ТЕНЬ НОЧИ
МОЕМУ ДОРОГОМУ И ПОЧТЕННЕЙШЕМУ ДРУГУ, МАСТЕРУ МЭТЬЮ РОЙДОНУ.
Сей запредельный восторг наслаждения глубинным поиском знаний (кто же знает его лучше чем ты, милый Мэтью) побуждает людей отважных идти на риски, связанные с Геркулесовой работой: из кремня вычечь Горгонийский ключ. Люди должны надеть обувь Меркурия, препоясаться адамантиновым мечом Сатурна, взять щит Паллады, шлем Плутона и удостоиться очей Грайи (подобно тому, как Гесиод снаряжал Персея против Медузы), прежде чем они смогут отсечь гадючью голову ошеломляющего невежества или подчинить свои чудовищные страсти наипрекраснейшему благоразумию.
Как же может человек не скорбеть, видя, как люди, обуреваемые страстями, читающие только для того, чтобы скоротать постылое время, и поголовно ограниченные в стремлении к великим человеческим фантазиям, выносят им столь убийственные приговоры, будто судьи.
Будто мясники, или будто сама суть истины зависит от их вердиктов.
Что за надменность - думать, что она настолько впечатлена их похотями, что обязана блудливо раскрывать им свои секреты, когда другие вряд ли обратят к ней свой взор кроме как через молитву, пост и бдение; да и то только после того, как она, подобно небесному фамильяру, упоит их души.
Почему же тогда наши Intonsi Catones (неотёсанные Катоны) с такой восхитительной грациозностью считают ее истинные достоинства столь несомненной ерундой, а то, что кажется им восхитительным, воспринимают как забавные вещицы.
Боже правый, как серьезно и бесконечно их идолопоклонническое стремление к богатству! О, сколько блага, вне сомнений, они могли бы здесь свершить с его помощью. И небеса, вне сомнений, сошли бы на землю (как и они сами), чтобы приветствовать их. Но я умолкаю, вспоминая, мой добрый Мэт, как часто ты радостно рассказывал мне, что изобретательнейший Дэрби, проницательный Нортумберленд и искусный наследник Хэнсдона с величайшей пользой предавались познанию себя, живительному теплу ледяной науки и восхитительному сиянию истинного Благородства, высочайшие добродетели которого помогут и мне в будущем разжечь тот огонь из тьмы, который озарит красотой самый яркий День. Я хотел написать больше, но отъезд из города отрывает меня от письма, так что, предпочитая твое расположение к этой скромной и странной безделице паспорту города, полного чужих, остаюсь столь же решительным, как Сенека, удовлетворяясь тем, что это понравится лишь немногим, одному или никому.
Искренний поклонник твоих добродетелей и истинно преданный друг.
HYMNVS IN NOCTEM
О, Великая Богиня, к твоему престолу от огней кинфейских[1],
Жертвенник земной курится непрестанным дымом,
И за это, в дымах скорби и огнях печалей,
Ты отвагою тревоги смертных облегчаешь,
Счастье, трижды счастье, смерти образ и питательница[2],
Бездыханная дыханий наших пожирательница;
В коей добродетель и её потомство живы,
Иль мертвы вовеки; веки мои наполни морями гумора,
Чтоб я омыть слезами мог кораблекрушенье мира,
Или сном (опутав чувства) душу мою забот лиши,
Пускай она в глубокой тьме высот вершит
Суд над искусствами, и таинствами правит,
Пускай желание познать и вспомнить путь её направит[3]
К тайн откровению: затем, в трансе блаженства,
Возвысь её (Ночь милая) до совершенства,
Чтобы страдания мои она по всей земле воспела
И звучным эхом в Храмов Небесных[4] хрустале звенела:
Ей в этом мастерство моих скорбей поможет,
И ничего иного возжелать она не сможет.
Затем, подобно ядрам яростным,
Надёжно вбитым холодом и жаром
В пушки Юпитера, слова мои взорвутся, пробивая уши,
И души тревогой вынудят раскрыться и слушать,
Пусть они легко пронзают сердца как воздух,
Чтобы все человеческие перси (полные не блага,
Но жадности) были сокрушены, и благом устрашены.
Печалится владычица и королева покоя
О былом, когда тьмою, бесконечной и пустою
Безвидная материя мира сего лежала,
Чем абсолютная и беспредельная власть твоя,
Небесный светоч суверенный, скипетр Дня,
Лучше заступничества перед троном той
Что из тьмы времён царила безраздельно?
Зачем же ты порядок беспорядком утверждаешь,
И биться меж собой причины мира поощряешь?
Когда земля, воздух и воды в огне лежали,
Когда огонь, земля и воды воздух содержали,
Когда земля, огонь и воздух, в водах пребывали,
Все элементы цельнось нераздельную являли,
Ничто, как ныне, не было настолько разнородным,
Все вещи в целостности тоньше были чем порознь,
Субстанция звуком в себе была вне бытия,
Вся наша сущность просто видимость,
Хаос прежде обладал душою бестелесной,
Ныне же тела людей живут бездушные,
Как комья глины, чудища в гордыне.
И как родник обильный, скрытый под камнями,
Что был свобождён умелых рук трудами,
Своё богатство изливает в струях животворящих,
Ветвясь на сотни ручейков журчащих,
Столь благодатны переливы их и блики,
Соединённые в поток Орфеевой Музы́ки,
Что города их волшебству внимают,
Впадая в лона заливов вод безбрежных
Где смешиваются в первоединый Хаос,
В коем пребывали до явления на свет:
Так и все сущности (из первой проявляясь)
В Хаос обращаются, сливаясь потоками времён.
Мачеха Ночь Разума парит над нами,
Бредущими под адскими её крылами,
Сквозь мир смешения, в котором душа поругана,
А тела лучше бы и вовсе не было.
В покоях покоя твоего (О, Пресвятая Мать)
Богатств неведомых, бесценных не сосчитать;
В кромешной же тени Мачехи ада
Ум ослеплён, и зрячему здесь хуже, чем слепцу,
Ибо ничто из зримого не стоит взгляда,
Из под медных змеебровий взирая, Горгона
(Из блудниц блудница), прелестями соблазняет:
Сквозь лёгкие прозрачные одежды
Света и тьмы, огня и вод, земли и воздуха, всего
Что было изначально сотворено, утвержденно
И пребывало в самом гармоничном союзе,
Пришло в разлад во всех теперь враждебных явленьях,
Благодаря порядку первому, который вверг в смятенье:
Религиозные запреты, что сдерживали людей в границах
Общественного блага, не дозволяли присвоения земель,
(Ныне они отменены угодниками самовлюблённости)
Всех обратили в вепрей калидонских,
Вытаптывающих наши лозы кровоточащие и нивы,
В клочья разрывающих всё, чем природа благословляет,
Превращающих земли плодородные в безводную пустынь.
Разруха порождает людей, которых на заклание ведут
Завистники, питаемые голодом других.
Что же людей лишает качеств человечных,
Или в них человечности не больше чем в детёнышах зверей?
Весь этот мир был назван миром тем, ради кого был сотворён,
(Который, (как шеврель[5] изнеженная) скукожился в огне
Грубых самолюбивых вожделений, руки под плечи упрятав,
Чтобы щедрость ими не овладела; и свирепого насилия страшась,
Ноги в брюхо прожорливое втянул, от дружбы уклоняясь)
В нем мир сгустился, cжался в форму, и в формах растворился,
И более ничем, помимо жадности неблагодарной,
Он добродетели достойной чести не воздаёт.
Амалфея милостивая была ведома к Юпитеру
В пещеру кремнистую собственной любовью,
Пусть лишь коза, но молоком вспоила, как сына.
Низость – кремень, а благородство - нежнее шёлка,
В небе она сияет[6], управляя знаком жизни в человеческих телах:
Но не так сильна её божественнось, чтоб благом озарить наши сердца.
Бесчувственный Арго, за её даром в Колхиду и обратно,
Доставивший упорных аргонавтов, был от кораблекрушений,
Отцом и Богом защищён и, в благодарность,
Не исключён из сонма светил небесных.
Тысячу таких примеров я мог бы привести,
Чтобы проклясть каменноликую тварь,
Что, Тифону подобно, бьется с Создателем своим,
За право царствовать, презренные рабы рутины,
Гордые рабством: Всевышний добр к низшим,
Если же мы сопоставим образ человека и его ум,
И то, что изначально подобалось ему по образу,
Воздвигнем в богоданном совершенстве
Для вразумления души, столь вырожденной, падшей,
Удовлетворённой привязанностями скотскими,
То образ, в котором ныне он должен пребывать,
Иметь не будет сходства никакого с человечьим.
Поэтому поэты-прометеи[7] из пламени своих гениальных,
Более-чем-человечных душ в стихах живых людей таких
Преподносили в образах кентавров, гарпий, лапифов,
Чтобы к истокам эрудиции приникнув,
Дикие и низменные люди стремились к совершенству,
И, отражения свои в сих Пиерейских ключах узрев,
Могли умы исправить, устыдившись таких подобий.
Так что, если ты слышишь как сын сладчайшей Музы[8],
Небесным вдохновеньем своей музыки,
Одолевал леса и горы, потоки рек и ветров
Вспять обращал: свидетельствует это о силе
Его совершенства, способного и людям низменным
Привить любовь к Искусству и духа Стойкость.
Отнюдь не для того, чтобы склонять к надменности,
Поэтов с пьедесталов царских он низвергал,
Но ради пользы победы эти совершая,
И в собственных деяниях пример являя нам:
И в усмирении исчадий ада, сиречь ума волнений,
И в вызволении из ада Эвридики (Премудрости).
Но ежели, обет нарушив, обернётся назад
Тот, кто стойкости Орфея не имеет - рухнет в ад
И станут химерами нежнейшие порывы ума его,
И станет он достойным рода своего.
Гомера вдохновенный вымысел - Златая Цепь
Амбиций, или проклятой скупости,
Которой боги крепко сковав Юпитера
С престола опрокинуть не смогли:
Но замысел сего в том, чтобы эта цепь мощная
Изо всех сил геркулесовых удерживала
Людей от истинного блага, или сути первозданной.
Бессмертная любовь к вещам возвышенным и вечным
Облагораживает человека и влечет к тому,
Что ненавидит бесчеловечность,
И ничто не воспрепятствует ему
Украсить образ добродетелью, а силу - волей.
Но, как художники неопытные спорить рады
Как именно изображать зверей, рыб или гадов,
И каждый, в меру дара, преподносит свой эталон,
На всякий случай подписав, кто это изображён:
Так и люди, люди, а не лица (с подписью во лбу),
Должны делами обозначить право своё на первородство,
Дабы их не приняли за гадов, и не осмеяли их превосходство:
Души славят наш образ, а не образ - души.
И как когда Хлорис окрашивает зеленью луга,
Пастушья стайка под волынку упоённо
С крестьянками возлюбленными пляшет:
А кто-то издали за ними наблюдая, видит
Как они кружатся, скачут, топают ногами,
То побегут, то встанут и руками машут:
Взад и вперед, то в стороны, то вместе,
Не слыша музыки при этом, и решает,
Что это беснованья, как на вакханалиях:
Развязные движенья, и жесты неприличные
Приводят их в экстаз. Вот так и мы, сбиваясь в толпы
Бесформенные, не вызываем приятных ассоциаций.
Так первосовершенство наше было употреблено во зло,
И мы (без той гармонии, которая имелась,
Когда Сатурн златым скипетром ударял
По струнам власти мирской) все наши деянья
Приправляем глупостью и пошлостью,
И в формах наших видим уродства более,
Чем если б до сих пор мы были окутаны
И убаюканы в смешении том, из которого бежали.
И словно сонмы звезд сопровождают твой полет,
(День для вникающих, всесодержательная ночь).
Утро (взойдя на кафедру Музы[9])
Изгоняет сына со златого ложа Вулкана[10],
И тогда под крышами своих покоев,
Все сословия людей, задачам сообразно,
Распространяют сей низший элемент: и воздают
Задачам должное: солдат - на поприще,
Политики - в совете, судьи - в суде,
Торговцы – у прилавков, моряки - в морях:
Все звери, птицы - в рощах и лесах,
Занимая свои места в Круговороте Дня,
До поры пока ты (Ночь, богиня достойнейшая)
Не изольёшь сладчайший гумор золотой
И не воспаришь, Орлицей, на звёздных крыльях[11],
Сгоняя чернь и животных к Сомнусу,
А День надменный - в адские глубины,
Провозглашая тишину, учение, покой и сон.
Всё до того, как воинства твои в прах обратятся,
Отступив туда, где Утро их испепелит.
И снова в Хаос первородный мы низойдём,
(День с честью и в добродетели прожив)
Вернёмся вниз, и станем громадной кучей грязи.
Лица людей блестят, но сердца их черны,
А ты (великая Владычица мрачных небес)
Черна лицом, но сердцем блистательна.
В нём твои слава, богатство, сила и Искусство;
Земля напротив чернит твой лик,
И часто сердце твое омрачает злоба
Но все достойные, кто прежде славил Юпитера,
В мудрости преклонной обращают любовь к тебе.
Светом указуя путь не одним лишь мореходам,
Но всем взыскующим владыки-проводники.
Обитающие там, откуда День извергается,
Почти четыреста раз в год, на небесах.
В аду же пусть он сидит и не выходит,
Покуда Утро не покраснеет от гнева.
И тогда прими нас, как преданных тебе,
(В наших лучших устремленьях к трону твоему)
Добродетели, сокрытые днём во всей
Его порочности постылой, в плоть ввергнутые
Заточенные в плоть, на которой оковы из кремня и стали,
Вместо гирлянды из цветов добродетелей главнейших.
О, Нежнейшая твердыня посреди наших бедствий,
Что кровавой раной лжи в добродетели уязвлена,
Возненавидев блуд этого размалёванного света,
Взвей же непорочных дочерей твоих, отмстительниц,
Ужасных и справедливых Эвменид,
И пусть они исправят наши грехи,
Утопят мир в крови и небеса окрасят
Кровью душ, опьяненных тиранией.
Сойди же, Геркулес, с небес в грозе,
Очисти мира звериный хлев: Или
Направь свой медный лук на Солнце,
Как в Тартессе[12], когда волов освобождал:
Жаром еще большим, чем от лучей его зависти:
Пусть он оставит мир Ночи и снам.
Нет при свете ни одного труда достойного:
Стреляй, стреляй, смири его гордыню:
Не дай лучам его распутным в землю проникать:
Пускай и дальше в дебрях Сомнуса сидит,
Пленённый смоляными облаками и эбонитовыми оковами[13].
Святилище блаженств преизобильное,
Сострадания дворец из слез и тишины,
Черным теням и запустенью твоему
Я посвящаю жизнь, и обязуюсь жить там,
Где фурии отныне будут биться,
И аспиды мир терзать за его надменность,
Лисицы лаять, и вороны граять,
И совы ухать будут в смятеньи моего ума:
Там я себе устрою ложе погребальное,
Усеянное костями и мощами мертвых.
Атлас уронит бремя Олимпийское,
Увидев моё непогребенное лицо.
И когда материя плоти, как и материальная суть ума,
Прервёт вращенье в циклах нечистых и мерзких эпох,
Как сущность ветхая, как первобытность бесчувственная:
Тогда прах четверицы времён обратится к своему истоку
(И далее, в потоки бурные, которые),
Вечно будут рыдать о моих страданиях.
О, вы, живые духи, если таковые есть,
Склонные к крайностям, привязанностями обременяющим,
Скройтесь, уклонитесь от этого безжалостного света,
И завершите свой путь в нежных траурных оттенках похорон:
Оттуда с призраками, которым отмщенье не дает покоя,
Псами-демонами и чудищами, охотящимися на несчастных,
Как люди, чьих родных сгубила губила тирания,
Чьи сестры были изнасилованы, и в рабство взяты.
Но ты никогда не был рожден и не упивался
Златыми кандалами Юпитера как благословеньем,
Подобно его рабам, служащим злату идолоугодникам,
Продавшим собственную свободу на поруганье и грабёж:
Чья непорочность всё это видит зрением твоим,
Человек из тартара и злодеяний состоит:
Стремится к извлеченью квинтэссенции
Всех наслаждений в круге земном:
Призраками, чудищами, монстрами терзаемый,
Умерший при жизни: тень тени чёрной,
Громи свои обиды, страдания и ады,
Мертвых оживляй, и при жизни умерших
Сочувствованием кромешности твоих мучений:
Всю силу Искусства вложи в стоны твои,
Презрев мотивы пошлые и жалость к себе,
Фантазий и преувеличений ассортимент,
(Как у плакальщиц наёмных, развращенных доступностью),
Следует побить стёкла тщеславия и суеты в глазах слушателей,
Но изобрази, или создай в труде суровом,
Тело добродетелей своих исконных,
Чтоб указать уму грех первопроклятый,
Через противоречия ввергающий в сей хаос.
Но горе мне, жалкому и безымянному:
Добродетель внушает скорбь, а благороднейшая честь - стыд:
Гордыня же купается в слезах покорной нищеты,
И наряжает душу в пурпур, выставляя напоказ.
Так преклоните же колени вместе со мной,
Падите ниц, как черви из заразной навозной кучи этого цикла,
Из меди человеческих умов и злата глупости,
Оплачьте, оплачьте души свои, в блаженстве:
Придите в сей дом скорби, служите Ночи все,
Для кого день бледный (блудом измождённый).
Продающий прелести свои насильникам, прелюбодеям
И прочим злодеям. Для роскошной Ночи всё это – цирк.
В ней Рождество, и любящие нежно христосуются,
С блаженством: а затем ее лучи, глубокие и неуловимые
Разъединяют и уводят десятью тысячами путей,
Покровы славы ночной укрывают в безопасных обителях,
И освобождают их шеи от ярма рабских забот:
Ее тени верные поддерживают в тревоге тех,
Кого обманули злоба и коварство Дня:
Из шелковых туманов своей небесной гавани,
Сладостные чары Протеевы она наводит:
Одни из них приобретают образы принцев,
Чтобы напомнить людям, что они им ровня,
Другие облачаются в привычный образ усопших,
Тех, по которым мы скорбим, перед которыми желаем вину изгладить,
А третьи (милых возлюбленных) Дам образ принимают,
Пышностью красот полуденных пылающих:
Которые прощают наши прегрешения, оживляя наши сердца:
Ведь Дамы премудрые в тайнах сокровенных знают толк.
И если это лишь грёзы, то и всё остальное тоже грёзы,
Которые обходят круг за кругом дозор небесный:
Но сама Она из гавани ночной наш взор одаривает снами глубокими,
Пророческими, нередко предвещающими и предупреждающими,
Бодрствуя же, мы можем видеть их в трансе.
И эти сны нам кажутся пустыми, ничего не значащими,
Или с добродетелями никак не связаными:
Всё - не что иное, как сны, на нас она наводит:
Все удовольствия исчезнут, как ветры,
И самые серьёзные поступки не во славу Ночи Второй,
Заслуживают лишь пренебреженья,
Поскольку день, иль свет, в любом из качеств,
В земных задачах служат только глазу.
А поскольку глаза быстры и тем наиболее опасны,
Воспламеняют сердце, учат душу злоупотребленью,
Как и поскольку траур лучше пиршеств,
Небес достигнут лишь вскормленные под крыльями печали.
Ночь наводит ужас на наши слабости,
А День бесстыдный нас морочит злобой.
Все, кто обладает духом подавленным,
Но разумом проворным и пытливым,
Придите, посвятите со мной священной Ночи
Все ваши стремления, и отвратитесь от света.
Миров Услада богатейшая корона из звезд,
Самые надёжные проводники - опытные моряки,
Ни одно перо не сможет вечность описать,
Коль не будет напитано гумором Ночи.
Да скроются все звери и птицы в пещерах и кустах,
Приветствуйте же Ночь, вы, благороднейшие,
Изыди Феб на ложе блуда своего стеклянное,
И дочерям Фемиды более не позволяй
Снимать златую сбрую с красного коня,
Но по чащобе обходной езжай сторонкой.
Смотри, во славе восстаёт Невеста из Невест,
Всех Свадеб и триумфов, по её сторонам, блистая,
Юнона и Гименей шлейф свадебный несут,
Десятки тысяч факелов вокруг неё несутся:
Немая Тишина верхом на Кипрской звезде,
Взмахами рук ветры погоняя пред своей каретой,
В которой она укрылась; разоняя булавою тучи,
На тусклый свет в черном дворце Сатурна мчит:
За нею упряжь серебристых ланей,
В колеснице из слоновой кости, быстрей ветров,
Несется рогатая дочь Гипериона великого[14],
Окруженная чарами и заклинаньями,
Осделавшими чувства могучие и страсти буйные:
Музыку и веселье она обожает, Юпитера же она презирает,
(Как дамы со вкусом грубую пищу)
Эта свита в метеорах, кометах, молниях,
Грозовое явление нашей императрицы воспевает:
Которое навеки дарует (вечная Ночь),
Пока добродетель в Свете не просияет.
[1] Он именует эти кинфийские огни Cynthius, то есть Солнцем. Чьи лучи производят дымы и испарения земли. Земля - это алтарь, а испарения - жертвенные дымы, потому они, похоже, приятны ей, поскольку напоминают ей о ней самой. О том, что земля считалась жертвенником, свидетельствует Арат:
Древняя Ночь, о невзгодах людских проливавшая слезы,
Жертвенник сей избрала. Корабли, разнесенные в щепки,
Были не по сердцу ей, и она отовсюду явила
Знаменья, смертных щадя, произволу волны обреченных. (пер. А. А.Россиус)
В этих стихах излагается суть первых строф.
[2] Гесиод в «Теогонии» называет ночь кормилицей или матерью смерти, в этих стихах перечисляя и другое ее потомство:
Ночь родила еще Мора ужасного с черною Керой.
Смерть родила она также, и Сон, и толпу Сновидений.
[Мрачная Ночь, ни к кому из богов не всходивши на ложе,]
Мома потом родила и Печаль, источник страданий... (пер. В. В. Вересаев)
[3] Платон говорит, что dicere (познание) есть не что иное, как reminisci (пропоминание). Концепция знания как припоминания развита философом в диалогах «Менон», «Федон» и «Федр».
[4] Небесные обители часто назывались Гомером и другими «небесными храмами».
[5] Устаревшее «козочка, козлёнок», чья кожа использовалась для выделки (лайка).
[6] После смерти она была вознесена на небо для вечного сияния в созвездии, позже получившем название Возничий (третья по яркости звезда северного полушария – Капелла (Козочка)). В античные времена Капелла считалась предвестником дождя. Корнелиус Агриппа придавал ей кабалистический смысл.
[7] Он называет их поэтами-прометеями в возвышенном смысле, образно сравнивая поэтов c Прометеем, огнем, украденным им с небес, создавшим людей: как и поэты огнем своей души и слов, создают гарпий и кентавров, и оттого он называет их души гениальными.
[8] Каллиопу, мать Орфея, называют сладчайшей музой, ее имя означает "Cautus suavitas" (Сладость благоразумия).
[9] Ликофрон Александрийский в своих стихах утверждает , что утро прибывает верхом на Пегасе:
Aurora montem Phagium aduoluerat
Vеlocis altum nuper alis Pegasi.
[10] Наталис Комес в своей «Мифологии» писывает создание золотого ложа для Солнца, на котором оно почивало до утра.
[11] Quae lucem pellis sub terras: Orpheus.
[12] Здесь он ссылается на легенду о том, как Геракл, когда он в Тартессе гонял волов, был обожжен лучами Солнца, он согнул свой лук и т. д. Vt ait Pherecides in 3. lib. Historiarum.
[13] Этот паремий о Ночи он произносит потому, что в ней блаженные (под которыми он подразумевает благочестивых), живущие неприметно, получают облегчение и успокоение, согласно приведенным ранее стихам Арата, Commiserata virum metuendos vndi{que} casus.
[14] Гесиод в «Теогонии» называет ее дочерью Гипериона, и Фейей, в его versibus.
Фейя — великого Гелия с яркой Соленой и с Эос,
Льющею сладостный свет равно для людей земнородных
И для бессмертных богов, обитающих в небе широком,
С Гиперионом в любви сочетавшись, на свет породила. (пер. Вересаева)
Так же говорится, что она носит одежду разных цветов: это указывает на её магические полномочия.