«Всё пропало»: теория деструктивных настроений

Отовсюду поступают сообщения: мир, каким мы его знаем, стоит на грани чего-то очень плохого. От правых мы слышим, что «Запад» и «иудео-христианская цивилизация» попали в клещи чужеземцев-иноверцев и местных экстремистов в капюшонах. Левое упадничество гудит о переворотах, режимах слежки и неизбежном – пусть и недостижимом – крахе капитализма. По мнению дальновидного немецкого социолога Вольфганга Штрека, или капитализм, илидемократия. Как и многие другие пророки упадка, Штрек предлагает либо чистилище, либо рай. Как и многие до него, Штрек настаивает на том, что мы прошли через прихожую ада. В своей книге «Как закончится капитализм?» (2016) он отмечает:

«До того, как капитализм попадет в ад, он окажется в чистилище, где умрет или будет на грани смерти от передозировки самим собой, но его присутствие останется по-прежнему ощутимым, потому что никто не будет в силах убрать его разлагающееся тело».

На самом деле, с идеей упадка согласны и крайне левые, и крайне правые. Аватар апокалиптического популизма Джулиан Ассанж заслужил уважение как среди неонацистов, так и среди борцов за социальную справедливость. В интервью одному репортеру он отметил, что американская власть (по его мнению — источник бедствий нашей планеты) находится в упадке, подобно Риму. «Это может быть началом», – прошептал он с улыбкой, повторяя сказанное, словно мантру ангела мести.

Упадок Рима кажется значительным прецедентом. А значит, мировые историки сыграли свою роль вестников конца света. В то же время, когда был опубликован первый том «Истории упадка и падения Римской империи» (1776) английского историка Эдварда Гиббона, американские колонисты попрощались со своими властителями; некоторые сочли это дурным знаком. Первая мировая война вписала эндизм в современную эпоху. Самое известное его толкование принадлежит немецкому историку Освальду Шпенглеру и его произведению «Закат Западного мира» (1918). Кровавая бойня во Фландрии и эпидемия испанского гриппа (так называемой «испанки») в 1918 году, уничтожившая почти пять процентов населения мира, сделали «Закат Западного мира» более чем актуальным. Шпенглер добавил еще одну особенность: он предсказал, что к концу столетия западной цивилизации понадобится могущественный спаситель. С тех пор автократы не раз радостно хватались за эту идею.

Почти неотъемлемой частью состояния модерна стало ожидание, что вечеринка закончится скорее раньше, чем позже. Разногласия есть лишь в том, как наступит конец. Будет ли это библейский катаклизм, перед которым все равны? Или нечто более постепенное, как мальтузианский голод или моральный упадок?

Наш упаднический век примечателен кое-чем важным: в беде оказались не только жители Запада; из-за глобализации она коснулась и остальных ⓘ

англ. Resterners по аналогии с Westerners

По сути, мы все как вид живем в этом бардаке. Мировые производственно-сбытовые цепи и изменения климата обеспечили нашу готовность вместе встретить шестое массовое вымирание. Нам стоит меньше волноваться о нашем образе жизни и больше – о самой жизни.

Упадничеству присущи некоторые черты. На него больший спрос во время смятения и неопределённости. Его приверженцы также склонны думать, что кругов ада можно избежать лишь благодаря великому очищению либо великой харизматичной личности.

Но самое главное, они игнорируют признаки улучшения, которые указывают на менее радикальные пути решения проблем. У сторонников упадничества есть большое слепое пятно, потому что их привлекают дерзкие, тотальные, всеобъемлющие альтернативы скучной серости скромных решений. Зачем делать что-то частично и постепенно, если можно опрокинуть всю систему?

Упадники утверждают, что видят общую картину. Их полотна грандиозны, всеобъемлющи, тотальны. Рассмотрим один из бестселлеров всех времен, первый доклад Римскому клубу «Пределы роста» (1972). Переведенный на тридцать языков и изданный общим тиражом более тридцати миллионов экземпляров, этот «Проект о затруднительном положении человечества» изобразил для встревоженных читателей картину гибели, которую прогнозировали с мрачной уверенностью относительно «циклов обратной связи» и «взаимодействий». В действительности, у этого доклада было много общего со старым добрым преподобным Томасом Мальтусом, включая одержимость законом убывающей доходности. Зацикленный на снижении плодородности пахотных земель, Мальтус не видел источников увеличения прибыли, по крайней мере, поначалу. Некоторые из его друзей, в конце концов, убедили его, что механизация и колониализм решали проблему, когда слишком мало еды и слишком много едоков. Более поздние издания его «Очерка о принципе народонаселения» (1798) подверглись изменениям ради освещения этого вопроса. Точно также системные аналитики Массачусетского технологического института создали симуляции целого мира, но не заметили таких мелочей, как изобретательность, способность решать проблемы и адаптация, – нежелательным последствием некоторых из них стало открытие такого большого количества источников углерода, что уже через несколько поколений после Мальтуса мы начали поджаривать нашу планету!

Одним из противников упадничества в 1970-х был американский экономист Альберт Хиршман. Его тревожил соблазн, скрывающийся в ожидании конца света. Он предупреждал, что зловещие предсказания могут застилать глаза наблюдателям, не позволяя увидеть на общей картине уравновешивающие силы, позитивные истории и проблески решений. Это происходит из-за того, что сторонники упадничества путают возрастающие боли перемен с признаками конца целых систем. Упадничество упускает из виду возможность того, что на смену старым подходам, утратившим свою эффективность, могут приходить новые.

В чем привлекательность упадничества, если история редко соответствует предсказаниям? По мнению Хиршмана, это связано с пророческим стилем, который нравится интеллектуалам, приверженным «фундаменталистским» объяснениям и предпочитающим указывать на трудноразрешимые причины социальных проблем. Для революционеров будущее – это утопическая альтернатива. Реакционеры считают, что нас ожидает антиутопия. В результате имеем «антагонистический» образ мышления, веру в то, что маятник истории колеблется от одной большой, комплексной, всеобъемлющей системы к другой. По сравнению со скромными успехами, компромиссами и уступками – как скучно! – грандиозная перспектива полного обновления очень притягательна.

Выбор в пользу всего смелого и великого имеет свои риски. Неспособность заметить неожиданные достижения и обнадёживающие сигналы из-за одержимости перестройкой часто может привести скорее к разрушению, чем к созиданию. Хиршману уже приходилось видеть печальные последствия упадничества. Он рос в Веймарской Германии, где стал свидетелем того, как его страна попала в «идеологическую ловушку» и раскололась на радикальные силы в начале 1930-х годов, когда коммунисты и фашисты, хотя и расходились во мнениях насчёт всего остального, согласились разрушить республику в погоне за своими конкурирующими утопиями.

Спустя несколько десятилетий Хиршман наблюдал, как латиноамериканцы отчаялись относительно перспектив демократических реформ. Их прогрессирующая склонность видеть неудачи повсюду, которую Хиршман назвал «фракасоманией» или «комплексом поражения», – затмила как реальные, постепенные достижения, так и те, что не оправдали надежд. Их ожидания не оправдали себя потому, что спад в Латинской Америке охватил демократическое реформаторство. Результатом стало усиление веры во всё более радикальные взгляды и всё больший соблазн прямых действий. Студенты Университета Буэнос-Айреса вступали в ряды городских партизан. На другом краю политического спектра, аргентинские реакционеры сожалели о конце западной цивилизации и присоединялись к военизированным эскадронам смерти. В марте 1976 года, когда наконец произошел государственный переворот, военная хунта окрестила себя «процессом национальной реорганизации». Когда его близкие друзья были вынуждены скрываться или бежать из страны, Хиршман ощутил острое болезненное дежавю. Ему стали сниться кошмары об идеологических ловушках его юности. Когда издатели в Германии попросили его написать специальное предисловие к немецкому переводу его классического труда «Выход, голос и верность» (1970), на него снова нахлынули воспоминания о Берлине 1933-го.

Проблема упадничества в том, что оно подтверждает достоинства наших возвышенных, невозможных решений фундаментальных проблем, а также скрытые разочарования в переменах, которых мы действительно добились. Это не значит, что не существует глубоко укоренившихся проблем. Но взгляд на них как на доказательство неизбежной гибели может ограничить наше воображение через соблазнение нас сиренами радикальных перемен либо фатализма.

Об авторе

Джереми Адельман – профессор истории и директор лаборатории глобальной истории Принстонского университета.

Об авторе

Рекомендуем подписаться на другие наши проекты: