Сан-Франческо делла Винья, царство мнимого смирения. Часть вторая
Давненько я не брал в руки шашек, альбомов, лупы и своего искусствоведческого подхода к действительности. Видимо, это связано с тем, что на самом деле, безотносительно заявлений пользователя о том, как он любит всю эту науку и культуру (даже больше, чем Василий Семи-Булатов из сельца Блины-Съедены), чувствуется некая подневольность в скудных лайках и как бы по обязанности высказанных мнениях по поводу поста. А все почему? Потому, что увлеченный человек, готовый рассказывать и рассказывать о своем увлечении, на самом деле есть зрелище от-вра-ти-тель-но-е. И хочется отодвинуться, как от сумасшедшего. "Она же может кого-нибудь вилкой ткнуть!", как говорил персонаж Зощенко.
Если у кого есть такое настроения, вы уж не обессудьте, но я все же продолжу научно-популярные штудии. Поскольку, почитав современную литературу ("Текстуру", "Литерратуру" и прочую хренатуру) вкупе с критиками ея, хочется: а) убить всех этих критиков медленно и мучительно (тут я многое сделала); б) удалиться под сень струй или хоть церковных сводов, где несть ни гласа, ни воздыхания (вообще ничего в этом направлении не сделала, сколько ни забиралась в тугайную глушь — везде какой-нибудь глас да услышишь).
Оттого я решила удалиться в воспоминания, хотя бы ненадолго. Попались на глаза старые фото, и я вспомнила, как пыталась прийти в некое молитвенное состояние (см. иллюстрацию к посту) в Санта-Мария делла Салюте (итал. Chiesa di Santa Maria della Salute — Церковь во имя Святой Марии Спасительницы), соборной церкви, стоящей в Венеции на Гранд-канале в районе Дорсодуро. Чудовищно пафосной и пышной. (Фото кликабельны! Как, впрочем, и всегда.)
Строилась она больше полувека в 1631—1687 годах в память избавления города от чумы 1630—1631 годов (итал. salute — здравие, спасение, избавление). Чума унесла около 100 000 жизней, что составляло более трети населения города. Интересно, построит человечество хоть одну такую же невероятную храмину в честь избавления от коронавируса? Или только благодарные наши "необразованные предки" имели большое желание угодить Деве Марии за оставление в живых хотя бы двух третей населения? Впрочем, войти в состояние предстояния не удавалось, я только и делала, что отвлекалась на мысль: ох, елы-палы, как же здесь пышно! И как католики молятся в таких условиях?
А через относительно небольшое время, буквально через несколько часов (вот хорошо, что есть даты на фотографиях, не нужно стараться, напрягать память) мы с Боевой Мышью забрели, иначе не скажешь, во францисканскую (то есть по определению бедную) церковь Святого Франциска-на-винограднике, хотя и виноградника на указанном месте давно нет, и Святой Франциск, адепт нестяжательства, пребывает где угодно, только не в Венеции, торговом городе, помешанном на роскоши и на прибыли.
Кьезу Сан-Франческо делла Винья писал в свое время Джованни Антонио Каналь, больше известный под именем Каналетто. Когда-то мне казалось, что его имя переводится как "мелкая каналья", ан нет, это было прозвище, данное по имени отца Каналетто, тоже художника, Бернардо Каналя, и означало "маленький канал". Впоследствии Каналетто стал главой венецианской школы ведутистов, мастером городских пейзажей в стиле академизма. Есть в его картинах нечто бесконечно рациональное, строгое, упорядоченное. Это вам не "последний день Помпеи" в исполнении Энди Уорхолла...
Но если снаружи церковь строгая, чопорная и даже смотрится бедно в сравнении с той же делла Салюте, то внутри... Как я уже рассказывала (вернее, лишь затронула эту тему), даже францисканская церковь, отличительной чертой которой, по идее, должна стать показная бедность, буквально переполнена роскошью. Возможно, дело еще и в том, что наполнение этими шедеврами "кьез" шло веками, поэтому практически в любой можно обнаружить шедевры, за которые любой музей удавится.
Во францисканской церкви, помимо прочих богатств, например, есть картины Беллини и Веронезе. Правда, поди подойди к тому Веронезе, размещенному у дальней стены запертого придела, похоже, по сей день принадлежащего какому-то семейству. Вот как это выглядит на расстоянии. (Сейчас мне хочется побиться головой об стену, что у меня не было тогда фотоаппарата с приличным зумом. Хотя толку-то от него в темноте...)
На всякий случай даю профессиональные снимки картин — все же мои фото если что и передают, то лишь общее настроение от созерцания "францисканской роскоши". Впрочем, приделы, в которые не особо зайдешь, везде одинаковы, что в приюте бедности, что в гнезде роскоши: беленые стены, два-три шедевра, за которые, повторюсь, любой музей на шарфе Пиотровского удавится, молитвенная скамеечка, осветительный прибор для нежадных туристов (свои включают его бесплатно). В общем, самая что ни на есть демократичная обстановка.
Всегда при виде таких "частных молитвенных уголков" думалось: каково это — молиться с привилегиями? Также возникала мысль: ведь многие приделы принадлежали родам и семействам в течение нескольких веков. Над их головами висели произведения вначале просто известных, потом знаменитых, а потом и непревзойденных мастеров, из века в век дорожающие. Молиться в обстановке столь великолепной с мыслью "Это всё — достояние моего рода", наверное... сложно.
Здесь перед вами картина Паоло Веронезе "Святое Семейство: святой Антоний великий, святая Екатерина и младенец Иоанн Креститель". В темноте придела она переливается и мерцает россыпью шпинели (как я люблю старинное название этого камня — "лал"), аметистов всех оттенков — и золота, золота, золота! Плащи, вышивка, корона и волосы святой Екатерины, девы ученой и, по словам Евсевия Кесарийского, богатой и знатной — все проливается на зрителя, словно на Данаю, дождем, ливнем золота.
Маленькие хмурые лица святых мужей и равнодушно отвернутое от зрителя лицо святой Екатерины становятся видны лишь при ярком освещении. А вначале кажется, что все эти яркие краски приветствуют тебя, перед тобой раскрывается дверь в темноте, за которой тебя ждут не дождутся невиданные блага. А свет включишь — ан нет ничего, одни мрачные стражи: стой, куда прешь, грешник?
Ну, на этом полотне Веронезе персонажи по крайней мере не в современных живописцу одеждах, как на его же самом, наверное, известном произведении "Свадьба в Кане Галилейской". (Сейчас оно экспонируется в Зале семи каминов в Лувре. И ни хрена французы итальянцам "Свадьбу" не вернут, бесполезно вести столетние переговоры и кричать: "Мамма миа, ваш Буонапарте, фигура де ля стронца, вывез шедевр незаконно!")
"Свадьба в Кане Галилейской" — это прямо-таки квинтэссенция человеческого тщеславия и слепоты. Кавалеры и дамы в лучших своих нарядах поют, пируют и чванятся друг перед другом, а в толпе, буквально никем не замеченный, сидит, сияя нимбом, Христос со апостолы... Недаром Веронезе даже пытались судить за изображение на картинах библейской тематики толп никак не связанных с этой тематикой персонажей.
А что, если в кьезе висит картина с твоим собственным прапрапрадедушкой, изображенным в момент представления оного святому семейству со святыми — каково оно, молиться под таким образом? Наверное, итальянцы привычные: ну представили дедулю святым — и что? Знаете, сколько он заплатил тому Джованни Беллини за столь высокое знакомство?
В церкви есть картина Джованни Беллини 1507 года (несколько выпавшая из поля зрения искусствоведов) "Мадонна и младенец со святыми и донатором". Несмотря на яркий цветовой акцент (к тому моменту Беллини уже вовсю применял открытую им тональную живопись) на фигуре Мадонны, на ее сапфировом плаще с золотым подбоем, взгляд почему-то так и смещается на светящееся в темноте тело святого Себастьяна, глядящего в глаза зрителю с немым укором. Он вечно гол, вечно связан и вечно утыкан стрелами — и его всегда жалко. В рай попал, а первой помощи так и не оказали... Хотя после казни святой, строго говоря, не умер. Утыкавшие его стрелы, нагота и связанные руки — атрибутика страстотерпца, предмет гордости.
А донатор на этой картине представлен весьма скромно — весь в черном, изображение в профиль и всего лишь до плеч, просто сама скромность. Или для ростового изображения денег не хватило... Теперь уж и не узнаешь.
И далеко позади, "в кулисах", мирно трусит конь со всадником, высится неприветливый замок (замки все неприветливые — приветливыми они становятся, когда превращаются в поместья и вместо бойниц в стенах появляются окна) — если судить по дороге, едет "случайно попавший в кадр" путник в замок среди холмов, под хмурым не по-итальянски небом.
Я помню еще одну весьма знаменитую картину Беллини, представленную на одном из островов — "Мадонна с младенцем, святыми Марком и Августином и коленопреклоненным Агостино Барбариго" из церкви Сан-Пьетро Мартире в Мурано (на ней есть подпись художника и дата — 1488 год). Заказчик картины Агостино Барбариго был братом венецианского дожа Марко Барбариго, а затем, после его смерти, сменил брата на руководящем посту. Однако многие считали Агостино, как мягко об этом говорится, "виновником смерти брата" (видимо, он того не убил, а просто довел до ручки) — смерть настигла дожа после ссоры братьев из-за политических разногласий.
В первые годы своего правления Агостино делал множество крупных заказов на художественные и строительные работы, старательно украшая подвластный ему город. И усердно замаливал грех, возможно, невольный. Так была заказана картина Беллини. Вначале она была размещена на почетном месте в главном салоне семейного дворца и являлась как бы знаком искупления морального долга перед братом. На ней можно видеть, как святой Марк (покровитель брата) представляет Мадонне дожа Агостино. Дож почтенен и одет соответственно, богаче него одет лишь святой Августин, епископ Гиппонский.
Между прочим, святой Августин и епископом-то был недолго, перед самой смертью, так что и необязательно все время водружать на него облачение. Он ведь распродал свое имущество, раздал бедным, и уехал в Африку со святой Моникой. Почему с нею? Дабы проповедовать. И вообще шалил немножко. Не зря одним из его знаменитых изречений было: "Добрый Боже, дай мне целомудрие и умеренность... Но не сейчас, о Боже, еще не сейчас!" Но это я отвлеклась, как всегда, на апокрифы.
Как-то из поста получается, будто художникам важнее всего было изобразить богатство донатора, а то и святых, даже если те были бедны и исповедовали нестяжательство. А на самом деле настоящему художнику, даже если тот коммерчески успешен и пишет "святые беседы" и "предстояния донаторов" левой рукой, делая последние штрихи на заготовках подмастерьев, не отвлекаясь на такую чепуху, как грунтовка, эскиз, основа — словом, художнику вся эта прелесть (от слова "прельщение" в значении "искушение") в первую очередь есть поле для эксперимента.
Так, например, искупительный заказ дожа Агостино стал серьезной вехой в творчестве Беллини, это его первый опыт в области тональной живописи. Здесь постепенным накладыванием тона на тон образуется валёр, дымка, переливающаяся из оттенка в оттенок, создающая не четкую границу, а мягкий переход от абриса фигур окружающему их миру. Цвет не только формирует объемы, он определяет в картине всё. И это были, можно сказать, первые попытки объединить фигуры с пространством. Потом идею Беллини развил Джорджоне и другие венецианские мастера.
В "Мадонне Барбариго" горностаевые мантии, меха, епископское облачение, занавеси и покровы — все превращается из разноголосицы в своего рода стройный хор. И богатый, но виноватый дож становится всего лишь одним из его инструментов. И имя Барбариго помнят в основном справочники, да, может, специалисты старой школы. Зато тональную живопись кто только не мучил... Так уж оно устроено, искусство. Инструмент всегда важнее заказчика мелодии.