Письмо LXXIV. О честной жизни (ч.2)

<...> Либо благо - совсем не то, что так именуется, либо человек счастливее бога: ведь того, что готово для нас, у бога нет и в заводе; он чужд и похоти, и изысканности пиров, и богатств, и всех этих приманок, завлекающих человека дешевыми наслаждениями. Значит, либо придется поверить, что бог лишен благ, либо это как раз и доказывает, что все, чего лишен бог, не есть благо.

Прибавь еще одно: то, что хочет прикинуться благом, отпущено животным щедрее, чем людям. Они и прожорливее нас, и неутомимее в любви, и сил у них больше, и здоровье более крепкое и стойкое; следовательно, они намного счастливее человека. Да и живут они, не зная ни низости, ни козней, и наслаждаться они могут больше и легче нас, не опасаясь ни стыда, ни раскаянья.

Так рассуди же, можно ли назвать благом то, в чем человек превосходит бога. Высшее благо мы должны хранить в душе; оно лишится всякой цены, если перейдет из лучшей части нашего существа в худшую, если будут полагать его в чувствах, которые у бессловесных животных деятельнее, чем у нас. Нельзя думать, будто плоть - источник высшего нашего счастья. Те блага истинные, которые даются разумом, они и прочны, и постоянны, и не могут ни погибнуть, ни пойти на убыль.

Прочие же блага мнимые, имя у них то же, что и у благ истинных, но свойств блага в них нет. Их следует именовать "благополучными" или (лучше скажу на нашем языке) "предпочтительными" обстоятельствами и помнить, что они - наши слуги, а не части нас самих; пусть они будут при нас, но нам нельзя забывать, что они вне нас. Даже покуда они при нас, - причислять их надо к вещам второстепенным и незначительным, которыми никто не должен кичиться. Есть ли что глупее, чем гордиться собою по поводу того, к чему сам не приложил рук?

Пусть благополучие к нам пришло, - но оно не срослось с нами, так что, если его отнимут, можно потерять его без кровавых ран. Будем пользоваться им, но не похваляться; да и пользоваться будем умеренно, словно доверенным нам достоянием, которое придется вернуть. Неразумный, достигши благополучия, долго его не удержит: ведь счастье, если забыть о мере, само себя душит. Кто поверил мимолетным благам, тот быстро их лишится; а если и не лишится, будет ими раздавлен. Немногим удалось мягко сложить с плеч бремя счастья; большинство падает вместе с тем, что их вознесло, и гибнет под обломками рухнувших опор.

Потому-то и нужно благоразумие, которое указывает меру и учит бережливости, между тем как невоздержность сама спешит разрушить собственное благополучие. Где нет меры, там и срок короток, если только не наложит узды укротитель-разум. Свидетельство этому - судьба многих городов, чья надменная власть пала в полном расцвете, потому что все накопленное добродетелью погубила неумеренность. От таких превратностей и надобно защищаться. Нет стен, непобедимых для фортуны; так возведем укрепления внутри себя! Если здесь все надежно, человека можно осаждать, но нельзя взять приступом.

Ты хочешь знать, каковы эти укрепленья? - Что бы с тобой ни случилось, не выходи из себя; знай, что все направленное, на первый взгляд, к твоему ущербу, служит сохранению вселенной, что в нем-то как раз и осуществляется положенный миру кругооборот. Что угодно богу, то пусть будет угодно и человеку; пусть он дивится в себе только тому, что смог стать непобедимым и научился попирать всякое зло, что благодаря разуму, сильнее которого нет ничего, подчинил себе превратности, боль и обиду.

<...> "Это не дело - отрицать всякое благо, кроме честности! Такие валы и рвы не защитят и не укроют вас от ударов фортуны! Вы сами признаете, что к числу благ относятся и преданность детей, и добрые нравы сограждан, и любовь родителей. На грозящие им опасности вы не можете смотреть спокойно: вас не оставят равнодушными смерть детей, сограждане в осаде, родители в рабстве"

Я изложу сперва то, что обычно отвечают на такие возражения в нашу защиту, а потом и то, что, по-моему, следовало бы еще ответить. Одно дело - когда то, чего мы лишаемся, оставляет взамен что-нибудь неприятное: так крепкое здоровье, если его испортить, превращается в болезненность, острое зрение, притупившись, делает нас слепыми; а когда подсечены колени, мы не только теряем проворство, но и делаемся бессильны. Другое дело - все то, что перечислено раньше: тут нам такая опасность не грозит. Почему? Если я потеряю благородного друга, мне не придется взамен страдать от коварства; если я похороню добрых детей, их места не займут бесчестные.

И потом - теряем мы не друзей, не детей, но их тела. Человек добра погибает не иначе, как ставши дурным; а этого не допускает природа, потому что и добродетель, и всякое ее творение не знают порчи. И еще, пусть погибли друзья, погибли любимые дети, в которых исполнились молитвы отца, - есть нечто, способное заполнить пустоту утраты. - Ты спросишь, что это? - То самое, что сделало их достойными: добродетель.

Она не допускает ни пяди пустоты, занимает всю душу, не дает тосковать; ее одной нам довольно, ибо она - суть и начало всех благ. Задерживают ли проточную воду, утекает ли она - разве это важно, если цел ее источник? Ведь если один потерял детей, другой нет, ты не скажешь, будто в жизни второго больше справедливости или больше порядка, больше разумности, больше честности - словом, будто она лучше? Мы не становимся мудрее оттого, что друзей у нас множество, или глупее оттого, что их теряем; а значит, не становимся ни блаженнее, ни несчастнее. Покуда цела добродетель, ты не почувствуешь никакой утраты.

<...> А теперь о том, что, как было сказано, хотел бы ответить я. Мудрого не удручает утрата детей или друзей: он с тем же спокойствием переносит их смерть, с каким ждет своей, и как своей смерти он не боится, так о смерти близких не горюет. Добродетель сильна последовательностью: все ее дела согласны и созвучны с нею, но это созвучие гибнет, если дух, которому надлежит быть высоким, угнетен тоской или скорбью. Всякий трепет и тревога, и леность в любом деянии несовместимы с честностью. Ибо честность спокойна и неустрашима, она всегда налегке, всегда наготове.

"Что же, мудрецу не знакомо даже подобие волнения? Не побледнеет он, не изменится в лице, не похолодеют у него руки? Не почувствует он ничего из того, что происходит с нами не по велению души, а безотчетно, под внезапным действием самой природы?" - Почувствует, конечно. Но останется при своем убеждении, что все это - еще не зло и здоровому духу ради этого поникать не пристало. Все, что нужно сделать, он сделает смело и быстро.

В строках выше Сенека излагает канонический взгляд стоика, размышляя о природе истинного блага и отношении человека к внешним обстоятельствам.

Первый аргумент связан с природой божественного. Философ говорит, что если считать внешние удовольствия (пиршества, богатства и др.) благом, то получается, что люди счастливее богов, поскольку боги этим не обладают. Но боги по определению выше людей и свободны от низменных потребностей. Следовательно, то, что лишено божественности, а это физические удовольствия и внешние вещи - не может считаться подлинным благом. Благо есть то, что причастно божественному.

Тогда по идее счастливее человека должны быть животные, ведь они могут испытывать больше физических наслаждений, обладают большей силой и здоровьем, при этом не страдая от стыда и раскаяния. Однако, это не делает их счастливыми, поскольку их удовольствия основаны на инстинктах и не осознаются.

Соответственно, подлинное благо не во внешних вещах и не в чувствах, а в разуме. Проверить благо "на подлинность" легко - оно не может быть отнято, стать больше или меньше. Например, деньги имеют свойство заканчиваться, чувства разнятся по интенсивности или вовсе проходят. Подлинное благо - добродетель, всегда постоянна, самодостаточна и неизменна. Она полностью зависит от человека и его работы над собой.

Все остальные вещи, если они хороши и заслуживают внимания, называются "предпочтительными". Ими приятно владеть, но они даны лишь на время и не составляют сущности человека. Сенека предлагает развивать добродетель благоразумия (умеренность), пользуясь внешними благами, словно временно доверенными вещами, которые придется вернуть. Нельзя привязываться к ним, их потеря не должна стать причиной страдания. Если человек переоценивает мимолетные блага, он становится их рабом и утратив их, будет раздавлен.

Внешние вещи находятся во власти фортуны: телефон может разбираться, машину могут угнать, а знакомый человек уйти. Это все ненадежно. Важнейшим защитным механизмом от внешних потрясений стоики видели т.н. концепцию "Внутренней крепости". Психологи для снижения уровня паники и стресса советуют мысленно отгородить себя прозрачной стеной от окружения, или возвести любую другую удобную преграду. Стоики учат обращать взор "внутрь", вспоминать те трудности, которые удалось пережить, вспоминать те добродетели, которые позволили это сделать, и будут помогать впредь. Когда рушатся внешние опоры, нужно уметь находить вдохновение внутри себя.

Дальше Сенека отвечает на возражения Луцилия, что есть и другие хорошие вещи помимо добродетели (честности). Разве преданность детей, любовь родителей, добрые нравы сограждан - это не блага? Мы не можем равнодушно наблюдать, как наши близкие страдают, или когда плохо другим людям.

Философ соглашается с тем, что одних добродетелей недостаточно для защиты от эмоциональных потрясений, потому что испытывать привязанность по меньшей мере к родным и любимым - это естественно. Однако он объясняет, что, хотя внешние блага (друзья, дети) могут исчезнуть, они не несут за собой разрушительных последствий. Например, теряя здоровье, человек становится хилым, менее трудоспособным, что прямо отражается на его жизни. Теряя близких, человек не получает взамен зла — на место добродетелей не приходят пороки. Время залечивает раны и все продолжается своим чередом.

Более того, Сенека утверждает, что человек теряет не самих друзей или детей, а лишь их тела. Добрые и добродетельные личности не могут стать порочными, а добродетель не подвержена разрушению. Идея здесь заключается в том, что смерть близких людей не уничтожает те добродетели, которые они представляли. Важна не физическая утрата, а сохранение духовной связи через добродетель. Этот момент подчеркивает, что даже если физически дорогие люди уходят, сама добродетель, которая сделала их ценными, остается в сердце и душе. То есть, добродетель заполняет «пустоту утраты».

Говоря о фигуре мудреца, философ признает, что мудрец может испытать физиологические реакции на утрату — побледнение, дрожь, изменение в лице — которые происходят не по воле разума, а по природе. Однако это не должно считаться настоящим злом. Мудрец, даже испытывая эти природные реакции, не теряет своего убеждения, что эти явления не затрагивают его здоровый дух. Он остается верен добродетели и делает все необходимое смело и без промедления.

Здесь проявляется ключевая стоическая мысль о разделении между внешними обстоятельствами и внутренней реакцией на них. Стоик должен уметь отличать незначительные физиологические проявления от истинной добродетельной стойкости, которая не позволяет духу пасть перед ударами судьбы.

End.

Больше интересного контента о философии и не только в ТГ-канале Гераклитовы слёзы