Такой работы нет

Беседа с Сергеем Шутовым: искусство как источник трудностей и страданий.

Сергей Гуськов: Пару лет назад ты сказал, что приходит суровое время: закрываются центры современного искусства, музеи объединяются в невообразимых сочетаниях. И по твоему прогнозу, в искусстве останутся только те, кому это действительно интересно и важно, а все, кто случайно или на волне моды пришли, уйдут.

Сергей Шутов: Искусство – для свободных людей. Сейчас таких по разным причинам крайне мало. Но вообще искусством всегда занимались как раз небольшие группы людей, не самых обеспеченных и идущих на это вопреки логике. С другой стороны, как сказал директор Эрмитажа, никакого современного искусства не существует.

СГ: Но деньги под него все равно находят.

СШ: Это какие-то другие деньги. Только теперь на место минкультовских бюджетов пришли бюджеты олигархические. Правда, в результате, картина мира не особо меняется. Я плохо себе могу представить, как можно освоить полмиллиона евро в искусстве. У меня есть печальный опыт, как мы за деньги, набранные у приятелей и добрых знакомых, сделали сорок молящихся роботов. Это стоило всего сорок тысяч. Правда, больше было головной боли – из-за сроков, как всегда. Но такова традиция, нужно быть готовым. Это всегда вызов. Однако ситуацию, когда в искусство закачиваются астрономические бюджеты, нельзя назвать рынком.

СГ: А как можно – олигарх-заказ?

СШ: Наверное, да. Им же делегируют эту задачу. Олигархи ведь умные, продвинутые люди, которые читают книгу до того, как она написана. Значит, есть уникальные свойства у нашего искусства, раз в него продолжают вкладывать. Хорошо это или плохо, не знаю. Но надо это иметь в виду. Вот, к примеру, российский павильон на последней Венецианской биеннале: мне кажется, там проблема не в кураторе, а в том, что отсутствует автор – человек, отвечающий за все это. Как и на Московской биеннале. И вырывается наше подсознательное – то, как мы себя видим на полях современного искусства.

СГ: И как же?

СШ: По-разному. Кто-то решает московские карьерные проблемы, кто-то на что-то надеется. Травмированное постимперское сознание и, как следствие, токсичное подсознание. Необоснованные ожидания приводят ко все новым и новым травмам дезориентированного общества. Дети нуждаются в поощрении, а им по рукам бьют. Но почешешь за ушком – наглеют.

СГ: А как ты вообще относишься к ситуации, что сейчас государство не хочет все эти художественные дела финансировать?

СШ: В случае музеев это даже хорошо. По большому счету, они должны существовать за счет спонсоров, таблички с именами которых на первом этаже привинчены к стене. Проблема в том, что выросло новое поколение молодых авторов, которые видят современное искусство в том числе источником благосостояния. Я часто вижу в соцсетях: «дайте мне мастерскую», «дайте мне бюджеты» и т.п. и т.д. Но это яд 2000-х, а мир изменился.

СГ: А что же тогда искусство – источник проблем для художника?

СШ: Конечно. Это бесконечно унижение, даже на уровне взяли/не взяли. Ладно я, но существует большое число выпускников бесконечных вузов, правых и левых. Куда им деваться? Они мечтали о высоком, об откровении, о чае на кухне и философских беседах – но такой работы нет. Я сомневаюсь, что есть достаточное количество заказов даже в сфере дизайна. Промышленный дизайн, например, умер, поскольку нет социального заказа.

СГ: Но вот арт-школы, которые появились или по-настоящему заработали в 2000-е, никогда не отвечали социальному заказу. Это были личные проекты тех или иных деятелей – художников, функционеров. Изначально туда люди приходили скорее по приколу, и тогда это было крайне продуктивно. Но вот сейчас в школы люди потянулись как раз за образованием.

СШ: Пойми, я не говорю, что это плохо. Вот есть Школа Родченко, другие учреждения. Прекрасно. Но я искренне не понимаю, зачем это нужно. Можно ни одну из этих школ не заканчивать, а можно отучиться во всех – на качестве продукта это никак не отражается. И мы это видим. Понятно, что существуют юные дарования, гении и т.д., но наивно полагать, что они не столкнутся с теми же трудностями. А что делать простому иллюстратору, рядовому солдату издательств? Вот это я уже плохо представляю.

СГ: Пришли с надеждами и мечтами, все было прекрасно. Ждали, что сейчас их в условную Венецию позовут. В итоге, никто не зовет.

СШ: Да даже если бы звали, ничего бы это не изменило. Там же полно жуков из этого бизнеса. Даже самые бестолковые из них уже поняли, что с этой экзотикой не надо связываться. Помню, перед открытием Русского павильона на биеннале 2001 года пасся вокруг меня один: «Запомни, меня зовут Лука. Придет Франческа, гони ее!» Где ты, Лука?.. Да ладно, это было смешно с самого начала. Но когда авантюристы уволакивают выставки целиком, как мою из Нью-Йорка с Пятой авеню в Лондон, это внушает уважение. А так, цитирую другого участника российского павильона: «Я зубрила, как звучит французская философия по-английски, но меня об этом никто не спросил».

СГ: А что делать? Необходима реабилитация после художественного образования? Проводить терапевтические собрания бывших художников?

СШ: Я даже не знаю. Если бы были такие собрания, из них вполне могло бы выйти что-то толковое. Но вообще, вот я думаю: возможно так было всегда. Где эти бесконечные академики времен бунта, например? Никто их не помнит. Существует институт народных художников – и что?

СГ: Ну ты же много и сам знал художников, которые начинали с тобой в одно время. Ты же видел, что с кем происходило?

СШ: Да, но мне как-то повезло в жизни. Я имел дело с достаточно успешными персонажами. Но в то же время происходили трагические истории вплоть до самоубийств. Однажды в 1980-е годы мне позвонил по телефону сильно пьяный человек, плакал и предъявлял претензии, почему я не могу ему каким-то образом помочь. Он ждал от меня профессиональной поддержки, а я даже не опознал, кто со мной говорил. Этот искренний пьяный плач и свое ощущение невозможности ничего с ним поделать я запомнил навсегда. Туча людей просто растворяется.

СГ: Попадая на какое-нибудь открытие, мы видим определенную категорию фуршетчиков, которые приходят на все вернисажи. И среди них очень много бывших художников и каких-то околохудожественных деятелей (впрочем, провалиться в этот состояние может каждый). Они уже ничем таким, кроме хорошо организованного проникновения на мероприятия, не занимаются.

СШ: Есть и другие. Одни ушли в реставрацию, вторые стали помощниками (есть такая категория), а третьи – частью музейной бюрократии. Вообще возможно именно за их счет и случилось разрастание бюрократии. Так или иначе, они занимают место своеобразных экспертов как люди, обладающие специфическим опытом. Бывает, искусствоведы мечутся по городу в поисках отчества некоего деятеля, потому что нужно писать историю, а в ней был такой-то человек. Никто не помнит отчества, а найти его невозможно. И вот обнаруживается эксперт. Это происходит ежедневно.

СГ: А андерграунд возможен?

СШ: Сейчас невозможен. Это печальное время, ужасно неудачное для профессии художника.

СГ: Модели организации художников, которые появились в Ленинграде в 1980-е или у концептуалистов в Москве, уже не работают?

СШ: Нет. Думаю, мы сегодня оказались раньше – в 1970-х. Наше текущее искусство находится на таком же уровне относительно мировой ситуации, мировых стандартов – как нонконформисты тогда в сравнении со своими зарубежными современниками. В 1970-е государство тоже забросило искусство – и слава богу! Это был период, когда можно было даже каким-то ироническим способом разговаривать с государством на равных. А дальше наступило время Клуба друзей Маяковского, Новой Академии, новой бюрократии, которую Тимур Новиков придумал. Они позволяли делать очень многое.

СГ: А в 1980-е, значит, можно было отключиться от окружающей ситуации?

СШ: Да, потому что тогда люди жили в собственное удовольствие. Я для себя еще тогда сформулировал и, судя по всему, это было общей темой для всех моих друзей на тот момент: если я никого особо не интересую и никому не нужен как молодой художник, то пусть будут одиннадцать человек, которые получают от этого удовольствие в полный рост. И пусть по отношению к искусству этих одиннадцати – таким человеком буду я. Мне в свое время такой подход очень помог, позволял выживать. Думаю, и Новиков и концептуалисты именно так и жили. Да и всем рекомендую приобрести любимого поклонника. Или попробуйте не участвовать в конкурсах и рейтингах, вы заметите как поднимется ваша самооценка.

СГ: Но были ведь внешние агенты. К примеру, коллекционеры с безумными глазами, прибывшие из-за тридевяти земель, или такие же зарубежные музыканты, исследователи, которые включались в эту полуподпольную жизнь. И такие персонажи потом как бы открывали андерграунд внешнему миру.

СШ: Апофеоз случился ближе к 1990-м, когда на Фурманный приезжали автобусы этих коллекционеров. В 1980-е же это было профессиональное общение узкого круга отечественных художников с узким кругом зарубежных безумцев, которые предполагали, что здесь может быть что-то интересное. И они находили это что-то будучи уверенными в своей правоте. Но тем не менее подобные внешние силы не могут быть решающей силой, они не вытянут целиком искусство страны. Сейчас и это невозможно. Мы – токсичная страна. Венецианские друзья, серьезные акторы этого производства, предупреждали меня, что российские художники в обозримом будущем не будут интересны западному рынку. Да, звали с собой, но судьба эмигранта мне не близка.  Авторы, как и олигархи, которые дают им деньги, – токсичные. Сейчас важно даже не обладание деньгами или их отсутствие, а имидж России в мире. Когда российский профессор отправляет CV в какой-нибудь европейский университет, ему отвечают довольно четко: «Мы вам отказываем не потому, что вы нам не подходите – так-то мы вам будем очень рады, приходите к нам в библиотеку книжки читать». А дальше по пунктам описывают претензии всего мира к нашей стране. «Удачи!» И думаю, эта ситуация надолго. Ужасно и печально. Но опять же, искусство – не самое продуктивное занятие. Тут главное – удовлетворение собственного любопытства. В первую очередь, полагаю, за свой счет.

СГ: Намекаешь, что выпускники и студенты арт-школ думают не столько о любопытстве, сколько о неминуемом и быстром успехе?

СШ: Ну вообще-то плох тот художник, который не думает об успехе. Думаю, нынешнее поколение готово осваивать бюджеты. Только они не предполагают, что послезавтра придется искать работу в Музее им. Пушкина. Конечно, я исхожу из своего персонального опыта (можно почитать тут и тут. – СГ). Я в музеях и планетариях поработал с коллекциями достаточно, пока сверстники зубрили историю партии. Это позволяло мне быть относительно независимым. Другие работали кочегарами, дворниками.

СГ: Сейчас просто это недоступный опыт.

СШ: Вот Ваня Бражкин плитку кладет, ремонт в квартирах делает. Это здоровее ожиданий невероятных гонораров.

СГ: Но это его полностью увело от искусства.

СШ: Да? Не уверен. Но что поделаешь? Такие вот новые 1970-е. Мне кажется, весь этот ажиотаж должен прекратиться. Но, чтобы это случилось, что-то должно кончиться. Деньги тоже не бесконечны. Мы же знаем теперь и печальные истории с самыми невероятными музеями и коллекциями.

СГ: Вот ты говоришь «ажиотаж», а какова его причина?

СШ: Таймлайн такой. Вначале художники работали кочегарами и в полный рост оттягивались, потому что у них были даже не выставки, а интеллектуально-музыкальные вечеринки. И устраивались они для своих. Потом в связи с каким-то успехом в этой области подтянулись культурные менеджеры. Вместо организаций, созданных художниками, начали открываться внешние институции. Появилось невероятное количество галерей, которые занимаются непонятно чем. Дай бог им всем здоровья. В конце концов мы вышли на V-A-C, «Гараж» и т.д. Но этот уровень уже не имеет никакого отношения к художникам. Это все про другое. Их цель и предназначение – быть просветительской точкой, где, насколько это возможно, пытаются подтянуть знания широкой публики и специалистов о современном искусстве. К тому же, сегодня люди и их деньги – это новая нефть. Вот эти институции необоснованный и неверно понятый ажиотаж и создали.

СГ: Нужно ли сокращать арт-школы, а темпы производства художников замедлять?

СШ: Школы не отвечают за своих выпускников. Не думаю, что кто-то будет сокращаться или замедляться ради того, чтобы спасти несколько невинных душ. Но может быть, конечно, вся эта система будут сходить на нет сама по себе. Если этого еще не произошло, не значит, что нечто такое скоро не случится. Крах произойдет рано или поздно. Главное, чтобы мои дети не шли заниматься вот этим всем.

СГ: Строго следишь?

СШ: Я всем сразу объяснил, что фотошоп это инструмент не для рисования, а для обработки. До сих пор дети мне благодарны. Каждый специалист в своей профессии. Трудно, после изучения огромного числа практических вещей и нескольких языков, бросать все ради неблагодарного занятия искусством. Никогда не знакомил своих детей с художниками, не допускал в этот мир, не брал на вернисажи. Они были знакомы с друзьями семьи, а не с героями рейтингов.

СГ: Многие художники, напротив, приводят своих детей на открытия.

СШ: Напрасно. Природа уже отдохнула на родителях, пусть следующее поколение более осмысленно принимает решения.