Джон Уик и принцип неотвратимости наказания

Третий фильм из серии “Джон Уик” запомнился не только оригинальной постановкой экшн сцен, но и довольно интересной постановкой сложных общественных вопросов, связанных с правовой природой нашего социума.

Расскажу немного о сюжете. Главный герой по имени Джон — бывший член выдуманной организации наемных убийц, имеющих свою правовую систему и закон.

Самое интересное, что фильм начинается с момента, когда Джон оказывается вне этого закон, вынужден скрываться и искать способы вернуть свой исходный правовой статус. Важно и то, что преступником он стал не по своей воле: глава правления кланов (представляют публичную власть в этой системе), используя Джона в борьбе за власть, сначала вынудил его убить свою сестру, а потом сделал Джона “козлом отпущения”, объявив на него охоту. Тем самым, он “спровоцировал” Джона убить и себя, что окончательно сделало Джона преступником. В город прибывает судья правления кланов, чтобы наказать Джона и всех, кто ему помогал. Джон скрывается, уходя от преследования и, проливая много крови, находит представителя верховной власти (которая выше чем, правление кланов) - старейшину. Заключив с ним сделку, Джон будет прощен и ему вернут законный статус, если он убьет своего друга Уинстона. Он соглашается, но в последний момент передумывает, снова оказывшись вне закона. Вновь завязывается ожесточенная война между силами правопорядка во главе с Судьей и, находящимися вне закона, Джоном и Уинстоном. Столкновение двух равных сил, приводит в необходимости компромисса - Уинстон принимает сделку судьи, возвращая себе законный статус и прежнее место в системе. Джон же “в сделку не входил”. Уинстон предает его и он снова оказывается вне закона и на грани жизни и смерти.

Из этого краткого пересказа можно заметить, что герой постоянно находится на границе закона, переходя то на одну, то на другую сторону. Все это, как и в реальной жизни, сопровождается огромным количеством насилия, которое оказывается бессмысленным.

Можно сказать, что фильм исследует проблему границ правопорядка в правовом обществе, иначе говоря, где и как правовые отношения переходят в более “широкие” общественные отношения.

Конечно, было бы глупо думать, что голливудские сценаристы специально добавили своему произведению такой подтекст. Подобные фильмы, конечно же, крайне наивны и аполитичны. Однако, сегодня все человеческие отношения, даже самые интимные на первый взгляд, принимают форму социальных отношений, которые преломляются в головах людей в форме идеологии. Наше общество сегодня буквально пропитано идеологией. Что же это за идеология? Давайте попробуем украсть хлеб ее штатных критиков и разобраться, чему нас учит очередной голливудский боевик.

Pure ideology

Конечно, анализ идеологии, то есть преломления в головах людей некоторого реального отношения, нельзя начинать с самого этого преломления. Также, как исследование отражения в зеркале действительного предмета не может вскрыть его реальных свойств (например, его трехмерности), исследование идеологии необходимо производить, только удерживая постоянно тот реальный предмет, который отражается в умах людей, а именно социальные отношения.

Вряд ли на сегодня найдется школа социологии, которая бы не согласилась с тем, что базовым социальным отношением является разделение труда. Вне него отношения между людьми оказываются непосредственными и определяются лишь отношением человеком к природе. Но базовое отношение на то и базовое, что несмотря на всю свою важность, служит лишь основой для дальнейшего развития и усложнения. В различные периоды существования нашего общества оно принимало совершенно различные формы.

И можно со всей уверенностью сказать, что на текущий момент наивысшей и главенствующей формой его развития является правовое отношение. Право сегодня для нашего общества имеет практически сакральный смысл. Можно сказать, что оно играет такую же роль, какую церковь играла в средние века:

Религиозное знамя развевалось в последний раз в Англии в XVII веке, а менее пятидесяти лет спустя новое мировоззрение выступило во Франции уже без всяких прикрас и это юридическое мировоззрение должно было стать классическим мировоззрением буржуазии.

И действительно, так же, как в средние века люди уповали на бога, сегодня в моменты столкновения со сложными социальными противоречиями общество обращается к идее права и закона. Все беды в обществе переносятся на некоторые несовершенства закона или несовершенства его исполнения, возникают буквально всемогущие и всепроникающие призраки “коррупции”, “беззакония”, “беспредела” и такие желанные всеми образы спасительного “Справедливого Закона”, “Правового Государства”. И даже люди, которые вообще отрицают любое право и закон - либертарианцы и анархисты - в политической борьбе выдвигают в первую очередь различного рода правовые требования.

Тем интереснее поставить вопрос о границах права в современном обществе, а именно “где, как и когда в современном основанном на праве обществе возникает некоторая неправовая ситуация”. То есть каким образом право “выветривается”, как сказал один теоретик. Конечно же, чтобы ответить на вопрос об исчезновении чего-либо необходимо ответить и на вопрос о возникновении этого явления, ведь исчезновение чего-либо — это в первую очередь исчезновение той суммы условий, которые сделали возможным данное явление и поддерживали его существование.

С чего начинается право?

И тут мы натыкаемся на большую проблему: в обыденном сознании право никогда и не возникало, а существовало ровно столько, сколько существует человек. Вернее сказать, “цивилизованный” человек. Ведь, как известно, дикарь никогда не считался “цивилизованными” людьми за равного себе. Скорее, его просто низводили до степени животного.

Судья, прибывшая наказывать тех, кто помогал Джону, озвучивает эту идею о неотъемлемости права для человеческого общества:

Однако, нельзя поставить такую точку зрению в упрек простому человеку, далекому от права, ведь подобной идеи придерживались и отцы основатели современного нам правопонимания.

Гоббс полагал, что естественным для человека является именно животное состояние, из которого он способен выйти, лишь став “правовым” существом:

Человек человеку — зверь (lupus — волк); он руководится только любовью к себе, а не к ближнему, его влекут лишь честь и польза, а удерживает только страх. Естественное состояние — это состояние постоянной борьбы из-за жизни и благ жизни. Выход из этого естественного состояния — безусловная передача всех прав государству (образно: Левиафану), которое он приравнивает к человеческому организму. Только государство устанавливает частную собственность и само вправе неограниченно распоряжаться как этой собственностью, так и самими людьми. Люди же подчиняются государству безусловно и остаются сами абсолютно бесправными.

Получается такая схема - изначальное состояние “войны всех против всех” преодолевается посредством введения определенных правил, которые ограничивают эту войну, придают ей некоторое более спокойное русло. Процесс этот, конечно, не одномоментный: право не может исчерпать всех отношений между людьми и учесть все жизненные ситуации. Более того, поскольку богатство человеческих отношений неисчерпаемо, то процесс этот будет длиться бесконечно, постепенно уничтожая внеправовые отношения и заменяя их правовыми.

История дошедших до нас архаических законодательств в целом подтверждает этот взгляд:

Неподчинение норме, нарушение ее, разрыв нормального общения и вытекающий отсюда конфликт — вот что является исходным моментом и главнейшим содержанием архаического законодательства. Наоборот, нормальное не фиксируется сначала как таковое — оно просто существует. Потребность зафиксировать и точно установить объем и содержание взаимных прав и обязанностей возникает там, где спокойное и мирное существование нарушено. С этой точки зрения прав Бентам, когда он говорит, что закон создает права, создавая преступления. Юридическое общение получает свою специфическую характеристику исторически прежде всего на фактах правонарушений. Понятие кражи определяется раньше, чем понятие собственности. Отношения, возникающие при займе, фиксируются на тот случай, если взявший не хочет отдать: «аще где взыщет на дроузе проче, а он ся запирати почнет» и т. д. («Русская Правда». Академический список, стр. 14). Первоначальное значение слова «pactum» есть вовсе не значение договора вообще, но paxʼа, мира, т. е. полюбовного окончания вражды; «мировая» (Vertrag) полагает конец «немиролюбию» (Unverträglichkeit) (сравн. Иеринг — «Дух римского права», ч. I, стр. 118, русск. перев. 1875 г.).

То есть, можно действительно говорить о том, что изначально правовые нормы создаются, чтобы пресечь животное состояние “войны всех против всех” или, хотя бы, придать этой войне более спокойное русло. Также отсюда видно, что с дальнейшим развитием общественных отношений правовая система должна постоянно увеличиваться в объеме и сложности, и все больше социального общения должно переходить в рамки общения юридического, то есть происходить по нормам права. А любые выходы за границы норм должны проверяться судебной системой, которая и будет решать, насколько правомерно то или иное действие. На первый взгляд, все так и есть: по сравнению с любым периодом из прошлого, наши современные кодексы имеют максимальный объем, судебная система имеет наиболее отлаженную работу, максимальный объем имеет штат юристов, обслуживающих правовое общение.

Кажется, что в сложившейся правовой системе нет изъянов, однако, есть один небольшой факт, который абсолютно не вписывается в эту замечательную схему. По мере развития правовой системы суды начинают играть все меньшую и меньшую роль.

Failed court

Для примера, в РФ только 33% дел разбирается в общем порядке (то есть в таком, который можно назвать судебным разбирательством). Из этого количества 28% дел прекращаются (то есть суд не выносит по ним решения о оправдании или осуждении). Количество оправдательных приговоров вообще является мизерным - 1% из числа дел, разбираемых в общем судебном порядке.

Может быть РФ просто тяготится тяжелым наследием советского прошлого, а наша правовая система еще не так совершенна как на западе?

Например, руководитель исследовательских программ фонда «Общественный вердикт» Асмик Новикова считает, что это связано с «периферийным положением» адвокатуры и отсутствием состязательности правосудия в нашей стране:

У нас основную работу по расследованию уголовных дел ведет следствие. Адвокат де-факто более-менее может работать только на судебной стадии. Только перед судом адвокат получает доступ к материалам дела – на этапе расследования доступ защиты к ним по разным причинам затруднен», – объясняет она. «Слабая позиция» адвокатуры привела к тому, что в советские времена эту профессию выбирало небольшое количество юристов; сейчас же этот институт только развивается, считает Новикова.

Давайте рассмотрим страну с действительно развитой правовой системой, у которой нет за спиной «тяжелого советского прошлого», а именно США. Вообще суды США зачастую считаются неким образцом правосудия, к которому стоит стремиться. И если посмотреть на процент оправдательных приговоров в США, то можно увидеть, что ситуация действительно намного лучше, чем в РФ: 8-9% вместо 1-2%. Однако, из них только 0,4 % были оправданы в суде, остальные дела были прекращены (8,3%). Более того, до самого суда доходит меньше 10% дел, остальные заканчиваются сделкой с правосудием (Guilty plea). То есть суды в США замечательные, только подавляющее большинство осужденных в них никогда не бывало и может наблюдать их только в судебных кинодрамах.

Собственно, ничего не изменилось за более чем 100 лет:

Если взглянуть на дело с этой точки зрения, то уголовный суд является лишь придатком к полицейскому и розыскному аппарату. В самом деле: если бы уголовные суды Парижа закрылись на несколько месяцев, от этого пострадали бы только арестованные преступники. Но если бы его знаменитые полицейские бригады прекратили свою работу хотя бы на один день — это было бы равносильно катастрофе.

Несмотря на то, что соблюдение права в обществе гарантировать может только суд - он все больше выпадает из процесса правосудия. Систему, в которой в большинстве случаев наказание применяется в "до" или "вне" судебном порядке, мы вряд ли можем назвать «правовой» в традиционном смысле. Скорее, это напоминает карательную систему или систему подавления, традиционную для «тоталитарных» режимов. Тот факт, что правоохранительные органы сами вершат правосудие также не может не приводить к постепенному сращиванию криминала и правоохранительной системы. Наиболее характерным примером такого сращивания является «Войны с наркотиками», в которых наркотики постоянно побеждают - что в РФ что в США.

Преступление и наказание

Этот реальный факт превращения системы правосудия в карательную систему, то есть систему подавления рельефно, показывает «Джон Уик». По сюжету, после того, как главный герой совершает правонарушение, в Нью-Йорк прибывает Судья. Поведение Судьи очень напоминает поведение современной правоохранительной системы: она не устраивает разбирательств или выяснений причин поступка Джона, а просто применяет карательные меры ко всем лицам, которые оказались хоть как-то причастны к правонарушению главного героя, руководствуясь при этом двумя принципами: принципом неотвратимости наказания (все причастные должны получить хоть какое то наказание) и принципом соразмерности(эквивалентности) наказания (наказание должно быть соразмерно проступку: персонаж давший Джону оружие и 7 патронов для него получил за это 7 порезов на лицу).

В целом, еще Герберт Спенсер указывал на полную аналогию и даже тождественность между оборонительной реакцией, направленной против нападения извне (война), и реакцией, направленной против нарушителей внутреннего порядка (правовая или судебная оборона). На реальном факте, что государство и право не уничтожают “войну всех против всех”, а скорее сами становятся машинами, которые воспроизводят ее в промышленном масштабе, основывается полное неприятие государства такими политическими течениями, как анархизм и либертарианство.

Интересно, что некоторые политологи соглашаются с тезисом о карательной природе правовой системы. Но только для некоторых из современных обществ. Например, для СССР времен правления Сталина. Поэтому в дальнейшем мы отдельно рассмотрим, насколько правомерно такое перенесение фактов капиталистической правовой системы на правовую систему общества переходного типа.

Для начала давайте разберемся, как же происходит это волшебное превращение системы правосудия в карательную систему, которая легко обходится без судов. Очевидно, что для того, чтобы понять это нужно для начала выяснить, какую роль играет суд в правовой системе. А для этого, конечно, необходимо понять роль самой правовой системы в жизни общества, не прибегая к абстрактным схемам, подобной схеме Гоббса. Единственный способ выбраться из умозрительных схем — это перейти к самой истории и попробовать понять, как появилась и развивалась та правовая система, в которой мы сейчас живем, а именно система буржуазного права.

Обычай и норма

Если отбросить различные истории о божественном происхождении закона, то обычно происхождение правовых систем представляют так: изначально не существует писаного права, а лишь некоторые народные обычаи, которые затем и фиксируются в законах. Более того, до того, как обычаи превратились в формальный закон, они фиксировались в виде пословиц и поговорок, имеющих образную и даже поэтическую форму - просто потому, что так их было проще запомнить и сложнее исказить при устной передаче:

«Обычай — это юридическая норма, возникающая непроизвольно, неискусственно (опять-таки искусственно или неискусственно), не из отдельных актов, предпринимаемых с определенной сознательной целью, но, так сказать, органически из жизненных отношений, незаметно скрытых для нашего сознания»

Первоначальное название «кармен» (carmen) в Риме означало и стих, и песню, и закон. То же самое мы наблюдаем в Греции, где слово «номос» означает и песню, и закон. В Германии барды пели законы и т. д. Законы Изиды, Дракона, Солона, 12 таблиц и т. д. были в стихах. Цицерон сам говорит, что «в свое время нас, детей, заставляли изучать стихи (carmina) 12 таблиц». И первые отдельные чисто классовые законы, таким образом, имели форму пословицы-стиха. «Le mort saisit le vif» (мертвый держит живого). Это было правило о непосредственном переходе наследства собственности.

1. «Ist das Bett beschritten. 2. So ist das Recht erstritten». 3. «Boire, manger, coucher ensemble. 4. C'est mariage, ce me semble».

Это первоначальная формула брака первого периода частной собственности и т. д.”

Согласно этой теории, право первоначально вырастает и складывается из новых прецедентов: каких-то реальных случаев, в которых признается правильным то или другое поведение. Такой взгляд помогает объяснить не только появление, но и развитие права. Можем назвать такой тип развития способом проб и ошибок (такое право еще принято называть обычным правом). В обществе возникают некоторые ситуации, которые так и или иначе разрешаются, и уже на основании этого общественного опыта возникают формальные законы.

Естественно, что при таком положении вещей, законы всегда вынуждены быть лишь бледной тенью действительных отношений и постоянно отставать от реальных человеческих отношений. А раз так, то и закон начинает терять всякий смысл. Более того, он своим отставанием начинает тормозить общественный процесс. Именно этот грех формального закона отмечали теоретики анархизма:

Критикуя законодательство, анархисты делали вывод, что "все писанные законы в жизни, во-первых, излишни, а, во-вторых, ничего не значат". Законы, шагающие "в ногу с жизнью", признавались излишними, а отстающие от жизни или опережающие её – отрицательными явлениями. "Отстающие законы" тормозят развитие, а "забегающие вперед" – "в силу ограниченности человеческих знаний и, в особенности, ума самих законодателей, вырождаются в личный и партийный произвол..."

Наилучший закон тот, который отменяет другой закон

Таким образом, теория появления закона из обычая опровергает сама себя - если закон не способен ничего добавить к уже существующим сложившимся отношениям (“обычаям”), то он оказывается не нужен.

Левиафан вступает в игру

Однако, в действительности писанные нормы все-таки существуют, постоянно развиваются и играют огромную роль в жизни общества. Единственный способ объяснить их существование, если мы продолжим придерживаться данной теории, - это некая внешняя сила, которая бы заставляла общество жить по формальным законам, и без которой они тут же стали бы ненужными и просто-напросто исчезли. Конечно, эта внешняя сила не является полученной от пришельцев из глубокого космоса (хотя анархисты и развивали идеи “космического права”) или заговором рептилоидов. Речь идет лишь о том, что в обществе появляется некая сила, которая возвышается над ним и навязывает ему некоторые правила игры.

Очевидно, что такой силой в нашем обществе является государство. И появляется оно, соответственно, в результате насилия какой-то отдельной группы лиц над всем остальным обществом (чаще всего в результате завоеваний или установления тирании путем военной силы). Такой взгляд связывает мертвыми узами закон, государство и насилие. Из него становится ясно, что вопрос о том, как правовая система становится карательной, как правовое общение переходит в прямое насилие, просто бессмысленный. Суть любого закона и есть, в первую очередь, обслуживать и формировать карательный аппарат и систематически подавлять одну часть общества в целях другой, связанной с этим аппаратом насилия.

Такая теория разрешает некогда хорошо подмеченный Салтыковом-Щедриным вопрос о том, «как же лучше быть ограбленным - по закону или без него?»:

«А почему ты, благонамеренный человек Гадюк, полагаешь, что быть ограбленным по закону лучше, нежели без закона?» На что Гадюк ответил кратко: «Как же возможно! по закону или без закона! по закону, всем ведомо — лучше!» И подивились новгородцы гадюковой мудрости и порешили: призвать варягов и предоставить им города жечь, имущества грабить, жен насиловать — по закону!”

Теория насилия показывает, что быть ограбленным «по закону» намного хуже, чем «без закона». Ведь закон есть лишь дополнительное и могучее орудие такого ограбления, и как мы уже отмечали, право не уменьшает насилия, а ставит его на промышленные рельсы.

Этот взгляд имеет свое глубокое фактическое основание в истории:

Пока такая власть не слишком усердно собирала свою дань и не вмешивалась неорганизованно во внутренние дела, а, напротив, поддерживала местные общественные учреждения, как напр. оросительные и осушительные приспособления, — она местным общинам приносила даже известную пользу: безопасность от внешнего врага в силу авторитета могущественного государства. Но кто из этого выводит заключение какого-то идиллического «правового состояния» этой эпохи, тот весьма ошибается.

Достаточно ознакомиться с энергичными выражениями юридического лексикона старины, чтобы убедиться в том, что это была эпоха беспощадных грабежей и насилия. «Неужели я обязан обратиться в суд, если я поймал вора», говорит древнеримский закон. Собственность — это то, что «захвачено рукой», а раз вещь моя, то я «где ее нахожу, там себе и забираю» (ubi rem meam invenio, ibi earn vindico). Эта дань если и была иногда определена в «lex» (закон), то следует иметь в виду, что «lex» первоначально означало то же самое, что договор, соглашение (pactum), конечно соглашение международного характера, т. е. соглашение по принуждению. Если эта дань превышает продукт прибавочного труда, подданные беднеют и, наконец, превращаются в рабов или делаются несостоятельными для какой бы то ни было дани. Вот единственный предел насилия: полное истощение или вооруженный отпор!

Легенда сообщает, что Рим образовался из двух или нескольких объединившихся господствующих племен, составлявших кадр так называемых патрициев. Прочие племена, хотя их члены и входят в состав «граждан» — cives остаются неполноправными членами нового государства (браки между патрициями и плебеями, напр., запрещены), т. е. плебсом, плебеями. Это, очевидно, первоначально просто крестьянство, класс земледельцев. Вот и первая классовая борьба в Риме. Государственный аппарат в руках победителей-патрициев (король, сенат из «отцов» и народное собрание — все это чрезвычайно напоминает родовую организацию патриархального периода). Но в чем заключаются функции и органы первоначального государства? Имелась военная организация, т. е. организация вооруженных граждан, и это все. «Судя по тому, что нам известно, можно думать, что до конца царского периода в Риме не было законов» (Боголепов «История римского гражданского права»). Не было и официальной судебной власти; право творил сам истец-гражданин при участии своих «свидетелей» (testes), если не считать таинства правосудия жрецов. Вооруженная власть собирала и военную дань (tributum) как с земель плебеев-крестьян, так и с прочих завоеванных областей»

Государство органично вырастает из карательного военного органа - общества, как раз и предназначенного для подавления одной части общества другой. Естественно, что грабеж, прикрываемый такой организацией, намного более «эффективен», нежели любой грабеж первобытного общества, которое часто уподобляется животной стае.

Можно говорить о том, что некоторое меньшинство общества навязывает, при помощи государства и права, свой интерес или свою волю большинству. В любом случае, такая теория остается довольно пустой и ничего не значащей, пока мы не сможем ответить на главный вопрос: «Что это за воля (или интерес) и каково его основание?»

Quis custodiet ipsos custodes?

Когда Ринк спросил никоборийцев, кто из них является начальником, те, удивленно улыбаясь, ответили вопросом, почему он думает, что один человек мог бы иметь власть против столь многих

И это далеко не игра слов. Нам необходимо ответить, как так случилось и почему такая система продолжает существовать. Не раскрыв понятий «воли» и «интереса», мы рискуем понять их в каком-то привычном нам бытовом смысле и, по сути, вместо познания действительности лишь описать ее удобными нам словами.

Чтобы разобраться с этим, попробуем посмотреть на ключевой для права момент - эпоху буржуазных революций.

Что интересно, именно идея права сыграла ведущую роль в переходе от феодальной системы к капиталистической. Причем мы бы погрешили против правды, если бы сказали, что право в буржуазном революционном движении играло лишь вспомогательную или «закрепляющую» роль в стихийно образовавшихся отношениях.

Напротив, закон в период буржуазных революций зачастую двигался наперекор стихийно складывающимся отношениям. Один из наиболее красноречивых примеров — это законы о бродяжничестве. Новые экономические отношения требовали большого количества рабочих рук. И они нашлись - «освобожденные» от земли крестьяне. Однако, многие из них не могли или не хотели адаптироваться к новым условиям: перейти на работу в город на мануфактурные производства. Результат немного предсказуем:

Люди, изгнанные вследствие роспуска феодальных дружин и оторванные от земли то и дело повторяющейся, насильственной экспроприацией, — этот поставленный вне закона пролетариат поглощался нарождающейся мануфактурой далеко не с такой быстротой, с какой он появлялся на свет. С другой стороны, люди, внезапно вырванные из обычной жизненной колеи, не могли столь же внезапно освоиться с дисциплиной своей новой обстановки. Они массами превращались в нищих, разбойников, бродяг — частью из склонности, в большинстве же случаев под давлением обстоятельств. Поэтому в конце XV и в течение всего XVI века во всех странах Западной Европы издаются кровавые законы против бродяжничества. Отцы теперешнего рабочего класса были прежде всего подвергнуты наказанию за то, что их превратили в бродяг и пауперов. Законодательство рассматривало их как “добровольных” преступников, исходя из того предположения, что при желании они могли бы продолжать трудиться при старых, уже не существующих условиях.

Деревенское население, насильственно лишенное земли, изгнанное и превращенное в бродяг, старались приучить, опираясь на эти чудовищно террористические законы, к дисциплине наемного труда поркой, клеймами, пытками.»

Право в период революции ломает любое (даже самое массовое) стихийное сопротивление новым, только еще зарождающимся отношениям и помогает организовать их. То есть право иногда играет не консервативную, а прогрессивную, творческую роль и способно создавать отношения, которых еще нет в действительности.

Если более внимательно посмотреть на период, предшествующий буржуазным революциям, то можно увидеть два одновременных процесса: развитие городов, торговли и класса горожан, не связанных феодальными отношениями, и постепенное развитие правового сознания, а точнее идеологии т.н. «естественного права».

Однако, чтобы понять эволюцию права со времен феодализма, прежде всего надо избавится от иллюзии неизменности и вечности права. Говоря о средних веках, мы не должны переносить наши представления о законе и праве на те времена:

феодальное право было откровенно правом сильного, правом кулачным и находилось под прямым покровительством феодального бога, вернее — феодальной церкви, являющейся одновременно и самым крупным феодалом.

Конечно, в этот период о правопорядке говорить приходится мало. Судьей был сам феодал или его агент (иногда и «откупщик суда»), который судил в свою пользу или из своего суда создал себе доходную статью. Это был, говоря словами историка, период «перманентной внутренней» (ныне сказали бы «гражданской») войны, который закончился грандиозной крестьянской революцией (крестьянскими войнами), в которой по размерам центральное место занимает Германия. Но эта война всюду, за исключением лишь Швеции, окончилась победой феодалов. И эта победа вылилась в формы, перед которыми по жестокости бледнеют все позднейшие контрреволюции. В Германии насчитывают количество казненных крестьян в один год после подавления восстания в 100 000 человек, не говоря о сотнях сожженных целых селений. И летописи сообщают ужасные страницы об избиении безоружных и беззащитных крестьян сотнями и тысячами, не говоря уже о долголетних каторжных приговорах (напр., «9 Jahre lang ir Eisen arbeiten»).

Интересно отметить, что после первых попыток кодификации IX столетия для Германии подобные попытки исчезают вплоть до самого периода рецепции римского права. Характеристику кодификации IX века проф. Бруннер («Deutsche Rechtsgeschichte») дает краткими словами: «Кодифицированы только правовые положения, в фиксации коих имелась особая надобность; барщина для освобожденных из крепостного состояния ограничена (gemessen), холопов (кнехтов) — не ограничена (ungemessen) и т. д. Такую же характеристику русские историки (напр., М. Н. Покровский) дают относительно первых кодификаций русского права.»

Как мы видим, правовая система времен феодализма практически полностью исчерпывается отношениями прямого господства и подчинения, то есть «правом сильного». А для этого и не нужны никакие формальные законы или правила, достаточно одного: “Да будет так, как решит феодал!”. Очевидно, что при всей простоте, такое право ставит все развитие общества в зависимость от индивидуальных желаний какого-то могущественного человека, который, конечно, должен в своих действиях согласовываться с обстоятельствами, но не всегда может поступать адекватно им. История неудачных наследований престола или капитала тому пример.

Подобная связанность отношений и их личный характер препятствует и какой-либо «глобализации»: подобные иерархии, завязанные на личные отношения, крайне неустойчивы. Отсюда и раздробленность, характерная для феодального общества.

Восходящему классу горожан, все более крепнувшему в результате развития ростовщического капитала и ремесел, становится все теснее в узких рамках феодального общества. Начинаются поиски нового основания общественного устройства. Эти поиски модели будущего общества неожиданно приводят в прошлое - к римскому праву:

Проходит более тысячи лет после римского периода, и не появляется нигде нового права, не слышим мы и об издании новых крупных правовых актов. И вдруг — «в XII столетии в г. Болонью начался необыкновенный наплыв молодых людей со всего мира». Это их привлекает сюда местный университет, как очаг истолкователей римского права, глоссаторов, приобревший большую известность! И это не был единственный такой очаг, откуда началось распространение римского права по всей Европе. Были еще целых 3 таких очага: в Провансе, Равенне и Ломбардии, почти одновременно образовавшиеся в XI столетии. Как объяснить себе такое возрождение и добровольное «восприятие» правовой системы, казалось бы уже отжившей свой век? Во всяком случае это не было простым случаем, что интерес к римскому праву и его «рецепции» вдруг и почти одновременно появился по всей Западной Европе, не исключая даже Англии, и что мертвый Рим действительно мог «третий раз диктовать законы всему миру».

Конечно, такое заимствование абсолютно не случайно: римское право вообще является первым систематическим правом частной собственности. Уничтожение всех остатков примитивно-племенных отношений, не знающих разделения труда и частной собственности, путем систематизации и централизации всех отношений в древнем Риме безусловно очень прогрессивный для своего времени шаг.

Именно устранения децентрализации и максимального развития частной собственности, как принципа, требовало развитие городов. Всякая ограниченность и опора на натуральное хозяйство должна была быть уничтожена, а собственность должна была стать свободной, то есть способной переходить из рук в руки и быть полноценно обмениваемой на мировом рынке:

«Рецепция римского права действовала наподобие «потопа» (wie eine Sintflut). Интересно проверить по работам авторов, писавших о рецепции римского права, какие правовые вопросы тогда особо интересовали умы.

Виноградов, напр., указывает: 1. На вопрос об основном различии между собственностью и владением землей, о защите владения. Провладение в течение «срочного года» дает, по римскому праву, право юридической защиты. Что это значит? Это означает учащающиеся захваты и, прибавим, захваты феодалами общинных земель, частную собственность (beati possidentes — счастлив, кто владеет).

2. В связи с этим — res iudicata, окончательная сила судебного решения (феодального суда).

3. Усиление власти князей («слово князя имеет силу закона»).

4. Введение (в городах) римского договорного права.

5. Для деревни — приравнение крепостного к римскому рабу.

А Муромцев прибавляет:

«Сельское население (введением римского права) было недовольно потому, что учение глоссаторов и комментаторов римского права усилило права феодального господина над подвластными, подстрекало землевладельцев к присвоению земли, увеличило искусственное разрушение общины и размножение частных собственников, закрепощение крестьянской массы (приравнение их к рабам), а в области наследства внесло вместо наследования жены — боковых родственников».

Кажется, сказанного достаточно, чтобы понять значение римского права как лозунга частной собственности в деревне, а в городах — свободы договора вместо цеховых монополий. Другими словами, римское право сыграло опять революционную роль. Вот почему и понятен тот громадный интерес молодой, прогрессивной интеллигенции XII века к римскому праву и их стечение в Болонью и прочие очаги римского права. Отсюда они черпали те новые принципы, которыми они навели панику, настоящий террор, особенно на деревню.»

То есть заимствованное римское право активно использовалось буржуазией для коренного изменения общественных отношений. Однако, что же позволило относительно небольшой части общества навязать всему обществу свои правила игры?

Буржуа от народа

Сама буржуазия отвечала на этот вопрос просто: «мы действуем не как представители своего класса, но как представители интересов всего народа». Эта точка зрения наиболее четко прослеживается в теории общественного договора Руссо. По этой теории, реальной свободой действия, то есть возможностью быть не только объектом истории, но и ее субъектом, и не только подчинятся законам развития общества, но и свободно творить их, может только весь народ. И только его соглашение (или хотя бы воля большинства) способно создавать новые отношения.

Конечно, такая теория довольно наивна, так как она предполагает, что те отношения, которые складываются в обществе, зависят только от желания лиц участвующих в этих отношениях, и никак не от тех условий, в которых находятся эти лица. Но в истории обычно все происходит строго наоборот: определенный способ производства диктует форму отношений, которые складываются в большинстве случаев «за спиной» человека и общества в целом.

Мы можем простить некоторую наивность формулы общественного договора и подметить в ней важное содержание: чтобы стать субъектом исторического развития, определенная группа лиц должна сообразоваться с объективной действительностью и быть способной разрешать те действительные проблемы, которые уже назрели в обществе, благодаря его развитию. И только таким образом образом, будучи способным решать всеобщие проблемы, меньшинство может навязать что-то большинству.

Буржуазия тогда смогла выдвинуть программу, действительно разрешающую те проблемы, которые уже выдвинул на первый план феодализм. И можно сказать, что заимствованное и переработанное римское право было политической программой буржуазии: оно в идеальной форме отражало новые виды отношений, которые создавались уже существующей буржуазией. Благодаря этой идеализации из отдельных фактов зарождающихся капиталистических отношений, выкристаллизовывались базовые принципы капитализма и его систематическая логика. Реальное практическое движение по преодолению узкого горизонта феодальных отношений осознает себя в теоретической форме, что помогает ему двигаться в верном направлении не “на ощупь” или наугад, а уже вполне сознательно.

Конечно, не надо представлять этот процесс осознавания себя и своих целей буржуазией как некий единовременный момент, когда какие-то умные люди собираются и создают те правила, по которым затем люди начинают жить. Даже сами буржуазные революции скорее были началом всего процесса создания и оформления новых производственных отношений - капиталистических. И немаловажную роль в этом процессе играл суд.

В отличие от текущего момента, когда суд, как мы уже видели, является простой формальностью, во времена раннего капитализма он был основным инструментом создания права, то есть правотворчества.

В подобные революционные моменты, когда вся старая система отношений рушится, и ей на смену приходит новая, становится видно, что мы не можем вести речь о каком-либо вечном и неизменном праве. Новое право начинает творится на наших глазах, а старое просто перестает что-либо значить. И речь не идет о простой замене одних положений на другие, вместе с содержанием меняется и вся форма права.

Собственно, привычная нам сложная правовая система с иерархиями судов, разделением органов судебной системы, состязательностью сторон, опорой на писанные законы - изобретение капитализма. Право же феодализма, по большей части является кулачным, то есть правом сильного, в котором формальная сторона вроде отдельных законов не приводится в систему, а является лишь подсобными замечаниями для вершащего суд феодала или его помощника.

Именно из-за такой кардинальной ломки, новое право обычно не имеет обратной силы - суд над свергаемым революцией монархом по законам нового общества есть абсолютно бессмысленное предприятие. Ведь право не есть совокупность универсальных абстрактных принципов — оно органически связано со всеми общественными отношениями и может применяться только в исторических условиях, которые породили это право.

Отлично это выражено в знаменитой речи Робеспьера на смертную казнь Людовика XVI:

Собрание, — сказал Робеспьер, — бессознательно уклонилось далеко в сторону от действительной задачи. Здесь не место затевать судебный процесс. Людовик — не подсудимый и вы не его судьи. Вы можете быть только политиками и представителями нации. Вам предстоит не задача подать вердикт за или против этого человека, но только принять определенную меру для спасения отечества, сыграть роль национального провидения. Людовик не может быть судим, он уже осужден, или республика не оправдана. Привлекать к суду Людовика XVI, в какой бы то ни было форме, это значит возвращаться опять к монархическому и конституционному деспотизму, это идея контрреволюционная, ибо она ставит под сомнение революцию. Народы судят не так, как судят судебные палаты. Они не выносят приговоров, они мечут громы и молнии, они не осуждают королей, они повергают их в прах, и это правосудие не уступает судебному.

Новый порядок просто неприменим к старому устройству общества - и речь идет именно о такой коренной перестройке всего общества. Давайте посмотрим как происходило подобное правотворчество в те годы.

Правосознание капитала

Хорошим примером будет судебный процесс над Джозефом Найтом - беглым рабом, одним из судей которого, к слову, был Лорд Генри Хоум Кеймс - учитель Дэвида Юма и Адама Смита:

Джозеф Найт (Joseph Knight), был продан в рабство на Ямайке - шотландцу Джону Веддерберну (John Wedderburn). В 1772-м Англия - поставила под сомнение законность рабства. Предположив, что рабство отныне вне закона в остальной части Великобритании, Найт потребовал заработной платы от своего владельца. В конечном итоге, раб пустился в бега, был пойман, и дело оказалось в Сессионном суде (Высший гражданский суд Шотландии) к 1777-му. Джеймс Босуэлл и Сэмуэл Джонсон (Samuel Johnson) заявили, что “ни один человек по природе своей не является собственностью другого”. Так как не было никаких доказательств, что Найт отказался от своей естественной свободы, он должен был быть освобожден.

Чем же руководствовались судьи, принимая такое решение? Как раз принципом историзма. Кеймс, выступая на суде по делу Джозефа Найта, призвал не использовать юридические практики, характерные для "древних и примитивных обществ" (напр. рабство), применительно к нынешнему. Каждый должен быть судим, исходя из того времени, в котором он живет. То есть право должно соответствовать духу времени. А если перевести это на немного материалистический язык, то оно должно соответствовать всей системе общественных отношений - капитализму и, следовательно, классовому интересу буржуа, как представителей капитала.

И именно потому, что классовым интересом буржуа является не благополучие того или иного капиталовладельца, а выстраивание наиболее работоспособной системы всех отношений для воспроизводства капитала вообще. Буржуазии было необходимо перестроить всю общественную систему, которая ковалась годами феодальных порядков. А перестроить что-то можно, только разобравшись, как это что-то устроено: «свобода действия с предметом ограничено его пониманием». И право, и суды стали своеобразным зеркалами, благодаря которым общество на практике разбиралось с тем, как оно устроено и куда ему двигаться дальше. Можно сказать, что в тех судах ковались те принципы, по которым сейчас существует наше общество. Судьи того периода были зачастую философами и теоретиками, для которых сами судебные процессы служили скорее своеобразной «школой» практической социологии и общественного управления.

К слову, такая роль судов характерна не только для буржуазной революции. Октябрьская революция также закрепила место судов в обществе как «школы государственного управления». Только теперь эту школу должны были проходить не отдельные избранные люди - теоретики и управленцы буржуазии, а весь народ в целом. Программа РКПБ 1919 года гласила:

Для привлечения к отправлению правосудия самых широких масс пролетариата и беднейшего крестьянства введено участие в суде постоянно сменяемых временных судей заседателей, с привлечением к составлению списков массовых рабочих организаций, профессиональных союзов и т. п.

Создав единый народный суд взамен бесконечного ряда прежних судов различного устройства, со множеством инстанций, Советская власть упростила устройство суда, сделав его абсолютно доступным для населения и устранив всякую волокиту в ведении дел.

Отменив законы свергнутых правительств, Советская власть поручила выбираемым Советами судьям осуществлять волю пролетариата, применяя его декреты, а в случае отсутствия таковых или неполноты их, руководствоваться социалистическим правосознанием.

Самым интересным здесь является последнее предложение. Оно очень похоже на рекомендацию И. Фихте: «поступать достойно разумного человека». Возникает вопрос: а что же это за социалистическое правосознание и откуда оно возьмется у судьи, который является обыкновенным рабочим? Зачастую считают, что любой рабочий уже обладает верным «пролетарским сознанием» просто в силу своей деятельности.

Однако, как в случае с буржуазными революциями, интерес класса буржуазии и буржуазное классовое сознание не совпадает с желаниями и интересами отдельного представителя буржуазии. Так и здесь пролетарское, социалистическое сознание и интерес пролетариата не совпадает с сознание отдельного рабочего. Непонимание этого факта возникает из отождествления понятий социальный класс и социальная группа. Часто классы понимают именно как группы лиц, которым присущи определенные признаки, в первую очередь профессиональные. Такое понимание ведет к «прагматической» трактовке классовой борьбы как борьбы за собственность и доход.

Для примера можно привести вполне буржуазного юриста Лоренца Фон Штейна:

Образование классов это — тот процесс, путем которого в силу распределения собственности (буквально, владения — des Besitzes) происходит распределение духовных прав, благ и функций между отдельными членами общества.

Либо социал-демократа Каутского:

Отдельные классы образует не только общность источника дохода, но и вытекающая отсюда общность интересов и общность противоположности прочим классам, из которых каждый стремится суживать источник доходов другого, чтобы обогатить (reichlicher fliessen laseen) источник своего дохода

Позднее такое понимание классов и их борьбы станет общим местом как для левых движений вроде социал-демократии и анархо-синдикализма так и для крайне правых корпоративистов и солидаристов.

За что идет борьба?

Однако, никогда в истории человечества революции не совершались ради перераспределения благ, но всегда они имели своей целью переустройства всего общественного производства. Классы же не складываются из отдельных частей-индивидов в некоторое целое (каждый из которых может иметь какие угодно интересы и желания). Классы выделяются из общества как целого в процессе развития производства. На определенном этапе развития господствующее классовое отношение становится преградой для другого классового отношения.

Для капитала как общественного отношения становится преградой для развития отсутствие вольнонаемных рабочих, закрепленных на земле феодалом, связанность собственности на землю феодальным владением, сословное деление общества и многие другие следствия существования класса феодалов. Только уничтожив феодалов как класс, то есть перестроив все общество, так чтобы все то общественное содержание, которое обеспечивало роль феодалов в обществе исчезло - класс буржуазии смог победить. И классовым интересом буржуа является именно такая политическая программа перестройки общества на новых основаниях, а не передел общественных благ.

То же самое и с противоборством труда и капитала: труд как общественное отношения в своем развитии постоянно оказывается ограничивающим капиталом как общественным отношением. И здесь классовым интересом пролетариата (то есть представителя труда) является уничтожение капиталистов как класса и капитала как общественного отношения. То есть выяснение принципов и конкретных способов их проведения, по которым требуется перестроить общество, чтобы оно могло обходится без капитала и капиталиста как своего представителя.

Конечно, в общих чертах эти принципы вырабатываются в рамках теоретической и политической борьбы еще до революции. И после революции именно политическая программа класса (выдвинутая какой-то партией или группой лиц) берется за основу правовой системы.

Однако, действительность всегда более богата, чем любая программа, и новое общество требует в каждом конкретном случае конкретного решения. В таких решениях прорабатываются и общие руководящие принципы, практика применения общих принципов к конкретной общественной жизни, постоянно показывает на несовершенство этих абстракций и ведет к их развитию.

Суды и являются тем местом, где победивший класс вытачивает свои взгляды на управление обществом и формирует свое классовое правосознание - буржуазное или социалистическое, в зависимости от того, о какой революции и о чьих судах мы говорим, но механизм остается прежний.

Важность революционного суда не в том, чтобы блюсти порядок, а в том, чтобы еще только понять, какой он должен быть. То есть для революционного суда интересны именно те случаи, которые еще никак не могут быть осознаны и включены в текущее правопонимание. Суд в таких условиях является «социологической лабораторией», «школой гос. управления». А как мы знаем, и в науке и в учебе наибольший интерес всегда представляют именно исключения из правил, которые и ведут к развитию этих правил.

Именно радикальный отказ от всех старых правовых форм и выработка новых непосредственно в судебной практике с опорой на программу победившего класса и является общей спецификой революционной законности, независимо от того про какую революцию мы ведем речь.

Два пути революционной законности

Несмотря на общую для любой революции специфику, пути революционной законности в мире победившей буржуазии и победившего пролетариата очень быстро расходятся. Если продолжать аналогию между системой правосудия и «лабораторией социологии», то можно сказать, что мы имеем дело с двумя разными социологическими школами, пользующимися разными методами и идущими к совершенно разным целям.

Эти два подхода отличаются по тому, как они понимают свою задачу, а именно, выработку принципов существования нового общества.

По сути, если выразить эти принципы на бумаге и привести их в систематическую форму, то мы получим не что иное, как писаный закон. Но насколько эти систематизированные принципы будут способны определять реальное действующее право?

Некоторые юристы говорят, что право в объективном смысле, и есть закон, т. е. совокупность или система всех правовых норм или законов. Но еще философ Л. Фейербах писал:

«Первоначально не право зависит от закона, а закон от права».

И римский юрист Paulus, прямо говорил:

regula est, quae rem, quae est, breviter enarrat; nоn ut ex regula ius sumatur, sed ex iure, quod est regula fiat» («Правило (т. е. закон) вкратце излагает то, что есть; не из правила берется право, но из существующего права происходит правило».)

Буржуазия как класс пытается вывести некие универсальные законы существования общества, которые отражали бы действительное его функционирование. И говоря об универсальности, подразумевается независимость от тех или других искажений, вносимых в обществе индивидуальной волей. О каких объективных законах развития общества можно говорить, если феодал, руководствуясь своими субъективными желаниями, распоряжается судьбами огромного количества людей? Сословные перегородки также не позволяют обществу развиваться, независимо от случайности: рождения определенных людей в той или иной части общества.

Именно это стремление избавится от «человеческого фактора» и понять общество как нечто объективное и независимое от воли случая или конкретных людей, составляет политическую и правовую программу буржуазии. «Свобода, равенство, братство» в конечном счете значит именно это.

Закон в такой программе вырастает из реальных общественных отношений, то есть действующего права. Но в конечном счете, он является абстрактным идеалом развития общества, с которым оно должно согласоваться. В обществе, конечно, всегда будет появляться человеческий субъективный произвол, как отклонение от нормы, от объективного закона существования общества, но закон будет служить защитой от него и будет вновь приводить общество к функционированию по своим объективным законам.

Именно поэтому буржуазное общество выдвигает своим важнейшим принципом непоколебимость закона. Когда французское учредительное собрание от имени победившей буржуазии решило, на основах декларации прав человека и гражданина, составить новое гражданское уложение, докладчик Камбасерес в своем докладе Конвенту заявил:

Необходимо после долгого шествия по пути разрушения воздвигнуть величественное здание гражданского законодательства, здание простое по устройству, но грандиозное по его размерам, величественное благодаря его простоте и тем более прочное, что в основании его находится не зыбкая почва систем, но твердый фундамент естественных законов и девственная земля республики... Что может быть величественнее и прекраснее на земле народа, осчастливленного своими законами, но для достижения этого необходимы два средства: сила правительства и непоколебимость законов.

Этот же смысл выражен в старой юридической поговорке: «закон умнее его автора»

Каждый отдельный человек в обществе может быть каким-угодно - добрым или злым, честным или не очень. Но можно построить такую систему, в который все эти индивидуальные особенности будут стираться путем подчинению общему непоколебимому принципу. И именно, чтобы этот принцип (то есть закон) сам был независим от дурного нрава людей (например, законодателей), необходима невозможность его пересмотра.

Таким образом система буржуазного правосудия очень быстро консервирует выработанные в практики принципы и революционная законность переходит в реакционную, целью которой является не правотворчество, а наоборот, слежение за тем, чтобы закон оставался незыблем. Революция объявляет себя свершившейся и начинает защищать свои завоевания. Буржуазия, создав систему власти, обеспечивающей развитие капитала, перестает искать каких-либо кардинальных изменений.

Ни шагу назад?

Конечно, закон можно усовершенствовать, то есть уточнить, но его нельзя пересматривать принципиально, то есть с самых основ. Такое постоянное уточнение приводит к тому, что степень абстрактности этих принципов очень быстро стремится стать больше, при все меньшей полноте и охвате всего богатства многообразия жизни.

Энгельс писал:

С правом дело обстоит точно так же. Как только становится необходимым новое разделение труда, создающее профессиональных юристов, открывается опять-таки новая самостоятельная область, которая при всей своей общей зависимости от производства и торговли все же обладает особой способностью обратно воздействовать на эти области. В современном государстве право должно не только соответствовать общему экономическому положению, не только быть его выражением, но также быть внутренне согласованным выражением, которое не опровергало бы само себя в силу внутренних противоречий. А для того чтобы этого достичь, точность отражения экономических отношений нарушается все больше и больше.

То, что закон начинает все меньше и меньше отражать действительные общественные отношения, то есть действующее право, вскоре заметили и сами отцы буржуазного права. Уже в 1840, когда первому систематизированному источнику буржуазному права Code Civil исполнилось всего 36 лет, Пелегрино Росси сказал: «общество и закон уже не полностью сходятся».

Естественно, что в такой ситуации, чтобы применить закон к какой-то действительной жизненной ситуации, его необходимо истолковать. Тогда же председатель кассационного сената Французской республики писал:

Задача судьи заключается в том, чтобы применять текст закона либеральным и гуманным образом соответственно действительности и нуждам современной жизни.

Весьма умеренный Эдмонд Ласкин, выписавший эти слова, комментирует их так:

Субтильным, или, чтобы воспользоваться выражением Матера, лицемерным истолкованием предлагается извлечь из действующего права чуждый ему социальный смысл.

Таким образом, несмотря на провозглашенную неизменность закона, правотворчество никуда не исчезает, а лишь принимает форму юридического истолкования закона.

Если выразить этот факт на языке юриспруденции, то мы получим извечный спор о субъективном и объективном праве. Под объективным правом юриспруденция, конечно, понимает свод законов, а под субъективным — всю совокупность действующих правовых отношений, как они сложились. Над примирением этих двух сфер, сферы субъективного и объективного права, и идет работа всей науки и техники юриспруденции.

И неудивительно, что при таком подходе к толкованию законов, то есть примирению их с действительностью, юрист обязуется также подходить со стороны именно объективного права, то есть системы законов:

Согласование конкретного отношения с абстрактным (правовым институтом) возможно только путем известного примирения. На юридическом языке это называется истолкованием правовой нормы в применении к конкретному случаю. Закон не допускает внутренних непримиримых противоречий; даже в случае «неполноты, неясности или противоречий» закона юрист приступает не к отрицанию, а к толкованию закона. Он в этом толковании исходит не от жизненных отношений, а от буквы закона, при недостаточности буквы берет на помощь соответствующий отдел, а то и целый кодекс или всю правовую систему. «Действуя совместно в данном обществе, нормы по необходимости образуют из себя одно связное целое. На этом основано систематическое толкование» (Коркунов).

На самом деле, система правосудия, как бы она того не хотела, не может игнорировать реальной жизни и вынуждена неявно, и пытаясь это скрыть постоянно, трактовать законы, исходя из реальных действующих отношений, а не того, что написано на бумаге. Особенно явно это проявляется, когда закон начинать отставать от жизни. Например, в случае неготового к приходу капиталистических отношений закона Российской Империи:

Капитализм внес в жизнь такие общественные отношения, каких не знал X том Свода законов. Но ввиду «незыблемости» закона, десятки лет лежал втуне готовый проект «нового гражданского уложения». И вот суду, особенно сенату, пришлось заниматься «прогрессивным толкованием» закона. Капиталистические отношения осложняются, и нелегка «квалификация», т. е. отнесение по качественным признакам к тому или иному институту данного конкретного отношения. Что такое «испольщик», рабочий или арендатор? Сенат не нашел единого ответа. Есть ли лес движимость или принадлежность земли, недвижимость? Три раза сенат менял свой взгляд. Закон запрещал переуступать закладную, а сенат это право, хотя и ограниченное, «истолковал». Постепенно толкование внесло целые новые институты, например «неправомерное обогащение», и это толкование было бы еще «прогрессивнее», если бы большинство сенаторов и вообще судей не были из помещичьей среды, а из буржуазии.”

Закон, таким образом, начинает все больше и больше расходиться с действительной жизнью. Возникает дуализм действительного права и нормативного закона. И действительные отношения всегда имеют приоритет перед любым писанным нормативным правом. А существующие действительные отношения — это отношения капиталистические, поэтому в них всегда торжествовать будет классовая точка зрения класса гегемона - буржуазии. Выходит, что для юриспруденции является вопросом жизни и смерти сокрытие факта расхождения абстрактных принципов и действительности, определенной вполне явным классовым интересом.

Защищенная добрая совесть

Стремление за абстрактными формулами скрыть реальность доходит до того, что в законодательство включается так называемый «принцип добросовестности», гласящий, что «при установлении, осуществлении и защите гражданских прав и при исполнении гражданских обязанностей участники гражданских правоотношений должны действовать добросовестно». По сути, в этой норме просто закрепляется возможность толкования закона, исходя из абстрактного принципа добросовестности.

Однако под этой абстрактной доброй совестью кроется лишь та самая объективная действительность, исходя из которой судья и трактует закон:

Что принцип добросовестности предписывает и что запрещает, не может основываться на субъективном взгляде и опыте конкретного судьи. Это должно определяться реальными, одобряемыми в социальной действительности масштабами нормального корректного поведения, которые могут служить для соответствующего лица образцом его поведения, его действий. Там, где такие социальные нормы установить не удается, судья также не свободен в своем усмотрении, а должен ориентироваться на общепринятые в текущий период времени представления о ценностях. Если же и такие представления недостаточно оформлены, то ему следует исходить из того, какими бы следовало быть общепринятым представлениям

В этом высказывании, конечно, сами действительные отношения подменены представлениями о них. Простим небольшой идеализм юристам, так как при капитализме общепринятыми представлениями и, уж тем более, представлениями, которым следовало быть общепринятыми, являются представления господствующего класса. То есть закон всегда трактуется, исходя из интересов класса буржуазии. И это закреплено в самом законе!

Не случайно еще более 100 лет назад один из классиков юриспруденции и основателей юридической техники Рудольф Фон Иеринг дал следующее определение, актуальное по сей день: «право - это защищенный интерес».

И уже Э. Фукс заметил, что этот интерес определяется не процессом толкования текста закона, а путем балансирования реальных интересов:

По словам Фукса, «любой юрист, который на практике столкнулся с реальной природой права, испытывает подлинное отвращение. видя как вся наша «гражданско-правовая литература и судебная практика бесконечно ковыляют по филологическому и диалектическому лабиринту». На самом деле, многие судьи, по его замечанию, вначале находят решение путем балансирования реальных интересов, а потом облекают полученное таким образом решение в оболочку формально-догматических причин. Такие судьи, по его словам, втайне «пьют вино» методологии балансирования интересов, но при этом на публике продолжают «проповедовать воду филологического толкования».

Здесь важно понимать почему вообще возможно такое балансирование. Ведь до капитализма это балансирование осуществлялось лишь “огнем и мечом”. Капитализм уничтожает сословные рамки и организует труд на основе принципов эквивалентности и универсальности - что способствует максимальному развитию принципов свободной конкуренции и кооперации. Все это позволяет свободно обменивать результаты труда - товары. Капиталистическое общество это в первую очередь развитое товарное общество:

Для того чтобы появилась идея о возможности расплачиваться за преступление заранее определенным куском абстрактной свободы, нужно было, чтобы все конкретные формы общественного богатства были сведены к простейшей и абстрактнейшей форме — человеческому труду, измеряемому временем. Здесь мы, несомненно, наблюдаем еще один случай, подтверждающий взаимосвязанность различных сторон культуры. Промышленный капитализм, декларация прав человека и гражданина, рикардовская политическая экономия и система срочного тюремного заключения суть явления одной и той же исторической эпохи.

Структура правосудия лишь “отражает” структуру сделки на рынке товаров. Об этом говорит и один из персонажей "Джона Уика":

Эта монета конечно не имеет финансовой ценности. Она представляет коммерческие отношения - общественный договор, на который вы соглашаетесь. Закон и правила. Вы нарушили правило - правление приговорило вас к смерти

Одним из первых, взаимосвязь правовой и товарной формы понял правовед Е. Пашуканис:

Это раздвоение, при котором та же самая государственная власть выступает и в роли стороны (прокурор), и в роли судьи, показывает, что уголовный процесс как правовая форма неотделим от фигуры потерпевшего, требующего «воздаяния», и, следовательно, неотделим от более общей формы сделки. Прокурор, как и полагается «стороне», запрашивает «высокую цену», т. е. строгое наказание, преступник просит снисхождения, — «скидки», суд постановляет «по справедливости». Отбросьте совершенно в сторону эту форму сделки, и вы лишите уголовный процесс его «юридической души». Представьте себе на минуту, что суд действительно занят только обсуждением того, каким образом изменить условия жизни данного лица, чтобы повлиять на него в смысле направления или чтобы предохранить от него общество, и самый смысл термина «наказание» сейчас же испаряется. Это не значит, что вся уголовно-судебная и карательная процедура совершенно лишена вышеуказанных простых и понятных элементов, но мы хотим лишь показать, что в ней, в этой процедуре, есть особенности, которые не покрываются ясными и простыми соображениями социальной цели, но представляют собой момент иррациональный, мистифицирующий, нелепый, и что именно этот момент и есть момент специфически правовой.

К подобной же мысли приходил и анархист А. Л. Гордин в книге “Интериндивидуализм”:

По Гордину, право относится к сфере "оборота поступков", имеющих социальную ценность. Каждый же поступок содержит в себе элементы труда, усилий, затраты энергии и т.д. "Право, – писал Гордин, – есть общественно-необходимое и общественно-полезное над кем-нибудь совершенное насилие, то есть общественно-необходимый и общественно-полезный труд". Насилие в данном случае он понимал как усилие, трату энергии, труд. По Гордину, право выступает как масштаб, мера затраченной энергии на совершение поступка, производства товара, продукта. Право регулирует "обмен, торговлю поступков"[51]. "Право, – отмечал он, – есть тот общий модус для оборота поступков. Право есть социальная ценность, лежащая во всех поступках, которые находятся, которые циркулируют в нашем общительном обороте"[52]. Право определялось также как "меновая ценность, которая реализуется без обмена в постоянном обороте. Право есть, если можно так выразиться, чековая пожизненная система для поступающих, для действующих лиц"[53]. Появление института суда Гордин рассматривал как "национализацию торговли поступками" (самосуд – "частная торговля, индивидуальный обмен"). Возникновение такой формы права как закон он считал введением официальной цены поступков, отражающей так или иначе их ценность (само право)

К сожалению, в отличии от Е. Пашуканиса он не видел, ни того что подобный характер права появился только при капитализме, ни того что возможно его преодоление. То что подобный характер права не присущ докапиталистическим обществам очень хорошо видно по отсутствию у примитивных обществ понятия вины и индивидуальной ответственности являющихся ключевыми для современного права:

Архаическое уголовное право знало только понятие вреда. Вина и виновность, занимающие столь видное место в современном уголовном праве, на этой стадии развития совершенно отсутствовали. Умышленное деяние, неосторожное деяние и случайное деяние оценивались исключительно по своим последствиям. Обычаи салических франков и современных осетин в этом отношении стоят на одной ступени развития. Так, у последних между смертью, последовавшей от удара кинжалом, и смертью, происшедшей оттого, что с горы свалился камень, задетый ногой чужого быка, не делалось никакого различия

Вина есть выражение нарушения эквивалентности обмена - выражение его непропорциональности. Различные требования “справедливости” в конечном счете связаны именно с требованием восстановления “нормального” рыночного обмена - хотя его диспропорциональность и есть следствие существования самого обмена. Преодолением концепции вины, эквивалентной формы права на практике будет возможно только с преодолением товарной формы:

Недостаточно провозгласить понятие вины и виновности предрассудком для того, чтобы сразу же на практике перейти к такой карательной политике, которая делала бы эти понятия действительно ненужными. До тех пор, пока форма товара и вытекающая из нее форма права продолжают накладывать свой отпечаток на общество, до тех пор в судебной практике будет сохранять свою силу и свое реальное значение нелепая по существу, т. е. с точки зрения не юридической, идея, будто тяжесть каждого преступления может быть взвешена на каких-то весах и выражена в месяцах или годах тюремного заключения.

Однако чтобы двинутся дальше для начала неплохо бы не пойти назад. Сегодня из-за нелепости и мистифицированного характера правотворчества, сегодня сама разумность основополагающего принципа права - а именно судебного правотворчества - ставится под сомнение. Самое удивительное что требование реальной, а не мнимой незыблемости законов выдвигают сегодня не только либералы, но и левые.

Как нам обустроить гулаги?

Например, главной причиной репрессий зачастую считают неразвитость и размытость закона. По мнению таких теоретиков из Москвы должны не только спускать приказ о начале компании против кулаков, но еще и четкую спецификацию кого считать кулаком, а кого нет.

Такая точка зрения противостоит точке зрения даже буржуазной революционной законности и вообще идее права и правотворчества. Противостоит она и здравому смыслу. В отличии от левых которые сегодня ищут N признаков пролетариата, руководители советского государства понимали, что в современном государстве невозможно дать четко формализованное описание какой-либо социальной группы. Самим судам и органам правопорядка на местах должно быть виднее, кто представляет угрозу. Ведь зажиточный крестьянин, имеющий большое количество имущества и активно использующий рабочую силу, мог иметь хорошее отношение как к самой советской власти и идеям социализма, так и к крестьянам. Бывают и обратные истории, когда неудачливый “хозяйчик” озлобляется как на своих работников, так и на сам советский строй. “Центр” лишь может сообщить о том, что мировая ситуация требует усиления борьбы именно на этом участке. Но как именно бороться, будут решать люди на местах.

Ситуаций может быть бесконечное множество, пытаться предугадать все богатство проявлений жизни в законе - просто безумие. Единственное, на что может в данной ситуации полагаться государство - хорошо выстроенные соответствующие общественные институции: местные суды, парт. учебу и так далее. Если эта работа в предыдущие годы строительства государства была провалена, а на местах не было сформировано соответствующих органов и институтов - никакие уточнения законов не помогут и они все равно будут трактованы неправильно.

Подобное же абстрактное представление о центральном планировании, как об огромном плане спускаемому сверху, приводит к тому, что идеи планирования очень легко становятся подвержены критике.

Вообще выстраивание органов и институтов в некоторым смысле делает ненужным право. Ведь как мы и сказали основная роль права в балансировании реальных общественных интересов. Особенно важно это в революционные периоды - когда постоянно происходит борьба разных общественных классов и групп, и сами эти интересы еще не получили четкого оформления в общественных институтах. Когда же происходит фиксация баланса этих интересов в четкой организационной структуре, роль права и суда начинает уменьшатся. Если все и так понимают, что нужно делать, с кем бороться, то закон становится просто “оправдывающей” реальность бумажкой, а суды уничтожаются за ненадобностью. Работа общества начинает напоминать одну большую корпорацию (как железная дорога или любые другие глобальные производства), в которой для наведения порядка достаточно карательных органов, вовремя останавливающих тех, кто не соблюдает трудовую дисциплину. Эти противоречия хорошо подмечены в статье Джоди Дин "Коммунизм или неофеодализм?".

Получается парадоксальная ситуация: чем больше правовое государство налаживает работу институтов и своих органов (а именно в таком налаживании и есть идея правосудия), тем меньше ему становится необходимым право и суды. Чем больше права - тем меньше права. Как это происходит в современном обществе - мы уже видели. Теперь давайте посмотрим какова была судьба права в обществе переходного периода - постреволюционной России.

Судьбы революционной законности после революции

Революция не имеет ничего общего с правовой точкой зрения; с точки зрения права всякая революция подлежит просто безусловному осуждению.

Иеринг

Октябрьская революция, как и буржуазные революции, сметала старое право вместе со всеми правовыми институциями. Конечно, творить свое право рабочий класс начал задолго до самой революции:

Приходится признать, что наш рабочий выходит из процесса производства иным, чем вступил в него... На место пышного каталога “неотчуждаемых прав человека” выступает скромная Magna Charta ограниченного законом рабочего дня, которая “наконец устанавливает точно, когда оканчивается время, которое рабочий продает, и когда начинается время, которое принадлежит ему самому

Революция лишь стала кульминационным моментом - когда все старое должно быть уничтожено и дать дорогу для создания нового. Интересно, что сами революционеры в большинстве своем не поддерживали эту точку зрения, считая ее анархисткой. П. И. Стучке и ряду других юристов понадобилось 2 недели непрерывной борьбы с использованием цитат Маркса, ссылок на опыт буржуазных революций и авторитет В. И. Ленина, чтобы доказать необходимость отмены всех законов Российской Империи. Декрет о Народном Суде гласил:

Местные (т. е. народные) суды решают дела именем Российской Республики и руководятся в своих решениях и приговорах законами свергнутых правительств лишь постольку, поскольку таковые не отменены революцией и не противоречат революционной совести и революционному правосознанию.

Иронично, что решающим фактором в принятии этого декрета стал не авторитет Ленина или цитат Маркса, а совершенно далекая от всего этого психологическая теория права Петражицкого. Именно ее приводил как аргумент в пользу декрета Луначарский в статье “Революция и суд”, которая стала решающей во всем споре. Стучка подытожил это так:

Но в то же время, как в умах революционеров восторжествовало буржуазное понимание права, на деле победила революция!

Можно сказать, что в некотором смысле, как и говорили западные социал-демократы, революция привела к разрухе, разброду и шатанию в вопросах права. Однако именно эта разруха позволяла приобщить широкие народные массы к построению нового аппарата права и государства и в этом процессе нащупать новые формы организации и поддержания дисциплины труда.

Коммунизм еще только ищет путей для возбуждения инициативы и самодеятельности масс, нащупывает средства для поднятия новой дисциплины труда. Разруха старых производственных отношений была необходима, но еще остается ее заменить новой организацией. На не совсем правильном пути был, может быть, тот, кто одним росчерком пера отверг все старое и пытался научно, так сказать, «нормализовать», т. е. объявить нормальной, даже идеальной нашу чисто российскую разруху, в известной степени объясняющуюся чисто российскими условиями отсталости. Но еще сто раз неправильнее рассуждают те западноевропейские олимпийцы, которые считают такую разруху для себя необязательной. Тут можно ответить им: разруха у вас будет еще, может быть, хуже, и горе вам, если вы не будете заблаговременно учиться у Советской России и не сделаете для себя соответствующих выводов.”

В этом и разница революционной законности буржуазных революций и революции пролетарской. Для октябрьской революции сама задача выработки новых правил существования общества - не самоцель. Это “школа госуправления” в которой “кухарки учатся управлять государством”. Поэтому, если буржуазная революционная видит законность в законе и четко отлаженных институтах функционирования права самоцель, то для пролетарской революции разруха есть необходимый момент обучения людей выстраиванию новых общественных институтов.

Революционность буржуазных революций заканчивается вместе с торжеством незыблемого закона - закона эквивалентного обмена. В тоже время, пролетарская революционность не рассматривает эту самую развитую форму организации труда в отрыве от всего пути пройденного человечеством. Если наше устройство общества позволяет каждому рабочему усвоить и пройти все стадии организации труда, пройденные человечеством, то и все предыдущие формы организации труда, не построенные на эквивалентном обмене, оказываются одинаково важными и необходимыми.

Отсюда и требования воспроизводства не только самых прогрессивных форм, но и зачастую воспроизводства “разрухи”. Можно сказать, что коммунизм есть снятие прежней дихотомии прогресса и регресса. Осознанное развитие общества требует не однонаправленного стремления к некому идеалу, а постоянного нахождения места в обществе для всех укладов созданных человечеством так, чтобы человек, двигаясь в обществе, мог осваивать их, принимая участие в их создании, а не просто пассивно принимать правила игры высокоразвитой организации труда, которую он не в состоянии понять и осознать. Борис Слуцкий мастерски выразил это в своем стихотворении:

Ленинские нормы демократии — это значит: встать и говорить

все по совести и все по правде и лично эти нормы сотворить

Хороший пример, когда неразвитые и примитивные формы организации дисциплины оказываются более подходящими чем развитые формы основанные на эквивалентном обмене показывает Макаренко в “Педагогической поэме”:

Вы проанализируйте хорошенько: ведь Задоров сильнее меня, он мог бы меня искалечить одним ударом. А ведь он ничего не боится, не боятся и Бурун и другие. Во всей этой истории они не видят побоев, они видят только гнев, человеческий взрыв. Они же прекрасно понимают, что я мог бы и не бить, мог бы возвратить Задорова, как неисправимого, в комиссию, мог причинить им много важных неприятностей. Но я этого не делаю, я пошёл на опасный для себя, но человеческий, а не формальный поступок.

Раз нормы перестают быть самоцелью, то соответственно этому они становятся изменчивы вслед за меняющейся реальностью:

Теперь за нами 5 лет Советской власти. Мы ныне имеем свои кодексы периода нэпа. Пять лет мы жили по «правосознанию» народных судей, и, скажем откровенно, отнюдь не в большинстве случаев сознательных коммунистов, и еще в меньшей степени вполне сознательных рабочих. Но все-таки мы решили этот основной вопрос принципиально правильно, и по этому пути придется идти всем пролетарским революциям. Но своды законов нам нужны не непоколебимые, и наша конституция должна нам дать возможность изменить закон в 24 часа.

Гораздо более важным становится пригодность законов для освоения их широкими массами людей - ведь именно им придется заниматься правотворчеством в народных судах:

Но и при существовании подобного кодекса, к составлению которого ныне необходимо приступить в спешном порядке, останется еще одна задача: сделать этот кодекс доступным для всех. Конечно, наш кодекс будет значительно меньше старых, которых не знал и не прочел с начала до конца ни один юрист. Конечно, та или иная часть его будет преподаваться в обязательной общей или специальной школе. Но все-таки останется задача популяризации этого нового, хотя и переходного права.

Я остановился на форме катехизиса и пытался составить «Народный суд» в вопросах и ответах. Я издал в такой же форме и нашу Советскую Конституцию, зная то предубеждение, какое у всякого читателя имеется против постатейного изложения того или иного закона. Эти руководства составлены в качестве частных изданий без обязательной силы. Но весьма возможно, что эта форма, как более популярная, найдет применение и для официальных изданий. Нечто вроде этого мы встречаем в английской, особенно в американской кодификации. У нас тогда будут рядом два кодекса: постатейный и популярный. Может быть, этот последний и будет формой пролетарского права будущего, когда оно потеряет всякую тень буржуазного строя, ибо для всякого из нас очевидно, что пролетарское право есть прежде всего упрощение, популяризация нашего нового общественного строя.

Нас упрекают, с одной стороны, в том, что мы издаем слишком много декретов, а с другой, — что у нас не хватает целого ряда самых необходимых законов. Оба упрека одновременно и основательны, и не основательны. У нас безусловно не хватает самых необходимых декретов, например хотя бы инструкции об уголовных преступлениях и наказаниях. Но при недостатке стоящих на нашей платформе юристов это более чем естественно. С другой стороны, скороспелые декреты в такой области особенно опасны. Мы с полным основанием упрекаем Временное правительство Львова и Керенского, что оно в течение 8 месяцев не издало ни одного руководящего закона, но все время плелось за ходом революции. Но оно явно было контрреволюционно и нарочно поступало так, рассчитывая на близкое наступление реакции. Нам этого упрека никто не сделает.

Но зато декреты о земле, о 8-часовом рабочем дне, о семье и наследстве, об отделении церкви и т. д. как будто не все были своевременны, ибо не все еще проведены в жизнь. Но и это мнение неправильно. Мы правильно поступили, поставив эти вехи, и одно то обстоятельство, что из этих основных декретов ни одного отменять не приходилось и что ныне они один за другим проводятся в жизнь, указывает на их целесообразность. Даже такой умный буржуазный юрист, как Менгер, пишет, что «глаз настоящего законодателя обращен не на прошлое, но непреклонно на будущее». В революционное время в этом и заключается разница сознательного, организованного руководства революцией от стихийного, если хотите, анархического переворота. При всем недостатке сил, при всех несовершенствах нашего аппарата любая страница нашего сборника декретов и в не меньшей мере нашего кодекса пролетарского права показывает, что это есть надстройка серьезного материального переворота, а не временной случайной вспышки. То тесное взаимодействие между пролетариатом и творимым им же правом, которое наиболее наглядно проявляется в практике народного суда, красной нитью проходит через всю пролетарскую революцию. Она не боится ошибок или временных неудач, ибо, в то время как буржуазия при всякой неудаче теряет одну лишнюю надежду, пролетариат, как класс восходящий, при каждой ошибке становится одним опытом богаче”

Самый гуманный суд в мире или Фабрика наказания?

Было бы наивно думать, что революция решает какие то особые “революционные” проблемы. С одной стороны, все те же проблемы существуют и до революции в омертвевшем и застывшем виде. С другой стороны, революционное общество не свободно от проблем прежнего общества, наоборот, они обостряются и доводятся в нем до предела.

Проблема правосудия и правотворчества, которая является важнейшей для капиталистического общества, встала в полный рост в молодом советском государстве.

Как мы уже видели в процессе выстраивания системы общественного устройства, защищающего интересы тех или иных классов, суд и все правотворчество постепенно становится ненужно. Более того, оно становится избыточно и крайне дорого. Красивые длительные суды с присяжными, прением сторон, честной состязательностью - все это хорошо выглядит в кино, но абсолютно не практично в реальной жизни, когда необходимо обрабатывать огромный поток дел.

Капиталистическое правосудие выходит из этой проблемы крайне просто. Так как основным принципом балансирования интересов оказывается принцип эквивалентного обмена, а условная “система цен” на рынке правосудия уже давно сложилась - формально это выражается в принципе незыблемости законов и является “здравым смыслом” карательных органов, то данный принцип находит себе соответствующую организационную форму - сделку с правосудием (Guilty plea). “Продавцы” на рынке рынке правосудия с удовольствием измерят вашу вину и предложат вам эквивалентное ей наказание.

В конце концов, это выгодно и “покупателю”. В самом “Джоне Уике” хорошо показано, как конфликт карательной системы с правонарушителем, повлекший за собой затяжную войну и море пролитой крови, в конце концов заканчивается компромиссной сделкой между правонарушителями и стороной закона. Так стоило ли проливать кровь, если можно было договорится? Капиталистическое правосудие говорит: "Нет не стоит". Опыт феодализма показывает, что на любую силу всегда найдется другая сила. Лучше давайте работать вместе, это будет выгодно и вам. Например, вместо никому ненужного и бесполезного тюремного срока вы станете внештатным сотрудником полиции продолжая при этом преступную деятельность. Очень хорошо такое совместное действие криминала и карательных органов показано в фильме “Стукач”.

Более того, как и любое высокоорганизованное капиталистическое производство, карательная система рано или поздно начинает не только заключать сделки с уже существующими “покупателями”, но и планировать свое производство, создавая условия для того, чтобы сделки заключались и преступники включались в работу на стороне карательной системы. Также как крупные компании не ждут пока вы захотите их товар, а при помощи маркетинга (это не только реклама, но и работа с организацией коллективов, выстраивание идентичности итд) помогают вам захотеть этот товар. Так и карательная система не ждет пока вы преступите закон, а идет на опережение планирует преступления и помогает их организовывать. Эта методика получила название полицейской провокации и имеет крайне давнюю традицию в России. Краткая история провокации в дореволюционной России и сейчас.

На первый взгляд такой способ “борьбы” с преступлениями выглядит ужасным. Однако, по большому счету никаких других способов борьбы с высоко организованной преступностью у полиции не существует. Все возможные “Войны с наркотиками” показали: не важно сколько преступников ты упрячешь в тюрьму, на их место всегда придут другие. Ведь организованная преступность не возникает на пустом месте - она всегда является ответом на какую то общественную потребность. Этот момент хорошо показан в фильме “Самый опасный человек”.

Главный герой, представитель немецких спецслужб, в ответ на требования представителя США арестовать подозреваемого в преступной деятельности говорит следующее:

Его надо убрать? И что будет тогда? На его месте возникнет зияющая дыра. И кто ее заполнит? Никто не знает. Вы тем более. И что нам придется тогда делать? Начинать все сначала? Действовать наугад, как слепым котятам?

И он полностью прав. В борьбе с преступностью, логика “да он мерзавец, но он наш мерзавец” всегда будет побеждать. Полицейскими мерами невозможно победить преступность, поэтому полиция рассчитывает только на ее контроль. А контроль чего угодно не возможен “снаружи” - для этого нужны свои внедренные люди на местах. Именно так и происходит сращивание криминала и карательных органов. Конечно, как мы и говорили, такое сращивание не ведет к “уменьшению” криминала. Наоборот, криминал приобретает всю силу государственного аппарата.

В фильме “Убить гонца”, есть точная сцена которая отлично это подмечает. Один из наркодилеров очень удивляется, когда ему сообщают что его “коллега” Бландон - агент полиции:

Это точно? Бландон - доносчик? Да мне же с ним никогда в жизни по объемам не сравниться! Это LA, Нью-Йорк, это Атланта - он повсюду. Я покупал у него 100 кило в неделю, продавал на 3 миллиона долларов и все равно не успел от него избавляться. Я отдавал ему 6 миллионов в неделю! Я был просто "эльфом", а Бландон был "Санта-Клаусом"

Неудивительно, что “Война с наркотиками” в США привела только к тому что США оказалось в топе стран по потреблению наркотиков и количеству осужденных из-за них.

Довольно показательно, что в России провокативные методики развивались в борьбе с самой организованной преступной организацией - революционным движением. Конечно, по сравнению с наркопреступностью, русское революционное движение кажется малочисленным и слабым, но его организационная структура была крайне гибка и децентрализованна и позволяла восстанавливаться даже после самых крупных разгромов (например после краха декабристов). Поэтому типичные карательные меры во многом были бессмысленны, что замечал например А. Ф. Кони в своих воспоминаниях о деле В. Засулич:

Теперешняя же система бездушного и очень часто необдуманного и жестокого преследования не только не искоренит зла, но лишь доведет озлобление и отчаяние преследуемых до крайних пределов...

Поэтому конец 19 и начало 20 века отмечены крупнейшими в истории России провокациями - руководители крупнейших революционных организаций Народная воля и Боевой организации эсеров, оказываются агентами охранки, а затем охранка и вовсе переходит к прямой организации рабочего движения в рамках т. н. “зубатовщины”. Причем во всех этих случаях сложно сказать кто кого использовал - нельзя однозначно сказать послужили ли данные практики во вред или на пользу революционного движения.

Полицейский социализм и полиция при социализме

В этом плане нельзя сказать, что методика полицейской провокации это что-то однозначно плохое или что то однозначно хорошее. Поэтому и сами полицейские методы всегда будут активно перениматься и организациями противостоящим карательным органам. Конечно, попытка строить преступную организацию полностью на полицейских методиках крайне странна, хотя и такие попытки были, стоит вспомнить Сергея Нечаева и его “Народную расправу”. Но отдельные практики так или иначе будут использоваться революционерами как до, так и после революции.

Советские карательные органы прославились и всегда гордились своими блестяще проведенными провокациями (Операция "Трест", "Синдикат-2", "Монастырь"). Глава белорусского НКВД мотивировал сворачивание операций 37-38 года именно необходимостью возврата к агентурной работе:

Я бы считал, что если и сохранять тройки, то на очень непродолжительный период времени, максимум на месяц… Во-первых, сам по себе фронт операций стал значительнее уже, чем был в самый разгар операции в 1937 году. Во-вторых, надо большую часть нашего аппарата немедля переключить на агентурную работу. Работа с тройками — лёгкая, несложная работа, она приучает людей быстро и решительно расправляться с врагами, но жить долго с тройками — опасно. Почему? Потому, что в этих условиях… люди рассчитывают на минимальные улики и отвлекаются от основного — от агентурной работы

.В отличии от капиталистической действительности, в советском государстве понимали все проблемы присущие подобным практикам и не были в восторге от перспективы слияния криминала и карательных органов. Об этих проблемах думали и пытались решать. Во многом, именно вокруг данной проблематики были сконцентрированы дискуссии 20-х годов связанных с реформой уголовно-процессуального кодекса.

Как и в капиталистических странах состязательный процесс с четким соблюдением разделения властей довольно быстро становился избыточным и приводил к большому потоку дел, которые разваливались в суде из-за плохой проработки в процессе предварительного следствия и низкой квалификации следователей:

Основные обвинения, проявляемые нашему уголовному судопроизводству, заключаются 1) в нагромождении лишнего формализма ведущего к волоките; 2) в высоком проценте прекращений дел и оправдательных приговоров

Самый чувствительный недостаток нашего судопроизводства в недостатках предварительного следствия, как наиболее трудной части всего процесса. Но этот недостаток, конечно, не исчезнет от простой переорганизации следственного аппарата. Основною причиною этих недостатков является слабая квалификация следственного аппарата, которому по существу принадлежит и будет принадлежать решающая роль в процессе.

Конечно, глядя на 1% оправдательных приговоров сегодня, хочется воскликнуть - нам бы ваши проблемы!

Проблемы эти однако крайне серьезные. Этот вопрос - о предварительном следствии - советские юристы обсуждали и пересматривали более 5 лет с 1922 по 1928:

С учреждением в 1922 г. прокуратуры и изданием «Положения о прокурорском надзоре» от 28 мая 1922 г., следователь оказался в двойном подчинении: в административном-— суду и в процессуальном—прокуратуре. Первый УПК РСФСР (1922 г.) также устанавливал, что надзор за предварительным следствием осуществляет прокурор, указания которого о направлении и дополнении следствия обязательны для следователя (ст. 121). УПК РСФСР в редакции 15 февраля 1923 г. расширил полномочия прокурора. Последний рассматривал все без исключения жалобы на действия следователя и принимал по ним решения, подлежащие немедленному исполнению. Следователь мог обжаловать суду решение прокурора; указанные изменения свидетельствовали о еще большем подчинении следователя прокурору (ст. ст. 118, 212, 220 УПК РСФСР).

10 сентября 1927 г. на объединенном заседании коллегии Наркомата РКИ СССР и Наркомата РКП РСФСР было предложено аппарат следствия, находящийся в двойном подчинении (суду и прокуратуре), полностью передать прокуратуре, превратив народных следователей в местных агентов прокурорского надзора: а) по проверке работы органов дознания; б) по самостоятельному ведению дознания и в) по поддержанию в случае необходимости в народном суде обвинения.

Логическим следствием этого явилась практика обязательности для следователя всех указаний прокурора и по всем вопросам следствия без каких либо исключений. Такой правовой статус следователя существовал до принятия законодательства 1958—1961 гг

То есть вопрос стоял так: кому передать предварительное следствие - суду или прокуратуре? И решился этот вопрос в сторону прокуратуры. Изначально роль прокурора, как профессионального служителя закона, который не имеет никаких административно-организационных функций, а имеет только право “передать дело на решение суда” в случае обнаружения нарушений общегосударственной законности, трансформировалась в человека, который представляет сторону государственного обвинения и ведет все предварительное следствие.

По большому счету, это путь решения полностью соответствует тому, как данная проблема разрешается при капитализме. Речь, конечно, не о конкретных формах устройства суда, а об общей логике. Следствие “профессионализируется” и передается в руки государственных блюстителей закона. Суд становится лишь придатком следствия, который подключается лишь на финальных стадиях акта правосудия.

Некоторые юристы уже тогда выступали против, объясняя негативный результат такого пути:

Если этот недостаток(прим: недостаток работы предварительного следствия) хотят устранить полным (и административно-организационным) подчинением следственного аппарата прокурора, то это явно несбыточная надежда, ибо эта мера лишь усилит односторонне обвинительную тенденцию предварительного следствия. Одновременно оно приведет к тому, что на суде в интересах проверки этого обвинительного материала придется развернуть состязательность и устность процесса вместо предполагаемого его свертывания. А в результате пострадает и прокуратура в роли блюстителя закона за счет обвинительной ее роли.

Речь тут о том, что подобная изоляция следствия от суда, по сути потребует либо заново “проигрывать” следствие в рамках суда (потому что важен не только его результат, но и процесс благодаря которому он получен), либо же просто суд окажется не у дел. В целом, именно это и произошло в советском государстве. Роль народных судов становилась все меньше, роль карательных органов все больше - СССР пошел в вопросе права по общей для всех капиталистических стран магистральной линии.

И основная проблема критиков этих реформ (и П. И. Стучки в том числе). что они недооценили опасность и даже не смогли представить (или побоялись об этом сказать) насколько далеко СССР пойдет по пути капиталистического способа организации карательной системы. В критике Стучки видно неверие в то, что данные изменения могут привести к окончательному сворачиванию суда и переносу основной части процесса правосудия в руки государственного обвинения. Скорее он был уверен в том что подобные изменения при сохранении роли суда приведут только дублированию работы следствия и увеличению волокиты.

Но Советский союз, как и планировалось, “пробежал за 10 лет то что передовые страны проходили 50-100 лет”, в том числе и в организации карательных органов. Итогом этого развития стал комплекс карательных операций: “национальных” операций и операцией против кулачества 37-38 года, получивших обобщенное название “Большого Террора”. По масштабам полицейской работы эти операции практически не уступают таким образцам карательных операций как “Война с наркотиками”. Например, в рамках крупнейшей операции 37 года было арестовано 1,7 млн человек, в то время как в рамках борьбы с наркотиками в США в 2018 году 1,6 млн. Методы работы правосудия тоже оказываются крайне похожими - “обвинительный уклон” выражается в конкретных практиках которые позволяют довольно быстро сделать так чтобы обвиняемый “согласился” со следствием:

Прокуратура дает обвиняемым в распространении наркотиков так называемый выбор: в самых вопиющих случаях это выбор между тем, чтобы признать вину и сесть на 10 лет в тюрьму, и тем, чтобы пойти в суд, рискуя получить там пожизненное заключение без права досрочного освобождения, – говорит автор доклада Джейми Феллнер, старший исследователь Хьюман Райтс Вотч по США. – Обвинители делают такие предложение, от которых почти никто из обвиняемых по делам о распространении наркотиков не может отказаться. Это и есть принуждение в чистом виде.

Показательно и то, что после подобных операций оказывается, что по карательным органам самим плачут карательные операции. США до сих пор является не только одним из самых больших борцов с наркотиками, но и одним из главных его распространителей. В свою очередь, в СССР сразу после кампании 37-38 года оказалось, что “врагам удалось проникнуть в НКВД, прокуратуру и вырвать их из-под партийного контроля”. Как мы уже и говорили, подобная “борьба” с преступностью ведет только к сращиванию криминала и карательных органов и выводу их совместной работы на уровень “крупно-фабричного” производства.

Обычно критика мер, применяемых карательными органами, сводится к разговорам о их “справедливости”. И под справедливостью понимают то, насколько наказание эквивалентно преступлению. Но мы уже увидели, что именно руководство принципом эквивалентности наказания прорастающим из товарных отношений и объясняются подобные “несправедливые” меры. Дело не в том, насколько серьезна угроза со стороны наркоторговли в США сегодня или со стороны контрреволюционных элементов в СССР 30-х годов. Я думаю, эти угрозы действительно серьезны и, так или иначе, обществу пришлось бы их решать. Вопрос только в методах и том, как можно решать подобные проблемы. Как мы уже видели, присущий капиталистическому обществу способ совершенно не годится, если вы хотите решить проблему, а не помочь ей вписаться в общественное производство и стать неотъемлемой частью этого общества.

Если мы хотим решать такие проблемы, то мы должны выйти за рамки “принципа эквивалентности” и посмотреть на суд как на “школу гос.управления”. Давайте посмотрим внимательно что же предлагает П. И. Стучка в своей критике реформы УПК.

По ту сторону принципа эквивалентности

Очень хорошо эту проблематику фиксировал Е. Пашуканис:

Здесь торжествует формальный принцип эквивалентности: за равную вину — равная мера наказания. И в самом деле, что иное может сделать суд? Он не может надеяться исправить закоренелого рецидивиста тремя неделями ареста, но он не может также за простое оскорбление чиновника изолировать данного субъекта на всю жизнь. Ему не остается ничего другого, как предоставить преступнику расплачиваться мелкой монетой (столько-то и столько-то недель лишения свободы) за мелкое преступление. А в остальном буржуазное правосудие прилагает все заботы, чтобы сделка с преступником состоялась по всем правилам искусства, т. е. чтобы каждый мог убедиться и проверить, что расплата назначена по справедливости (гласность судопроизводства), чтобы преступник мог свободно поторговаться (состязательность процесса), чтобы он при этом мог воспользоваться услугами опытного судебного дельца (допущение защиты) и т. д. Словом, государство ставит свое отношение к преступнику в рамки добросовестного коммерческого оборота, в чем и состоят т. н. уголовно-процессуальные гарантии.

Поэтому П. И Стучка особо фиксирует внимание на цели судопроизводства:

В нашем суде должна быть введена социалистическая планомерность, каковая определяется уже целью суда, по выражению нашей партийной программы, «заменою системы мер наказаний системою мер воспитательного характера». Эта цель и определяет планомерность работы суда.

И именно для достижения этой цели необходимо передать предварительное следствие целиком в руки суда:

Предварительное следствие надо подчинить суду, с тем, чтобы сблизить предварительное и судебное следствие. Принимая планомерное участие в каждом деле с низшей ступени, нарсудья либо сам производит следствие, либо поручает и, по крайней мере, контролирует все расследование или отдельные его действия по относящимся к нему делам; а в Губ. суде органы следствия (не исключая и суд. милиции) должны работать под прямым наблюдением суда, в частности определенных членов суда, которые не только наблюдают за следствием, но и докладывают дело в распорядительном, а по общему правилу председательствуют и в судебном заседании.

Этот порядок обеспечит от лишних возбуждений дел, даст действительную возможность проверять на суде лишь важнейший материал и тесно свяжет технику предварительного следствия с техникою судебною в единый судебный процесс, как новую форму процесса.

Подобное сближение позволяет суду взаимодействовать не только с голым результатом следствия и самого преступления, а в полной мере проникать в причины преступления и изучать не столько преступника и преступление, сколько условия, которые их создали. Здесь очень к месту придется цитата Гегеля которая посвящена абстрактному и конкретному исследованию чего-либо:

Ведут на казнь убийцу. Для толпы он убийца — и только. Дамы, может статься, заметят, что он сильный, красивый, интересный мужчина. Такое замечание возмутит толпу: как так? Убийца – красив? Можно ли думать столь дурно, можно ли называть убийцу — красивым? Сами, небось, не лучше! Это свидетельствует о моральном разложении знати, добавит, быть может, священник, привыкший глядеть в глубину вещей и сердец.

Знаток же человеческой души рассмотрит ход событий, сформировавших преступника, обнаружит в его жизни, в его воспитании влияние дурных отношений между его отцом и матерью, увидит, что некогда этот человек был наказан за какой-то незначительный проступок с чрезмерной суровостью, ожесточившей его против гражданского порядка, вынудившей к сопротивлению, которое и привело к тому, что преступление сделалось для него единственным способом самосохранения.”

Конечно, сегодня следствие изучает мотивацию преступника. Однако, мотивация понимается очень узко, как причина преступления. Пользуясь философским языком можно сказать, что изучение причин преступлений не доводится до субстанциального отношения, то есть до выяснение того как преступление становится способом существования человека и воспроизводством самого себя. Только такое изучение причин может стать шагом к следующей цели - изменения существования человека и устранения тех условий, которые порождают преступность.

Судебная система в таких условиях будет практической лабораторией, в которых общество изучает свои изъяны и вырабатывает новые способы своего существования. В отличии от буржуазного общества, в котором эти “лаборатории” были направлены на выработку закона, суды в пролетарском обществе в первую очередь являются “школой” и производят людей, которые напрямую работают с “болезнями” общества и уже с пониманием “диагноза” могут идти в органы гос. управления и лечить эти “болезни”.

Проблемы, которые должна решать система правосудия, выходят далеко за ее пределы.

Именно поэтому, несмотря на проблему “слабой квалификации следователей”, необходимо не профессионализировать следствие, а наоборот, наиболее широко включать в него непрофессионалов, при этом помогая непрофессионалам осваивать “все богатства человеческой культуры”:

такие начала, как неприкосновенность личности, непосредственность, гласность и устность в процессе и право на защиту, являются по существу культурными завоеваниями, которые мы должны признать и числе других культурных завоеваний и в классовом государстве пролетариата, т.е. в пролетарской демократии, как демократии высшего порядка, конечно, отбрасывая все, что в нем лишнего, вредного и противоречащего интересам трудящихся

Конечно, логика депрофессионализации должна касаться не только следствия, но и процесса наказания. Простые граждане должны перенимать на себя и эти обязанности - это может быть сделано по-разному. Например, через включение неопасных преступников в трудовые коллективы и закреплением за них ответственных и так далее. Особенно потребность в этом чувствуется, когда мы говорим о преступлениях на идеологической почве. Ведь получается так, что подобные преступники, занимающие зачастую значительные места в обществе, после отбывания наказания только больше проникаются ненавистью к обществу. А когда у них появляется возможность, активно выступают на стороне антиобщественных сил, пользуясь своим положением.

В конце хотелось бы подчеркнуть, что все обсуждаемое здесь является не вопросами правовой теории, а скорее практическими вопросами борьбы за новое общественное устройство:

Один из видных представителей социологической школы, Ван-Гамель, заявил, как известно, на Гамбургском съезде криминалистов в 1905 г., что для современной криминалистики главным препятствием являются три понятия: вина, преступление и наказание; «когда мы от них избавимся, — добавил он, — все будет лучше». На это можно ответить, что формы буржуазного сознания не устраняются одной только идейной критикой, ибо они составляют единое целое с теми материальными отношениями, которые они отражают. Преодоление этих отношений на практике, т. е. революционная борьба пролетариата и осуществление социализма, — вот единственный путь рассеять эти миражи, ставшие действительностью.

P.S Не выученные уроки или "О некоторых изменениях в этике борьбы"

Что же мы можем извлечь из всей длинной истории тяжелых взаимоотношений права и революции?

Первое, что может прийти в голову: “революция провалилась, потому что революционеры мало читали Маркса и у них не было марксистского понимания права”. Подобные идеи сегодня довольно популярны и обычно сводятся к суждению: “вот если бы руководство партии понимало X то все пошло бы иначе”.

Все новое - это забытое старое. Подобные рассуждения царили, например после провала 1968 года:

История преданных революций, история предательства желания масс находится на стадии отождествления с совсем короткой историей рабочего движения. Кому вменить эту ошибку? Берии, Сталину, Хрущёву! Не было хорошей программы, хорошей организации и хорошего альянса. Маркс недостаточно перечитывался… И в этом нет сомнений! И голые факты остаются неизменными: революция была возможна, социалистическая революция была на расстоянии вытянутой руки, она правда существовала, это не миф, ставший беспочвенным из–за трансформаций индустриальных обществ.

Эту идею о недостаточной перечитываемости классиков можно найти и в спорах о праве в СССР в 20-х годах:

Не думайте, чтобы на этот раз победило марксистское, революционное понимание права. Нет, оно не могло победить, ибо его не было! А победила фикция «интуитивного» права Петражицкого

Однако, что-то в этой ладной теории не дает мне покоя. В некотором смысле слова Стучки противоречат ему же самому. Он говорит, что “марксистского понимания права” не было. Но ведь уже его слова и действия говорят о том, что оно было. Как минимум, у него и его сторонников. Он четко показывает, что при обсуждении необходимости отмены царских законов образовались две фракции. И получается вопрос не в том, "была ли представлена правильная точка зрения?". Вопрос в том, “как она была представлена и какими средствами отстаивалась?”.

Выбранная П. И Стучкой тактика репрезентации своих идей, конечно, знакома всем марксистам: это аппеляции к Марксу и историческим аналогиям. Это объясняется самой марксистской идеологией и ее основными ценностями. Не скажу что это плохая идеология - при известной гибкости использования она позволяет решать огромный круг задач.

Однако, в данном случае сработала другая тактика: апелляция к психологической теории права Петражицкого, которая по всем внешним признакам полностью противоположна марксизму. Именно к ней апеллировал Луначарский в статье «Революция и суд», которая по выражению Стучки “имела почти что решающее значение в вопросе о декрете”.

И такой правильный вывод из неправильной теории не есть простая случайность, мимо которой можно пройти. Ведь конкретный анализ конкретной ситуации — это «то, в чем самая суть, в чем живая душа марксизма». В конкретной ситуации важна была критика теорий нормативизма. В этой точке марксизм и психологическая теория права едины: не норма порождает отношение, а отношения порождают норму. Поэтому после революции надо уничтожить старые нормы не дожидаясь пока будут выработаны новые. Использование именно этой теории для решения этой конкретной проблемы вполне уместно даже с точки зрения марксизма. Однако такой подход требует умения абстрагироваться от собственной идеологии и характерных для нее практик и представлений.

Все даже самые неправильные теории взялись из общественной практики. Так или иначе, они отражают отдельные ее стороны. В каждой конкретной ситуации задача марксиста не топить за “свою” единственно правильную идеологию, а попытаться работать с теми представлениями что есть у людей, развивая и доводя их до конца. В некотором смысле марксист должен знать теории своих оппонентов лучше, чем они сами, и уметь доводить их до конца. Марксист должен уметь быть больше Петражицким, чем сам Петражицкий. Причем, конечно, невозможно какое-то априорное знание чужих теорий. Очень часто понимание теории людьми очень отличается от того, что они прочитали в книжках, любые поспешные выводы тут будут лишними. Марксизм должен не навязываться жизни, а вырастать из нее:

Энгельс осмеивал обычное для последователей Лассаля представление о революционной ситуации как абстрактной противоположности между социалистическим авангардом и «единой реакционной массой», объединяющей все непролетарские классы и все официальные партии. Это значило бы, по словам Энгельса, что революция начинается прямо с ее последнего, пятого акта. В действительности исходным пунктом революционных событий является объединение подавляющего большинства, включая официальные партии, против общего зла, воплощенного в правительстве, и лишь по мере дальнейшей дискредитации всех промежуточных политических сил возникает «решительное деление» и открывается путь к власти для социалистов. Это не значит, конечно, что схема, изложенная Энгельсом, обязательна для каждого исторического стечения обстоятельств, но одно несомненно — без объективного самораскрытия необходимости революционного переворота, получившего свое отражение в политическом кризисе других классовых партий и в соответствующем сдвиге всего общественного сознания, «пятый акт» был бы не социальной революцией, а кровавой авантюрой.

Нет неправильных теорий или неправильных практик, есть только не вовремя и не к месту используемые. В этом плане и полицейские методики работы, которые мы так страстно осудили, не являются плохими или хорошими. Также, как полиции приходится заниматься энтризмом, провокацией (то есть помогать людям доводить до конца то о чем они задумывались), поиском компромиссов и взвешиванием различных общественных интересов, так и революционерам в конечном приходится заниматься зачастую тем же. Энтрироваться и захватывать буржуазные институции, провоцировать людей на заведомо проигрышные действия в конечном итоге (например профсоюзную борьбу), искать компромиссы с несоциалистическими силами и вступать в широкие альянсы.

Примеров, подтверждающих необходимость уметь делать это, масса: от поражений 68 года до сегодняшних поражений западных левых. Можно привести и другой пример: положение марксистов после революции в Советской России.

Есть весьма распространенное заблуждение, что революция, разрешая общественные противоречия создает некоторое общество, в котором нет конфликтов и противоречий. На практике же все наоборот: революция лишь оголяет и обостряет все проблемы, которые при капитализме не могли быть разрешены из-за того, что они игнорировались и заметались под ковер. Поэтому революционная борьба после революции требует не свертывания, а максимального развертывания и использования для этого всех сил. Эта логика, пусть и в извращенном виде, хорошо была схвачена маоизмом с его концепцией “огня по штабам”.

Показательно, что все кого мы сегодня считаем теоретически верными марксистами (Пашуканис, Стучка, Лифшиц, Платонов, Рубин, Макаренко и др.) так и не смогли значимо повлиять на процессы в советском государстве и проиграли идейную борьбу другим “фракциям”. Лифшиц, подводя итоги этой борьбы замечал, что несмотря на идейное превосходство марксистов, их противники были лучше организованы.

Проблема, как всегда, в разделении труда внутри революционных движений: люди склонные к теоретизированию зачастую оказываются менее приспособлены к реальной жизни. И, наоборот, хорошо приспособленные люди редко пытаются рефлексировать свои действия, особенно, когда революция на подъеме и ей способствует успех. “Освоение всех богатств человеческой культуры” требует освоения и “буржуазных”, неприглядных на первый взгляд практик. Например, маркетинговых или полицейских. Ведь только в освоенном и осознанном виде они из стихийно возникающей общественной болезни, от которой страдают в том числе и революционеры, превратятся в полезный инструмент преобразования общества.