В этом мире власти и господства я не вижу где-либо того, как совместный труд любого общества может быть чем-то иным, кроме как сохранением богатства и самоувековечением иерархий, образующих скелет этих обществ посредством принудительных форм организации. Помимо этого, довольно трудным представляется и отделение социальности как таковой от налагаемых на неё норм, а, значит, и от правил, и, следовательно, от определённых форм наказания. В обществе человек вынужден отчитываться за свои действия перед обязательными органами высшей власти, которые могут быть навязаны в обществе как меньшинством, так и большинством. Однако мы, борющиеся с любой формой власти, кроме власти над самим собой, считаем, что личность должна отвечать за свои поступки только перед собой. Личность даже должна уметь сама измерять степень своей ответственности перед собой, и я верю, что она способна на это, не прибегая к разного рода мистике или религии, несмотря на то, что всё в обществе стремится завести её на путь безответственности или коллективной ответственности и излишне преувеличенной личной вины – к этой нелепой мечте моралиста, ведущей ни к чему, кроме как перманентному и бесплодному самобичеванию.
Тем же, прежде всего, классистам, которые утверждают, что личность есть лишь идеологическая конструкция, я отвечу, что там, где были только личности, сознающие или не сознающие свою уникальность, они сами и создавали идеи, которые подчиняли их социальной группе или классу. Вот где обнаруживается идеология: в стремлении создать над личностями мнимые сущности, имеющие своей целью определять их волю вне себя и в рамках внешних условий (со всеми вытекающими из этого случайностями), нежели способствовать тому, чтобы личности определяли самих себя посредством собственного выбора. Стремление навязать личности выполнение задачи, определив тем самым её волю вне её, например, принять участие в социальной революции, кажется мне совершенным отрицанием индивидуальной воли. Что может в сущности быть более авторитарным, чем превращение людей в предметы изучения или политических субъектов, на которых налагают задачи, которые они не выбирали? Кроме этого, исходя из наших индивидуалистических воззрений, мы отказываемся от любой формы жертвоприношения: государственных войн, Высших Дел, вроде классовой войны и становления пролетарским пушечным мясом. Коммунистическое общество в том виде, в каком его представляют нам его самые верные сторонники, представляется нам одним из наихудших способов личностной эмансипации, поскольку господствующий там эгалитаризм делает невозможным выражение наших различий, потому что равенство там может быть достигнуто только снизу, а, следовательно, только через закон, как мы это узнали из опыта демократии и её мечтаний, парадоксально претендующих на прагматичность. Закон и его такие неизбежные следствия, как долг, способны поработить нас новыми навязанными правилами ненамного больше, чем такие же правила где-либо ещё.
Можно было бы подумать, что индивидуализм – это мирное учение. Для многих, на самом деле, так и есть, особенно для так называемой «педагогической» части анархо-индивидуализма времён «Прекрасной эпохи» (представителями которой, в частности, были Арман, Ринер, Лоруло и другие), которая практиковала проживание в коммунах или экспериментирование с новыми формами педагогики. В моём же случае есть две причины того, почему такой индивидуализм не про меня.
Во-первых, потому что в мире, где всё норовит подчинить моё «Я» и где сотни вещей довлеют над мной, у личности нет других альтернатив, кроме как только быть бунтовщиком, разрушителем, поджигателем, пламенным не человеком, а динамитом, которого так страшатся архитекторы современного порядка господства. Поскольку этот порядок никогда не рухнет сам по себе, он может продолжать реформироваться, преобразовываться, реструктурироваться, становится более демократичным, принимать менее грубые формы, быть присвоен другим или быть разделен между другими, но он никогда не остановится в своём развитии до тех пор, пока наши желания и мысли не восстанут против него с помощью физических и теоретических атак на механизмы, гарантирующие его существование. Свободная ассоциация в этом мире должна служить уничтожению существующего порядка во всех его формах: физических, социальных или моральных.
Во-вторых, потому что и в другом мире (даже если мы и не видим того, что он приближается) индивидуалист не может принять тотального умиротворения в отношениях между людьми. Избегание всяких конфликтов всегда будет способом избегания их разрешений.
Вот те две причины, делающие, как мне кажется, анархо-индивидуалиста антагонистическим и конфликтным созданием, которое идёт на встречу социальным войнам и обостряет противоречия вместо того, чтобы их терпеть. Эти же причины позволяют мне быть одновременно и индивидуалистом, и революционером.
Чтобы внести ясность и избежать путаницы, я должен уточнить, что не верю ни в какого сверхчеловека и не являюсь сторонником аристократического индивидуализма. Во-первых, потому что я считаю, что стать индивидуальностью и осознать собственную уникальность способен каждый. Кроме того, теоретики сверхчеловека (будь то Ницше, романтическая литература или национал-социалисты) изобрели эту воображаемую концепцию лишь из собственного пристрастия к аристократии, желая предоставить привилегированным группам, сословиям или олигархии «оправдание» их власти. Это понятие никогда не использовалось ни для чего другого, кроме как для устранения одних видов власти и установления других. Поскольку я анархист, я являюсь, прежде всего, убеждённым акратом, а потому я не желаю заменить менталитет раба менталитетом господ. Моё глубокое желание, напротив, стремится к тому, чтобы разрушить все подобные концепции, принадлежащие к этому старому миру, что, следовательно, означает одно: войну со всеми видами таких понятий.
Затруднение же для меня, как для анархиста, заключается не в выборе между эгалитаризмом и аристократизмом, а между индивидуальной эмансипацией и свободной ассоциацией личностей.
1. Цитата приводится автором из произведения Ан Ринера «Небольшое пособие по индивидуализму».
2. В оригинальном сочинении используется слово «individu», которое может переводится как «личность», так и «индивид». Переводчик предпочёл перевести его именно как «личность» в силу того факта, что, хотя индивидуалисты и не следуют строгости в терминологии (употребляя слова «личность», «индивид», «индивидуальность» в качестве взаимозаменяемых синонимов), существует всё же определённая тонкая разница между словами «индивид» и «личность». В философии персонализма, например, «личность» имеет то значение, которое анархо-индивидуалисты придают слову «individu»: «Сегодня слово "личность" укоренилось в нашей повседневной жизни, к нему обращаются, когда говорят о человеке, способном на самостоятельные суждения и поступки, впитавшем в себя гуманистические истоки человеческой культуры. В этом, думается, большая заслуга "личностной" философии, как ещё называют персонализм» (Мунье Э. Что такое персонализм? М.: Издательство гуманитарной литературы, 1994. С. 4.). Термин же «индивид» имеет больше отношение к либеральному субъекту, а не анархо-индивидуалистической личности, а потому переводчик решил оставить слово «индивид», когда автор пишет о нём в контексте «буржуазно-либерального» понимания «индивидуализма». Родство же между персонализмом и анархо-индивидуализмом имеет основания из-за того определения, которое даёт основоположник личностной философии Эммануэль Мунье: «Мы называем персоналистской всякую доктрину и любую цивилизацию, утверждающие примат личности над материальной необходимостью и коллективистскими аппаратами… Персонализм для нас – общее обозначение различных учений. Мы должны говорить не об одном персонализме, а о персонализмах» (цитата приводится из книги Вдовиной И. С. «Французский персонализм (1932–1982)». С. 16.). В соответствии с этим определением, анархо-индивидуализм вполне является одним из таких «персонализмов».
3. Макс Штирнер. «Единственный и его собственность». Харьков: Основа, 1994. С. 9.
4. Бакунин Михаил Александрович. Избранные философские сочинения и письма. Издательство «Мысль», 1987. С. 501-502.