LVII. О страхе, смерти и душе
<...> Однако и эта темнота дала мне повод для размышлений: я почувствовал в душе некую перемену - не страх, но подавленность, вызванную новизной непривычного места и его гнусностью. <...> Есть вещи, Луцилий, от которых ничьей добродетели не уйти3: ими природа напоминает о неизбежности смерти. Каждый нахмурится при виде грустного зрелища, каждый вздрогнет от неожиданности, у каждого потемнеет в глазах, если он, стоя у края бездны, взглянет в ее глубину. Это - не страх, а естественное чувство, неподвластное разуму.
Так храбрецы, готовые пролить свою кровь, не могут смотреть на чужую, так некоторые падают без чувств, если взглянут на свежую или старую, загноившуюся рану либо прикоснутся к ней, а другие легче вынесут удар меча, чем его вид.
И я почувствовал, повторяю, если не смятенье, то перемену в душе; зато, снова увидав первый проблеск света, я ощутил, как она воспрянула без моего ведома и принужденья. Потом я принялся сам с собою рассуждать, как глупо одного бояться больше, другого меньше, хотя исход всюду один. В самом деле, какая разница, рухнет ли на тебя будка или гора? Никакой! И все же иные больше боятся обвала горы, хоть и то и другое одинаково смертоносно. Вот до чего слеп страх: он видит не исход, а только орудия.
Ты, верно, думаешь, что я говорю как стоики, которые полагают, будто душа человека, раздавленного большой тяжестью, не может уцелеть, но немедля рассеивается, не имея свободного выхода? - Нет! И мне кажется, что утверждающие это заблуждаются. Как нельзя придавить пламя (оно обтекает любой гнет и вырывается наружу), как невозможно рассечь ударом или пронзить острием воздух, ибо он, поддавшись, сразу же сливается снова, так и душу, которая состоит из тончайшего вещества, нельзя удержать и придавить в теле: благодаря этой тонкости она прорывается сквозь все, что бы ни навалилось сверху. <...>
Вопрос только в том, может ли она остаться бессмертной. Но в этом даже не сомневайся; если она пережила тело, то никоим образом погибнуть не может - по той самой причине, по которой не погибает никогда, ибо нет бессмертия с каким-нибудь исключением, и тому, что вечно, невозможно повредить.
Сенека описывает свою поездку из города Байи в Неаполь. Дорога застала врасплох вязкой грязью, особенно в пыльном тоннеле холма Позиллипо. Его мрак навёл философа на размышления о смерти. Действительно, у страха не просто глаза велики, но и у каждого они свои. Каждый смотрит в персональную ницшеанскую бездну, руководствуясь не здравым смыслом и рациональностью, а явлениями момента, будоражащими воображение.
Так перед отправкой солдат на войну, рекрутеры рисуют сказочные сюжеты о героизме, всеобщем почитании, наградах и льготах, не показывая, в какой кондиции оттуда можно вернуться (или не вернуться вовсе). Много ли вы знаете документальных сюжетов, иллюстрирующих действительное лицо полей битвы? Много ли желающих нашлось бы, чтобы принять эстафету в этом аду, если бы они увидели всё непосредственно?
В то же время, исход у нас у всех один. Для стоика неважно, умереть ли в глубокой старости или в молодости, если жизнь согласная с логосом в каждую секунду считается полной, а значит достойно прожитой и завершенной.
Интересное утверждение в конце письма касается бессмертия души, в чем Сенека позволяет неортодоксальный взгляд. Стоики являлись материалистами, а душа - это особый вид пневмы, разлитой по телу, такой же материальной и смертной, как и сама оболочка. Например, так о душе говорил Зенон (Епифаний. Против ересей III 2, 9 (DDG p. 592, 21)):
Он называл душу "долговечной" пневмой, которая, впрочем, не является, по его словам, совершенно бессмертной: по прошествии длительного времени, как он говорит, она расточается до полного исчезновения.
Августин. Против академиков III 17, 38:
Зенон с удовольствием рассуждал о мире и особенно о душе (о которой так заботится истинная философия), утверждая, что душа смертна, что кроме этого чувственного мира никакого другого не существует и что в этом мире действуют только тела (он считал огнем и самого бога).
По другой точке зрения, души мудрецов доживали вплоть до "мирового пожара", т.е. нового цикла мироздания, тогда как невежественные души погибали намного раньше:
Клеанф утверждал, что все души сохраняют существование вплоть до воспламенения. Хрисипп же - что только души мудрецов.
Стоики говорили, что отделяющиеся от тел души вполне самодостаточны и, по их словам, существуют самостоятельно, но более слабые - меньше, а более сильные - вплоть до воспламенения мироздания.
В любом случае, Сенека не отходит от концепции души-пневмы - материальной субстанции из тончайшего огня, но его вера в бессмертие несколько отдаёт платонизмом.
Подписывайся на Telegram-канал Гераклитовы слёзы
