«После 1945. Латентность как источник настоящего»

Самообман

Самое большое и важное философское сочинение Сартра — «Бытие и ничто» — появилось летом 1943 года. Большую часть рукописи Сартр закончил в предыдущем году, когда под влиянием первых значительных военных поражений Германии экономическое положение в оккупированной Франции постепенно начало ухудшаться, а политический надзор становился все более тяжким. Французских евреев систематически депортировали в концентрационные лагеря в Восточной Европе. Иногда — в нейтральном тоне — ссылки на евреев появляются в книге Сартра (даже при том, что сам Сартр не еврей). Странным образом, но именно в этой ситуации Сартр впервые осознает, сколь мощное влияние оказала на него философия Хайдеггера. Как он писал, Хайдеггер заставил его осознать важность подлинности — то есть важность индивидуальной независимости для сохранения и защиты себя против политических ограничений любого рода. По контрасту, Хайдеггер особенно в своем «Письме о гуманизме» 1947 года, написанном в ответ на «Бытие и ничто», не видел ничего общего между своей позицией и позицией Сартра. Если в поствоенные годы какое-то настроение из ранних работ Хайдеггера и стало занимать более центральное — и даже программное — место в его интеллектуальном предприятии, так это уверенность, что, в отличие от Гегеля и феноменологической традиции, концепт «сознания» не сможет дать его мышлению никакого фундамента, никакого фокуса рассмотрения. Сартр же, с другой стороны, явно желает включить в мышление «самосознание» — даже если, парадоксально, он вполне мог считать, что поступает так, следуя Хайдеггеру. Рассуждения Сартра, желавшего утвердить индивидуальную свободу, вполне вероятно, были реакцией на репрессивность окружающего мира, в котором он жил. Сознание вызывало в нем энтузиазм благодаря тому потенциалу, который оно несло для индивидуальной свободы — его способность отрицать проекции сознания других людей: «Оно само конституируется во плоти как ничтожение возможности, которую другая человеческая реальность проектирует как свою возможность»[1 ]

Почему мы врем?

Вот то изначальное значение, которое Сартр хотел придать этому термину: «Сознание есть бытие, для которого в бытии есть сознание ничто своего бытия»[2 ]. Но если первоначально при чтении этого предложения в фокус нашего взгляда попадает тот факт, что индивидуальное сознание способно отрицать проекции сознания других (потому что оно обладает пониманием того, что сознание может быть отринуто в целом), то это движение, как явственным образом указывает словесный ряд предложения, может точно так же принять и саморефлексивный оборот.

Первый пример саморефлексивного отрицания, о котором упоминает Сартр, это ирония: «в иронии человек устраняет, в единстве одного и того же акта, то, что сам же и полагает; он понуждает верить, чтобы не верили»[3 ]. От примера иронии Сартр переходит к другому модусу саморефлексивного отрицания, который может возникнуть в сознании и который он называет «самообманом» (mauvaise foi): «Следует выбрать и исследовать определенную позицию, которая была бы одновременно существенной для человеческой реальности и такой, чтобы сознание направило свое отрицание не к внешнему, а к самому себе. Эта позиция, как нам представляется, должна быть позицией самообмана»[4 ]. В отличие от иронии, чья саморефлексия производит эффект, направленный на других, саморефлексивность самообмана воздействует на самого человека.

С «самообманом» Сартр вступает на ту экзистенциальную территорию, которой были одержимы все интеллектуалы — а во многих случаях и сообщества, которые не были интеллектуально ориентированы, — во время поствоенных лет, когда после нескольких разрозненных отзывов на «Бытие и ничто» в 1943 году книга вдруг начала обретать гораздо более широкое влияние. Эта исторически специфическая одержимость, вероятно, ответственна за то, почему вторая глава, посвященная «самообману», стала наиболее известной частью сочинения. Но что такое «самообман»? Он отличается от лжи, ибо здесь субъект верит, что обладает истиной, и желает скрыть ее от других: «в самообмане я скрываю истину от самого себя. Таким образом, двойственности обманщика и обманутого здесь не существует. Напротив, самообман предполагает единство одного сознания»[5 ]. Например, если Герман Геринг, выступая как государственный муж побежденной нации, тем самым скрывает от самого себя ту истину, что его официальный статус — военный преступник, то он действует из самообмана. Возможно, даже военные преступники, утверждавшие, что страдают всеми существующими видами амнезии, не менее успешно убедили себя в том, что не осталось ничего больше, что они еще могли бы помнить. Нет никакого способа узнать это снаружи — а быть может, и изнутри.

Завораживающая сила сартровских аргументов лежит прежде всего в том выводе, что он извлекает их из описания самообмана — а именно там, где он старается показать, что самообман есть универсальное человеческое состояние. А приходит он к этому выводу, ставя вопрос, чем могла бы являться противоположность самообмана. Его ответ — это «искренность».

Если откровенность или искренность есть универсальная ценность, то само собой разумеется, что ее максима «нужно быть тем, чем являешься» не служит единственно регулирующим принципом для суждений и понятий, которыми я выражаю то, чем являюсь. Она полагает не просто идеал познания, но идеал бытия; она нам предлагает абсолютную адекватность бытия самому себе как прототип бытия. В этом смысле нам нужно сделать бытие тем, чем мы являемся. Но чем мы, однако, являемся, если мы постоянно обязаны делать из себя бытие того, чем мы являемся, если мы по способу бытия должны быть тем, чем являемся?[6 ]

Другими словами, если искренность (так называемое «бытие тем, кто ты есть»), на первый взгляд, кажется, прямой противоположностью самообману и если нашей единственной возможностью избежать самообмана является структура сознания — то есть неизбежно негативный результат саморефлексии, — тогда искренность трансформируется в постоянное обязательство делать из себя то, чем мы в действительности и являемся. Двойственная природа подобной ситуации не приведет ни к какой устойчивости. Мы должны безостановочно убеждать себя, что мы есть то, что мы есть и чем, мы считаем, мы являемся; и в то же время сознание, постольку поскольку оно действует путем отрицания, никогда не разрешит нам убедить себя в этом до конца. В результате быть самими собой — формируя наше существование, убеждая себя, что это и есть то, чем мы хотим быть, — предполагает постоянную необходимость прятать от самих себя то, что не соответствует тому, чем, мы верим, мы являемся. Приводя пример официанта в кафе, чтобы проиллюстрировать свои доводы, Сартр замечает, что бытие самим собой разделяет одну важную черту с самообманом: потенциальную нужду что-то от себя скрывать. Невозможно жить в состоянии совершенного «соответствия самому себе», совпадения с самим собой; тотальная откровенность также невозможна, не говоря уж о полной искренности. Чем больше мы стараемся актуализировать эти самосоответствие, откровенную честность и искренность, тем больше мы вынуждены видеть себя в качестве объектов нашего собственного самонаблюдения и контроля; такое самонаблюдение, однако, порождает «глубокий распад внутри бытия»[7 ], что означает: распадающееся бытие — это тоже всеобщее универсальное состояние.

Это состояние распада никогда не восстановят; в лучшем случае мы только можем представить себе, в какой степени это нас затрагивает. И мы начинаем надеяться, что чем меньше мы пытаемся навязать себе совершенную искренность, тем больше у нас шансов удерживать контроль над распадом.

Самый заметный пример, кроме уже упомянутого официанта, который Сартр приводит для иллюстрации «самообмана» во второй главе «Бытия и ничто», — это гомосексуал (в своих обсуждениях Сартр часто использует слово «педераст», с середины ХХ века вошедшее в широкое употребление во Франции в качестве обозначения гомосексуала).

Гомосексуал, например, имеет часто нестерпимое чувство вины и его существование полностью определяется этим чувством. Легко предсказать, что он пребывает в самообмане. И, в самом деле, зачастую происходит так, что этот человек полностью признал свою гомосексуальную наклонность, полностью сознаваясь в каждом отдельном проступке, который он совершил, изо всех сил отказывается рассматривать себя как «педераста». Его случай является «отдельным», особым; он попадает в ситуацию случайно, из-за неудачи; это ошибки прошлого, они объясняются определенной концепцией красоты, которую не смогли удовлетворить женщины; здесь скорее нужно видеть следствия беспокойного поиска, чем проявления глубоко укорененной наклонности, ит.д., ит.д.[8 ]

Кроме некоторых моментов описания, которые для нас более неприемлемы (например, отношение к сексуальным актам как к «ошибкам» или предположение о том, что кто-то должен чувствовать себя «виноватым»), выбор гомосексуальности у Сартра в качестве парадигмы самообмана выявляет то перформативное противоречие и экзистенциальное напряжение, которое содержится в его доводах. С одной стороны, вторую главу «Бытия и ничто» наделяет такой притягательностью для современников попытка Сартра продемонстрировать, что самообман является неизбежной и потому универсальной чертой человеческого существования. С другой стороны, чтобы проиллюстрировать свой тезис, Сартр использует чрезвычайно маргинальную социальную роль/состояние. Легко вообразить, откуда идет напряжение между самообманом как универсальным состоянием и самообманом как примером с окраин социального опыта. Если Сартр тщательно описывает самообман как неизбежную черту человеческого существования, то мы должны понять, что решение проиллюстрировать его с помощью маргинальной для социума фигуры представляет собой симптом его собственного желания быть очищенным от самообмана и эффектов таимого в нем распада. (Подразумеваемая здесь логика исходит из той малоприятной предпосылки, что больше шансов исчезнуть имеет то, что маргинально.) Кроме того, книга Сартра не предлагает никаких явных рекомендаций, как преодолеть самообман (или по крайней мере минимизировать ущерб, наносимый им индивидуальной психике). в культуре середины ХХ века существовала настоящая одержимость процедурами и институциями допроса, которая, вероятно, резонировала с тоской по прозрачности и самопрозрачности. Эта одержимость выросла до такой степени, что саморефлексивный индивид, кажется, уже вообще потерял возможность обеспечивать себя даже той прозрачностью, которой он/она, как предполагается, заведомо обладает.

Допрос

5 января 1948 года была опубликована монография «Сексуальное поведение самца человека». Около восьмисот страниц. Книга была сделана на основе более чем двенадцати тысяч интервью, которые провели Альфред Чарльз Кинсли (профессор зоологии Индианского университета) и его коллеги Вардел Б. Помрой и Клайд И. Мартин с помощью группы молодых специалистов. Получившая известность как «Доклад Кинси» (и пять лет спустя дополненная вторым томом по женской сексуальности), эта книга в количестве двухсот тысяч копий разошлась по стране уже в течение ближайших месяцев после публикации. В качестве точки, порождающей множество споров, начиная от методов исследования и кончая возражениями морали, этот доклад давно уже стал одной из интеллектуальных легенд ХХ века. Если брать «Доклад Кинси» в культурном контексте, можно лишь подивиться, что такое несравненное и тщательное описание сексуальных практик могло появиться — и встретить подобный интерес — в традиционно пуританском обществе Северной Америки. Однако более близкий и биографически информированный взгляд обнаруживает специфическую конфигурацию страстей и интересов, которая материализовалась в «Докладе»; и эта конфигурация могла достичь определенного уровня плотности именно в особых американских условиях.

На момент публикации Альфреду Кинси было пятьдесят три года. Он родился в семье преподавателя колледжа в Нью-Джерси и рос под двойным давлением: ограниченности финансовых средств и моральной строгости ортодоксального методизма его родителей. Именно такое происхождение, быть может, и ответственно за особенную двойственность жизни Кинси. Ибо, с одной стороны, кажется, что этот исследователь поставил строгий морализм, господствовавший в его семье, на службу науке: стал знаменитым энтомологом, специализировавшимся на методах и практиках эмпирического измерения. а с другой стороны (и в психологическом отношении это могло идти как реакция на полученное воспитание), Кинси отстаивал идею сексуальной свободы для индивида — цель, которая по своей серьезности могла соперничать с его научными исследованиями. Соединением для обеих этих частей его жизни послужила квазиэкзистенциалистская интерпретация дарвиновских принципов эволюции. Вера в «законы природы» заставила Кинси требовать, чтобы люди использовали максимальный набор доступных им сексуальных практик: «биологию надо было учитывать, когда люди сформулировали сексуальные законы и способы поведения»[9 ].

С начала 1930-х годов Кинси прославился в университете тем, что добровольно вызвался консультировать студентов по всем сексуальным вопросам. И что могло быть естественней, чем то, что в 1938 году ему поручили вести «брачный курс» для вольнослушателей, который должен был готовить участников к сексуальной деятельности. От этого курса — дерзкой инновации по тому времени — оставался только шаг до замысла использовать стратегии эмпирического исследования, чтобы расширить свою предметную сферу. Десять лет спустя Кинси написал в предисловии к «Докладу»:

Данное исследование <...> представляет собою попытку аккумулировать объективно установленную совокупность фактов о сексуальной жизни, которая строго избегает социальных или моральных интерпретаций этих фактов. Каждый человек, который будет читать этот доклад, захочет осуществить интерпретацию сообразно тому, как он понимает моральные ценности и социальные приоритеты; но это не является частью научного метода, и, в сущности, ученые не обладают особыми способностями производить такую оценку[10 ].

Этот исследовательский проект скоро получил обильную финансовую помощь, и у Кинси появились средства, чтобы составить — и со временем усовершенствовать — опросник, который насчитывал в целом 521 пункт. В среднем в интервью «обычно» покрывалось около 300 из них, «ибо субъекта опрашивают только о тех вещах, в которых он имел специфический опыт»[11 ]. В дополнение к этим интервью Кинси организовывал сессии по гетеросексуальной и гомосексуальной деятельности в своем частном доме в целях научного наблюдения. Когда он сам не принимал в них участия, Кинси наблюдал за ними с вниманием профессионального энтомолога:

Он буквально был в центре событий, его голова была лишь в дюйме от гениталий пары, достаточно близко, чтобы чувствовать запах тел и слышать хлюпанье сосков. И поверх стонов и хрипов можно было слышать, как Кинси что-то бормочет, указывая на различные знаки сексуального возбуждения, по мере того как пара проходила разные стадии сексуального акта. Ни один исследователь не имел столь острого глаза. Ничто не ускользало от Кинси — ни мельчайшее изменение в тоне кожи на груди, которое соответствует приливу крови во время возбуждения, ни непроизвольное подергивание мускул ануса во время оргазма — Кинси видел все[12 ].

Участие в эксперименте у Альфреда Кинси ни в коем случае не ограничивалось научным наблюдением. Верный собственному утопическому идеалу неограниченной свободы индивидуального сексуального поведения, он активно участвовал в происходящем и пытался прожить все до конца, доводя все свои личные склонности до полного осуществления. Также исследователь на протяжении многих лет вырабатывал совершенно особую технику мастурбации. Около 1950 года «м-р Y» — участник эротико-научных экзерсисов Кинси — увидел, как тот ввел в свой пенис «зубную щетку, головкой вперед, и, чтобы облегчить вход, он как можно шире раскрыл мочеиспускательный канал»[13 ].

Несмотря на удивительное продвижение вглубь неразмеченной (или слабо размеченной) территории сексуального освобождения, несмотря на свой впечатляющий по размерам опросник — «гордость и радость Кинси»[14 ], для которого он изобрел детальнейший код аббревиатуры, — несмотря на беспрецедентное число проведенных интервью и на те реальные достижения, которые изменят навсегда наш взгляд на сексуальность (и прежде всего семиградусная шкала между «исключительно гетеросексуален» (0) и «исключительно гомосексуален» (7), которая подорвала обычную бинарную систему оценки), — несмотря на все это, оставалась одна проблема, которая все больше озадачивала и тревожила его исследовательскую группу. Это была проблема честности — или нечестности, — которую демонстрировали интервьюируемые.

Тридцатистраничная вводная глава «Доклада» обращалась к этому вопросу, но он остался неразрешим. Ибо даже в тех случаях, когда честности «субъекта» можно было полностью доверять, все равно оставались сомнения — а точно ли он помнит детали своего опыта. Соответственно, кажется, что методологическое самопонимание сдвигалось от строгого эмпиризма к более герменевтическому стилю:

Как и хороший торговец лошадьми, он отлично знает, как закрыть сделку! Опытный интервьюер знает, когда он установил достаточную связь, чтобы получить честный ответ, и таким же образом субъект знает, что может дать честный ответ интервьюеру. Обучиться узнавать эти признаки, сколь бы неощутимыми они ни были, — это наиглавнейшая вещь при контролировании точности сведений в интервью[15 ].

Но несмотря на подобный герменевтический оптимизм, проблема так просто не решалась. Сегодня мы знаем уже слишком хорошо — и в особенности из-за трудностей, которые на протяжении второй половины ХХ столетия преследовали эмпирические социальные науки, — что проблема эта и не уйдет никогда. В последних параграфах глав, посвященных интервьюированию, есть признание и предчувствие чего-то подобного, когда Кинси инструктирует индивидуальных исследователей, проводить финальную проверку фактов средствами саморефлексивного изучения: «Являются ли приемы, использованные в настоящем исследовании, одинаково эффективными для других людей, исследующих другие проблемы, — на этот вопрос ответ должен быть найден эмпирически каждым исследователем для себя и в связи со своими конкретными задачами»

Допрос

Рекомендуем подписаться на другие наши проекты: