ТЕНЬ НОЧИ
МОЕМУ ДОРОГОМУ И ПОЧТЕННЕЙШЕМУ ДРУГУ, МАСТЕРУ МЭТЬЮ РОЙДОНУ
Сей запредельный восторг наслаждения глубинным поиском знаний (кто же знает его лучше чем ты, милый Мэтью) побуждает людей отважных идти на риски, связанные с Геркулесовой работой: из кремня вычечь Горгонийский ключ. Люди должны надеть обувь Меркурия, препоясаться адамантиновым мечом Сатурна, взять щит Паллады, шлем Плутона и удостоиться очей Грайи (подобно тому, как Гесиод снаряжал Персея против Медузы), прежде чем они смогут отсечь гадючью голову ошеломляющего невежества или подчинить свои чудовищные страсти наипрекраснейшему благоразумию.
Как же может человек не скорбеть, видя, как люди, обуреваемые страстями, читающие только для того, чтобы скоротать постылое время, и поголовно ограниченные в стремлении к великим человеческим фантазиям, выносят им столь убийственные приговоры, будто судьи.
Будто мясники, или будто сама суть истины зависит от их вердиктов.
Что за надменность - думать, что она настолько впечатлена их похотями, что обязана блудливо раскрывать им свои секреты, когда другие вряд ли обратят к ней свой взор кроме как через молитву, пост и бдение; да и то только после того, как она, подобно небесному фамильяру, упоит их души.
Почему же тогда наши Intonsi Catones (неотёсанные Катоны) с такой восхитительной грациозностью считают ее истинные достоинства столь несомненной ерундой, а то, что кажется им восхитительным, воспринимают как забавные вещицы.
Боже правый, как серьезно и бесконечно их идолопоклонническое стремление к богатству! О, сколько блага, вне сомнений, они могли бы здесь свершить с его помощью. И небеса, вне сомнений, сошли бы на землю (как и они сами), чтобы приветствовать их. Но я умолкаю, вспоминая, мой добрый Мэт, как часто ты радостно рассказывал мне, что изобретательнейший Дэрби, проницательный Нортумберленд и искусный наследник Хэнсдона с величайшей пользой предавались познанию себя, живительному теплу ледяной науки и восхитительному сиянию истинного Благородства, высочайшие добродетели которого помогут и мне в будущем разжечь тот огонь из тьмы, который озарит красотой самый яркий День. Я хотел написать больше, но отъезд из города отрывает меня от письма, так что, предпочитая твое расположение к этой скромной и странной безделице паспорту города, полного чужих, остаюсь столь же решительным, как Сенека, удовлетворяясь тем, что это понравится лишь немногим, одному или никому.
Искренний поклонник твоих добродетелей и истинно преданный друг.
HYMNVS IN NOCTEM
Великая Богиня, к твоему престолу в огнях кинфейских[1],[2],
Жертвенник земной курится непрестанным дымом,
И за это, в дымах стенаний и огнях скорбей,
Даруешь смелость Ты, изгоняя страхи из сердец людей.
О, счастьем троекратным упоённый образ Смерти-кормилицы[3],
Бездыханной, дыханье нашими устами пьющей;
В коей и добродетель и её плод живы,
Иль мертвы вовеки; веки мои наполни морем гумора[4],
Чтоб мне омыть слезами кораблекрушенье мира,
Или сном опутав чувства душу мою оков лиши,
Пускай она в глубокой тьме высот вершит
Суд над искусствами, и таинствами правит,
Пусть воля к знанию и память путь её направят[5]
К мистерий сути: там, в трансе блаженства,
Возвысь её, Ночь милая, до совершенства,
Чтобы страдания мои она по всей земле воспела
И звучным эхом в Храмов Небесных[6] хрустале звенела:
Ей в этом знание моих скорбей поможет,
И ничего иного возжелать она не сможет.
Затем, подобно стрелам яростным,
Надёжно закалённым холодом и жаром
Из арсеналов Юпитера, слова мои вонзятся в уши,
И души вынудят из тьмы раскрыться и слушать,
Пусть слова легко пронзают сердца как воздух,
Чтоб груди человеческие, полные не скорбью,
Но тщетной алчностью, насквозь пронзить,
И в трепет перед добродетелью повергнуть.
Скорбей владычица, покоя королева!
Когда безвидный хаос, тьма, смятение
Царили в мирозданьи, ты наполнила
Всё собственной Божественностью,
Зачем же, Вечная, дозволила Ты
Что прежде простиралось безраздельно?
Зачем дозволила Порядку сеять беспорядок,
Устроив вражду стихий, мир сотрясающую?
Когда земля, воздух и море в огне пылали,
Когда огонь, земля и море в воздухе витали,
Когда земля, огонь и воздух, в море плавали,
Когда море, огонь и воздух в земле лежали —
Все элементы цельность неразобщённую являли,
Вселенная была сыра, но чище, чем в лоске нынешнем,
Суть была крепка внутри не выраженной внешне,
Теперь же форма — суть, а суть — лишь видимость.,
Хаос прежде обладал душою бестелесной,
Как глыбы глиняные, чудища в гордыне.
И как источник, в хаосе гор сокрытый,
Что был освобождён умелых рук трудами,
Своё богатство изливает в низины плодородные,
Ветвясь на сотни прекраснейшх ручьёв, журчащих
Словно струны арфы Орфея, чаруя
Города их бегом, пока не пропадают,
Излив себя в лоно глубин бездонных
Где смешиваются снова в горний хаос,
Так и ныне всё вышедшее из истока
В хаос обращено смешением времён.
Мир смешения, в коем душа поругана,
А телу лучше бы и вовсе не рождаться.
О, Пресвятая Мать богов и смертных,
Сокровищ скрытых, бесценных тьма;
В кромешной же тени ада Мачехи ума
Ничто не стоит взгляда, лучше ослепнуть.
Горгона змеебровая и меднолобая
Как шлюха прелестями соблазняет.
Ибо в разделеньи стихий — света и тьмы,
Моря и пламени, земли и воздуха —
Всё, что изначально было гармоничным,
Ныне являет лишь разлад и стыд.
Благодаря Порядку, сеющему смятенье:
Религия, державшая людей в узде
Общего блага, корысти гнушавшаяся,
Ныне отвергнута рабами тщеславия,
Все обратились в Вепрей Калидонских,
Рвущих лозы, нивы вытаптывающих,
Рощи вырубающих, жизнь выкорчёвывающих,
Превращающих земли плодородные в безводную пустыню.
Разруха порождает людей, убийств желающих,
Завистников, питающихся голодом других.
Что же людей лишает качеств человечьих,
Что лишает их мужества и делает слабее детей?
Весь этот мир был назван миром человека,
Ради него был изначально сотворён,
Но ныне, как нежная шеврель[7], скукожился от пламени
Грубых страстей самолюбивых вожделений,
Для щедрости использовать их, а не насилия,
Ноги в брюхо прожорливое сбежали от дружбы.
В нём сам мир скукожился в тот ком бесформенный,
Которым он и был до форм разнообразья.
И более ничем, помимо чёрствой алчности,
Он добродетели достойной чести не воздаёт.
Была возведена в чертоги Юпитера искристые,
Пусть лишь коза, но молоком вспоила, как сына.
Низость – кремень, а благородство - нежнее шёлка,
На небе она теперь сияет[8], правя знаком жизни в человеческих телах:
Но не настолько божественна, чтоб благом воссиять в сердцах.
Бесчувственный Арго, за подвиг доставленья
В Колхиду и обратно, аргонавтов, без крушенья,
Был богом, в благодарность, не исключён
Тысячу подобны примеров привести могу я,
Дабы проклясть то быдло каменное,
Что, Тифону подобно, бьётся с Творцом,
За право из рабов в цари пробиться,
Гордое цепями, презирающее добро,
Тех кто их самих не ненавидит.
И если мы создаём из духа образ человека,
Для вразумления души, что выродившись, пала,
Удовлетворившись страстями скотскими,
То образ, в коем ныне ему должно пребывать,
Иметь не будет сходства никакого с человечьим.
Поэтому поэты-прометеи[9] углями их животворных,
Свехчеловечьх душ, в живых стихах людей изображали
В образах кентавров, гарпий, лапифов,
Чтобы на рассвете знаний, чернь одичалая
Себя увидев в Водах Пиерейских,
Могла исправить и ум и нрав, стыдясь таких подобий.
Предания о том, как сын сладчайшей Музы[10],
Небесной песнью покоряя, увлекал
Скалы, леса, потоки рек и ветров
Вспять обращая: свидетельствуют о силе
Мудрости его, способного и людям грубым
Привить любовь к искусствам, доблесть духа.
Не гордыни ради царей-поэтов он превосходил,
Но ради примера, и укрощенья преисподней,
И вызволения из ада Эвридики-Премудрости.
Но ежели, обет нарушив, обернётся назад,
Тот, кто стойкости Орфея не имеет - рухнет в ад
И жертвой вымысла нежнейшие порывы души его
Падут, похоронив благоразумие.
Златая Цепь, Гомера замысел высокий —
Тщеславия и алчности порок жестокий,
И если эта цепь, с силою Геркулеса,
Пытается совлечь с пути, что чист и прям,
Того, кто ненавидит тропы бесчеловечности,
И пламенеет бессмертною любовью к вечности,
Он не свернёт, его не сдвинуть, образ свой
Он украшает добродетелью и волею святой.
И, как простак-художник, жаждущий представить
Зверей, птиц, рыб — чтоб имя тем своё прославить
Таблички сверху вешает, чтоб зритель
Вдруг не перепутал льва с ослом,
Так и люди, что быть людьми хотят не в имени, но в сути,
Делами подтверждают превосходство
Дабы не стать посмешищем для рода,
Иль — хуже — зверем в мнении народа.
Ведь души образ славят, а не образ - души.
И как когда Хлорис луга эмалью красит,
Простолюдинов стайка под волынку упоённо
С крестьянками возлюбленными пляшет:
А кто-то поодаль стоит, взирая
На беснования служителей сарая,
Как они кружатся, ногами топают,
Руками машут, то побегут, то встанут
Взад-вперед, то в стороны, то вместе,
Под чары музыки, как пьяные вакханки
На пирах своих развратных игрищ.
И видит лишь смех пустой толпы безумной.
Вот так и наше первородство в славе искажено,
И мы, без той гармонии, которая была,
Когда Сатурн златым скипетром ударял
И в образе своём являем уродство такое,
Будто вновь погребены в хаосе древнем.
Когда ж сонмы звёзд встречают твой путь,
О, Ночь учёных, отрадная тьма!
Утро, взойдя на Муз[11] колесницу
Солнце из ложа Вулкана[12] изгоняет,
Как и людей из дома их к трудам,
Воина — в поле, судью — к делам,
Купца — к торгам, а моряка — к волнам.
Покуда ты, о Ночь, богиня достойнейшая,
Не изольёшь сладчайший гумор золотой
И не воспаришь, Орлицей звёзднокрылой[13],
Сгоняя взмахами зверей и птиц в логово Сомна,
А День надменный - в бездны преисподней,
Провозглашая тишину, учение, покой и сон.
Всё перед славою твоею отступает,
Туда, где Утро всех испепеляет.
Вот так и мы вернёмся в Хаос первородный,
Растратив честь и добродетель,
Низвергнемся, став грудой нечистот.
Лица людей сияют, но сердца их черны,
А ты, Владычица мрачных небес,
Черна лицом, но сердцем сияешь.
В том твои слава, изобилие и власть.
Земля, тебя бичуя, очерняет твой лик,
Ведь в свиту твою, великую достоинствами,
Всех избранных от Века Золотого Юпитер ввёл,
Затем, чтобы сияли, светом указуя путь
Не только морякам, но всем взыскующим
Как маяки священные, навеки поселившись
Там, откуда День низвергнут бывает,
Без малого четыреста раз в год.
В аду же пусть сидит он и не выползает,
Покуда Аврора не покраснеет от гнева.
(Лучшее из нас, что к трону твоему устремлено)
Те добродетели сокрытые, что свет изгнал,
Слава — сила нежная, в плоть вверженная,
А плоть — в оковы из камней и стали,
Цветы, что добродетель увенчали.
О, нежная твердыня наших скорбей,
Где кровь струится добродетели поверженной,
Возненавидевшей блуд мишурного света,
Восстань, воздвигни целомудренных дщерей мести
Ужасных и справедливых Эвменид,
Утопят мир в крови и небеса окрасят
Кровью душ, опьянённых тиранией.
Низринься, Геркулес, с небес в гроз вихре,
Очисти мира сего звериный хлев,
Иль натяни лук медный против Солнца,
Как в Тартессе[14], когда волов ты гнал,
Прицелясь в жар завистливых лучей его,
Пусть он оставит мир Ночи и снам.
Ведь никогда так добродетель не изгоняли,
Как при свете его. Стреляй! Гордыню сокрушай!
Не дай лучам его распутным землю насиловать
Пусть Солнце погрузится чащи Сомна,
Низверженное парами смол и луком эбеновым[15].
Устланный коврами храм блаженства,
Черным теням и запустенью твоему
Я посвящаю жизнь, и этот стон.
Где фурии вовеки будут биться,
И аспиды терзать мир за ненависть,
Лисицы лаять, и вороны граять,
И совы ухать о моих смятеньях:
Там я себе устрою смертный одр,
Усеянный костьми и прахом мёртвых.
Атлас уронит бремя олимпийцев,
Чтоб только скрыть мой измождённый лик.
И когда материя нашего рода, как и суть разума,
Прервут вращенья, мерзости предела достигнув,
Как первозданный хаос, бесчувственный:
Тогда прах четырёх времён сожмётся в ком,
Вечно будет шептать о моих страданьях.
О, вы, живые духи, если таковые ещё остались,
Те, кого крайности на крайности толкают,
Сбросьте безжалостного света ярмо и скройтесь,
Где призраки, которым месть не дает покоя,
Псы-демоны и чудища, подобно тем,
Чьих сестёр гнетут насилие и рабство.
Но вы, кто не познал рожденья,
Чьи други, золоту продавшись в плен,
Предали вас на поругание и тлен,
Людей из Тартара, злом и пороком властных:
Взыщите квинтэссенцию страстей,
Что кружат мир, с тенями теней,
Призраками, демонами, чудищ ордой
Как те, кто страдает, пока он живой,
О муках, обидах и бедах звоните
Что мёртвых разбудит, живых же погрузит
В ужас и скорбь, где страданье царит.
Всю силу искусства в стенания влейте,
Отринув тщету, и себя не жалейте
В фантазиях детских и вымыслах разных,
(Как плакальщицы сытые, благообразные),
Но в правде суровой — не краской пустой —
Тело творите, меченое скорбью,
Чтоб явью предстал грех, проклятый судьбой,
И хаос, гуморами взращённый, рухнул с орбий.
Увы мне! Нет ни имени, ни сил,
И добродетель здесь смешна, а честь — позорна,
Гордыня же купается в слёзах смиренья,
И душу свою красит в пурпур тленья.
Так падите же со мной, как черви, во прах,
Из заразного болота мирских оков,
Из меди умов, из злата надменности —
Оплачьте, оплачьте души свои в блаженстве.
Придите в сей дом скорби, служите Ночи все,
Для кого День - Денница[16] бледной ложью напудренная,
Продающая прелести свои насильникам, прелюбодеям
И прочей мрази. Но её труды пир Ночи венчают,
Где любовь есть Рождество, и все страсти играют
В блаженстве: а затем её неуловимых лучей
Разъединение на тьмы земных путей,
Ночь покровом обителей славы окутает их,
И укроет от рабства деяний дневных.
Её верные тени спасают отчаявшихся,
Тех, кого предал День коварною ложью.
Из шелковых туманов гавани небесной,
Ночь шлёт сладостные сны Протеевы[17],
В них то князья, то боги, нам равные,
То друзья усопшие, без коих мир бледней,
То дамы в цвете красоты своей,
Жалеют презренных, сердца оживляют:
Ведь мудрые в скрытых красотах толк знают.
И если это лишь сны, то и мир таков,
Что кружится под небом, под надзором богов.
Но из гавани Ночи, пророческим сном
Она шепчет то, что наступит потом.
Если ж всё это тщета, то и добродетель
Лишь сон, что Ею на нас наведён.
И раз утехи все как ветра полёт,
Но деяния важные, что пренебрегают
Светом вторым [18] — лишь забвенья достойны,
Ибо день, как и свет, в любом их обличии,
Земным прихотям служат, питая лишь очи.
И только Тьма нам истину покоя вечного дарует.
А коль очи стремительны и тем опасны,
Воспламеняют сердце, учат душу греху,
Скорбь предпочтительнее пиршеств суетных,
И к небу возлетит лишь вскормленная крыльями тоски душа.
Раз Ночь наводит ужас на наши слабости,
А День бесстыдный нас морочит пороком.
Все, чей дух не сломлен, чей ум устремлён ввысь,
Придите! заключите с Ночью союз священный
Отвергните свет. Мира сладчайший венец —
Из звёзд сплетён, маяк для настоящих мореходов.
Ни одно перо не сможет вечность описать,
Коль не напитано будет гумором Ночи.
Да скроются все звери с птицами по норам и кустам,
Приветствуйте же Ночь, вы, благороднейшие,
Изыди Феб на ложе блудницы стеклянной[19],
Чтоб дочерям Фемиды[20] более не ткать
Златой сбруи для красного коня,
В глухих чащобах путь свой косой верши.
Смотри, во славе восстаёт Невеста из невест,
Триумф и свадьба, по сторонам Её, блистая,
Юнона с Гименеем шлейф свадебный несут,
Тысячи тысяч факелов вкруг Неё пламенем дышат,
Немая Тишина верхом на Киприной звезде[21],
Взмахами рук ветры колышет перед колесницей,
В которой восседает; разгоняя скипетром тучи,
Мчит тусклый свет в чертоги чёрные Сатурна.
За нею упряжь серебристых ланей,
В колеснице из костей слонов, быстрей ветров,
Несется дочь рогатая Гипериона[22],
Чаровница в переливающихся одеяньях,
Окруженная чарами и заклинаньями,
Что правят духами могучими, страстями буйными.
Музыку и веселье она обожает, Юпитера же презирает,
(Как дамы со вкусом гнушаются пиршеств публичных)
Свита её: метеоры, кометы и молнии,
Воспевает мощь грозовую нашей Императрицы:
Да пребудет вовеки царство твоё, о великая Ночь,
Пока добродетель не расцветёт в Свете светов[23].
HYMNVS IN CYNTHIAM
Натура прозорливая, Ночи светлая душа,
О, ты, чей лик тройной и землю, и моря и ад смиряет,
Величайшая из планет, что как мысль быстра,
Властительница судеб, миролюбива и грозна.
Страна твоя святая — наших надежд страна,
Вся мудрость, красота, величие и трепет
Запечатлены в лике твоём глаголящем.
Восстань, о, Кинфия[1], из Латмийских чертогов[2],
Омой себя в струях Атлантики прохладных,
Облекись в ризы, светом наполненные,
И в чистоте, которая всё зло испепеляет,
(Как сам Киферон[3], что огнём объят,
Пылая яростью величественной),
Взойди на колесницу, дабы земля дивилась —
Переменам твоим скорым, началам вечности.
О, пусть же красота твоя опалит Времени крылья,
Чтоб, в трепете оно пало пред очами твоими
И насмерть распалось, едва восстав.
Как родовую часть небес Сатурн
Адамантиновым серпом[4] отсёк, дабы явить,
Что, из материи вселенской сотворённая,
Она не сможет породить иного неба —
Так и ты, чистая, орудуя серпом тем,
Отсекаешь желанья плоти, гасишь огнь Амура.
Да будет это доказательством тому, что
Ни перемены твои, ни престол твой не содрогнутся.
Чело насупив, назовёт тебя отродьем своим —
Тогда ни факелы, ни леса горящие,
Ни музыка, вздымающая души, ни слёзы,
(К коим прибегали римляне и македонцы суровые
Не возвратят тебя. Когда же Ночи мрак,
Чьи лики закрывают наши очи, покроет твои перемены —
Воистину, мы станем свидетелями конца.
Но как в ужасной битве при Каннах[5],
Где Сладострастная Власть пала,
Явила ты красу свою и величайшую любовь,
Когда бойцов — как звёзды в выси —
Землю, в сталь облачённую, на небо вознесла,
И дважды в день единый заря взошла;
Когда гром труб, как гул конца времён,
Соединил ряды, и битва, презрев жизнь,
Длилась, пока Судьбы Кровавой дщерь,
Жестокая Тиха[6], не уложила вождей
На окровавленную землю. Тогда их воинов,
Надежда сменилась мраком отчаянья:
Кто души в небо взметнул, кто сдался в плен,
Кто остался калекой, кто проклял судьбу —
Вот так и мы, о, Кинфия, в тот чёрный день,
(Предводительницу и Королеву нашу),
Страшимся пасть с высот мирских
В ту бездну, где благодать тоскою обернётся.
Римляне сладкой музыкой чары твои звали,
И, чтоб вознести тебя ввысь эфирными руками,
Гремели меди благозвучным звоном,
Факелы к небу воздымали, рощи поджигали,
Чтоб скорбь разлуки твоей с небом явить.
Македонцы же, от ужаса мертвея,
Не смея ни звуков издать, ни огней возжечь,
Лишь в траур облачась, дрожали и плакали,
Веря, что гнев богов за сим предзнаменованьем
Не возгордимся мудростью своей,
О, Кинфия священная! Наш трепет не напрасен:
Ибо ущерб тебе — причина трепетать.
И Демокрит, что первым в покровах природы
Отыскал причину смен твоих, не укорит
Движенье Времени, как солнца ход,
Иль как приливы моря — нас приводят
К их мненьям. Так стили старых мод
Не примет римских гекзаметров власть,
Но предпочтёт родные одеянья —
Искусные, — тем безыскусным венкам.
Ибо насмешкой было бы, а не наградой,
Когда чело её уже взошло под небеса,
Надеть венец английский, чтобы уронить.
И посему мы, о небесная Царица,
Верим: Эфеса царство[7] не падёт,
Пятная доблесть непорочной жизни,
Той, что презрела званье жены.
Твоя плоть не из праха земного слеплена,
Ты сбегаешь от совета нечестивых,
Где презираешь радости юдолей скорби,
Вселяя ужас, что твой лик священный
Покорится изменам, затменью, тьме.
Как смена фаз твоих — от света отца,
Что, скрывшись в бездне, лишает
Тебя сиянья, оставляя во тьме —
Так и мы, в твоём отсутствии, к смерти
Летим, как души, крылатые дыханьем.
Воздвигни трон хрустальный и державный,
Препоясанный девственной чистотой,
Против солнца Европы — и окутай
Его во тьму, что угрожает свету.
О, прокляты отвергшие твой дар!
Болезнь сжирает их стада, плевелы — нивы,
Старики слепы к потомству, жёны юные
Но благословенны тобою избранные:
Мир в сердцах их, юность в лицах,
Здоровье крепко, чтобы покорить моря
И солнцу бросить вызов, как Геркулес Фиванский,
Укротить фурий и погасить огонь.
Как у алтарей твоих в Персидской державе
Ходили без вреда по углям пылающим.
Содержит елей и бальзам целебный,
Что гасит похоти огонь во всём,
И крепит стопы, чтоб ступать по иглам.
Среди доспехов её — броня, что отражает
Ядра пушек ада и огненные стрелы.
Она — волшебница, чьей воле подвластны
Духи всех земель, морей, стихий,
И само небо семиричное склоняется
Ты — совершенный образ Всемогущей,
Держащей нить судьбы и рока меч.
Тем же, кто девственный чертог хранит
Мирной Теспии, — спутникам моей музы,
Её опьянившим росой Горгоний[8],
Всю страсть экстаза в неё вдохнувшим —
Дабы возлетела к звездным высям Олимпа,
Увенчанным ветвями лавра Дафны,
И воспела хвалы Кинфии могучей,
Истинно (как Гекаты) явив её сущность,
Способную душу земную преобразить,
Воспойте лучезарность её чертогов,
Слепящий свет, что солнце затмит,
Венцом славы лик её окружающий;
Воспойте и аллеи, где магия сокрыта,
Не смейте же, о души, плотью отягчённые, и
Не осилившие чаш Касталийских[9] полных,
(Что дух от чувств освобождают резко),
В источник сей смотреть по той причине:
Что сок его прозрачней дня, но тьму содержит,
В которой гуморы не смеют претендовать на голос.
Мистерий этих суть узреть без затруднений.
Узрите ж светило жизней наших,
На Ортигию[10] сходящее в славе,
Не с нимфами морскими, не с лесной ватагой —
Дворец её Элизийский воздвигнут
Мечтами, золочёный дня надеждой,
Формы цветов, деревьев благодатных
Сами Формы она соткала из заклинаний сильных,
Чтобы ценность их вневременная не померкла
Под низменным влияньем, — да сияет
Двор её красотой Архитектуры, так
Меж двух столпов воздвигла Форму
Здания изящного — «Миром Империи» назвав,
Чья тень, как пирамиды тень, легла,
Основанием в юдоли, а вершиной — выше Луны.
Внутри, снаружи — всё наполнено
Красою Форм по воле Владычицы.
Здесь, восседая, её Юпитер громовержец
Чтит превыше всех, провозглашая
Владычицей всего, что свод небесный
В нежные объятия свои заключает —
Первейшей из планет, небо украсившей.
Богиня щедрая, в милостях скорая,
Мольбы наши слышит, богатства дарует,
Ибо сама обильна; всё, что рождено
От семени и неба и земли, —подвластно ей.
Судьбы всех правит — так Гесиод воспел её.
Теперь, дабы вкусить радостей дня,
(Ибо звёзды ночные скоро её позовут),
Она из некоей субстанции сокрытой
(Метеора слепящего) сотворила нимфу,
Чья красота затмила самоцветы небес,
Дала ей к вожделенному восторгу, крылья златые,
Но пурпурной нитью их связала,
Ибо восхотела, чтоб нимфа оная
Страсти все оставив, в бег устремилась.
Эвтимия [11] — вот имя её священное,
И ей подвластны земные заботы и труды.
Тени и цветы с туманами (материя,
Охотниками стали; из той же субстанции
И своры псов, чьи пасти глушат небо, землю раня.
И не дивитесь, что нимфа столь благодатная
В погоне грубой за псами носится:
Она умела принимать обличия зверей
Быстрейших и своей волей ускользать.
Богатство льнёт к глупцам; а добродетель — пища пороков,
Мудрость подстраивается под уловки мира,
Дары благие даруются негодяям,
И благородство порой ниже крови своей.
Псы, ею сотворённые, огромны и быстры:
Грозный Меламп, с ногами эфиопа,
Белый Левкон, всепожирающий Памфаг,
Крылоногий Птерелас, ланеподобный Ладон,
Жадная Гарпия, пятнистая Стикта,
Чёрный Мелан, щетинистый Лахн,
Тощий Киприй, широкогрудый Альк.
Сии и прочие обшаривали как-то лес,
Эвтимия, в пантеру обратившись,
Вела их за собой; их пасти рвали землю,
Словно желая мир весь разорвать на части.
Такая музыка была приятна богине,
Что впереди нимф своих бежала,
(Хотя азартны все), чем их царица ветроногая.
И вот добыча пёстрая в чащу нырнула,
Куда псы возбуждённые проникнуть не могли:
Была та чаща сплетена из терний, что как броня,
Вонзались в шкуры — вой их оглашенный
Подобен крикам школяров был, коим учитель
На перемене между зубрёжкой дал волю порезвиться.
Как олени, сбросившие ярмо, они помчались
С воплями из школы: одни — в лес, другие — на пруд,
Каждый к своей забаве, насыщая голод по шалостям.
И вот, в лесу внезапно волк иль медведь
Неосторожных школяров, кого терзают,
Другого ранят, третьего — в пропасть мчат.
Так чаща, щетиной шипов вооружённая,
Сдержала жадный пыл своры ненасытной.
В сей бездне (что описать пером
Лишь фурий под силу, столь чудовищна)
Блуждали души тех, кто презрел
Не принеся жертв, — и стонали в страхе,
Проклинали, угрозы нашёптывали.
Других псы разорвали, гнев её являя,
После того как в дичь она их обратила.
Иных чудовища уволокли в берлоги,
И на части разгрызли, оставив духи их
Во сей тьме слепой оплакивать изгнанье.
Охотники, услышав (хоть и не слышали),
Что псы со следа сбились, в пылу погони
Примчались верхом на львах, единорогах, вепрях,
Увидели псов, лижущих раны свои,
Рычащих на чащу, будто костеря её шипы,
Путь преградившие. И поняли они:
Добыча — там. Тогда каждый из них
Пону́дил зверя, на коем сидел,
Атаковать чащобу. Но отпор шипов
Так рвал львов, вепрей, единорогов,
Полный отчаянья, силы их истощил.
Но, были они князьями меж зверей,
Прославившими Ортигийские леса,
И всадники, ярые в страсти своей,
Вновь бросились в атаку, отчаянно рубя
Мечами путь сквозь чащу — и впустили псов.
Но из недр её вырвались вопли чудовищ,
Окутанные Стигийским мраком скорби.
Дыхание отважных ездовых зверей мрак пронизало,
И путь расчистился, как кони солнца,
Мчащиеся к утру, из ноздрей день яря,
Пробивают мглу. Но дальше — виденья адские:
И взору их предстало то, что разум не постигал.
Низость стала благородней благородства,
И сострадание (рождённое в мозгу Любви,
Любовь же — душа добродетели) ныне
Не в душах (слишком тесных для него),
Но в очах живёт, сердец касаясь,
Хотя место ему — в разуме, там и сиять бы.
Очи должны вести тела, души — очи,
Там чувства страх рождают, где разум
Мог бы спасти, обратив страх в состраданье.
Но рабский ужас выковал лес копий
В их очах — и ими пронзил сердца.
Тогда поворотили они ездовых зверей,
Чуть живые от страха, друг друга сбивая,
Как герцог Итальянский, конницу послав
Против англичан, из крепости Нимвегенской,
Чьи стены омывала Валлийская Кинфия,
Серебряными водами, богатством полными.
Услышав, что войска крадутся тайно,
Вер, мастер войны, жаждущий славы,
Уверенный в победе, бросился в атаку,
Но наши отступили к укрепленьям,
В западню попался. И грянул гром барабанов,
Гроза выстрелов — и ярость обрушилась
И вот, одни, в смятении бежали,
Другие — в плен сдались, иные — мертвы пали,
Отряд, сражённый хаосом, разбит был,
Познав проклятье жажды игр на погибель.
Псы ринулись, но след Пантеры хитрой,
Бросавшей вызов ветру, скрылся во мгле.
Лишь неуловимый отблеск следа, как солнца луч на волнах,
Или пляска бликов на стене, — иль словно тень
Путника летним вечером, что ввысь
Взбирается по склону, хотя сам он идёт вниз.
Так мимолётно и Пантера коснулась чащи,
И скрылась, устремившись к острову,
Где роскошь, власть и дивный смех царили.
Здесь гений зодчего вечно рождал чертоги,
Мосты из камня для избранных дам, чьи стопы
Даже в грязи блистали, ибо сам Купидон
Их лики красками любви украсил.
Красота слепит ум, пестрота обманывает,
Пир губит здравье, коль умеренности нет.
Невоздержанность — блудница, чьими плодами
Пресытившись, мы чувствуем презренье.
Сюда Пантера, ныне вепрь громадный,
Страшней, чем тот, что Этолию терзал,
Помчалась, сея разрушенья след,
Сквозь сады, рощи, — всё, что вне сравнений,
Как бич, некогда павший на тот народ.
За нею, будто вихрем гонимы, псы
Летели, лай их землю сотрясал,
Словно ветра, в груди их запертые,
Рвались наружу, мир разрывая в клочья.
Но факел дня, устав, упал в пучину,
И богиня, трубя отбой, дыханием
Растворила творения утра, как пар.
Ветры взметнулись к высям, разнеся
Искры ночи. Тогда Титанида яркая,
Владычица мраморных морей, на быках
Молочных ввысь взошла, оставив нас в скорби.
Так ночь сменяет день, а горе — радость,
Так слава, высеченная в стали, тает,
Как снег в реке, что вечно идёт и исчезает.
О, Эликсир великий всех сокровищ,
Чьей милостью множатся наши услады,
Сойди же вновь! Не покидай земли,
Пускай твои живительные соки уж лучше
Чем воздух прервёт твоё дыханье.
Да не посмеет более в свите твоёй кружить,
Не коснётся скверной рукой твоего покрова.
Смерть его — от жала Скорпиона,
А он, гордыня чья дерзнула восстать,
Сокрыт ныне под камнем ничтожным.
Если ж Алфей, кичливый, вновь нагрянет,
Ты с нимфами зальёшь уста его илом,
Посмеявшись над безумцем в его стремленьи.
Твой храм великий, о Светоносная,
Труд всей Азии, двести двадцать лет
Возводимый зодчим Херсифроном,
Где двести двадцать колонн стояло,
Двести двадцать царей кровью скреплённых,
Чудом искусства, высотою дивной,
С изваяньями, достойными хвалы,
Храм целомудрия — сожжённый Геростратом —
Счастливое имя твоей земли, с тобой вернётся.
Как там — так и здесь воздвигнется,
И девичьей обителью твоей пребудет.
Чтоб храм целомудренный возвести,
Так и наши дамы — ибо в них сила —
Но украшайте ими вы души, а не чела:
Внутренний свет — сиянье, внешний — слепота.
Разум — божество в себе сокрывший,
Взором объять способный весь круг бытия,
Воля, стремящаяся к могуществу,
Творит нас теми, кем мы быть желаем.
Но сохраните жемчуга, о дамы Элизия,
Явите сердца сквозь богатств покров:
Воздвигните храм Кинфии в добродетелях,
Пусть каждый камень станет зеркалом души.
Никакой Герострат не разрушит святыни такой,
Но Музы и Грации венками украсят.
Разум, властвуя над тем, что мы любим,
Создаёт руками тела, грациозными делает их.
Почему ж, когда тело противится,
Меч его не наносит удара столь же сокрушительного?
Узда и шпоры, коими монархи правят,
Способствуя добру, обуздывая зло,
Вознёсшийся к груди владыки с любовью.
И разум, прекраснейший и высочайший,
Где радости тают, едва их коснёшься.
Такой Сатурнианский разум увлечёт в любовь,
И чашу блаженства до краёв наполнит.
Если мудрость — истинная красота ума,
И сияет она в добродетельных мужах,
То лишь те Ганимеды сладкие обретут
Любовь Олимпийца — разве мудры те,
Кто ценит злато лишь и его соблазны?
Красота носит огонь тот на челе,
Что гасит солнце низменных страстей в тебе.
Храня вечную зиму в своей тени —
Так и свита твоя, Кинфия трижды великая,
Да будет холодна к пламени Купидона.
Дабы это свершилось, пусть лучи твои,
Божественные, вечно сияют в очах их,
Что через взоры отравляют желанья.
Ты не имела никогда склонностей низких,
Как бы ни лгали поэты, что славили
Пятьдесят детей твоих от Эндимиона,
Иль трёх — но не было их вовсе.
Целомудрия поцелуи — за добродетель.
Пробудившись, искал он знаний о тебе
И астрологии; ни слабость женская,
Ни лень не вдохновляли его научный транс.
И твоего покрова не коснулись игры страстей.
Мудрые поэты истинно утверждали:
Ты укрепляла пороги людских дверей,
Потому алтари благодарности ставили,
Служа в благоговейном трепете тебе.
Даруешь ты бесценный для подражания нам,
Чьи двери хранишь от судьбы ударов,
Дома наши в мире, корабли — от крушений.
Девичью обитель твою священную
Не дай заполнить праздной Салмакиде,
Не допусти коварства, как с Кидиппой,
Дев похищать — пусть девы усмирят его
Копьями бдительного взора твоего.
Теперь в прозрачном ледяном пентакле
Изгони ядовитые травы и зелья,
Призови свирепых псов на охоту.
Взгляни же грозным оком, в силе страха,
Прими обличье в пол-фарлонга[12] высотой,
Ноги змеиные, волосы — гадюки,
Обращай вспять рек бурных яростные токи,
Горы — в пучину моря низвергай,
Звёзды с небес срывай и моряков губи.
Так явлена будет мощь твоя, и да пребудешь
Агриппа и христианско-каббалистические влияния в поэтике Джорджа Чепмена
Интеллектуалы елизаветинской Англии гордились своим соответствием идеалу ренессансного человека. Эти люди сочетали в себе роли придворных, философов, писателей и ценителей всего прекрасного. Но прежде всего они были мыслителями. В религиозном контексте Ренессанс породил множество типов религиозных мыслителей, чьи философские системы зачастую включали оккультизм. Как отмечает Чарльз Науэрт, оккультные идеи «перешли […] из состояния негласного и часто непризнанного элемента в ментальном мире европейцев […] к выходу на свет в эпоху Ренессанса» (225). Именно в этот период такие влиятельные фигуры, как сэр Уолтер Рэли и Джордж Чепмен, основали сообщество учёных с оккультными взглядами — «Школу Ночи». Поэма Чепмена «Тень Ночи» отражает не только философию этой группы, но и идеи Генриха Корнелия Агриппы, изложенные в его труде De Occulta Philosophia. Чепмен раскрывает парадокс дня и ночи, возвышая ночь над днём благодаря меланхолическому вдохновению, которое она пробуждает. Согласно «Школе Ночи» и самому Чепмену, королева Елизавета воспринималась как провиденциальный катализатор политических, религиозных и социальных реформ. Эта идея также находит отражение в поэме.
«Тень Ночи» состоит из двух частей: «Гимны Ночи» (Hymns in Noctem) и «Гимны Кинфии» (Hymns in Cynthiam). Произведение носит личный характер, раскрывая убеждения, надежды и страхи Чепмена, пронизанные оккультизмом и его стремлением пропагандировать каббалистическую форму христианства. Чепмен известен насыщенной мифологической символикой, которую он активно использует в «Тени Ночи». Как подчёркивает М.К. Брэдбрук, у Чепмена «[…] имеются личные символы и особые значения слов. Его смущает и раздражает, что окружающие не понимают его кодов» (133). Однако при рассмотрении через призму оккультизма эти коды проясняются. Чепмен опирается на агриппианскую концепцию уровней поэтического «френезиса» (безумства, исступления) и трёх миров, последовательно переходя от первого уровня исступления в первом мире к третьему уровню в третьем мире.
В «Гимнах Ночи» Чепмен начинает со стихийного мира, связанного с природой и простотой. Начальные строки ясно обозначают эту отправную точку:
Великая Богиня, к твоему престолу в огнях кинфейских,
Жертвенник земной курится непрестанным дымом (1–2).
Эти строки отсылают к земному алтарю и ритуалу, погружающему повествователя в транс. Чепмен также вводит заклинание, основанное на философии элементов (строки 39–42):
Когда земля, воздух и море в огне пылали,
Когда огонь, земля и море в воздухе витали,
Когда земля, огонь и воздух, в море плавали,
Когда море, огонь и воздух в земле лежали —
Стихийный мир, где доминирует солнце, Чепмен описывает как «хаотичный», «смешённый» и «вышедший из первозданного состояния» (61–62). По его мнению, в этом мире люди скованы догмами, не стремясь к их осмыслению или изменению, что приводит к губительному застою. Идея выражена в строках 78–82:
Всё, что изначально было гармоничным,
Ныне являет лишь разлад и стыд.
Благодаря Порядку, сеющему смятенье:
Религия, державшая людей в узде
Общего блага, корысти гнушавшаяся,
Ныне отвергнута рабами тщеславия
Люди в стихийном мире страдают не только от хаоса и смятения, но и от порабощения грехом. Чепмен упоминает три греха в своей поэме, связывая каждый из них со светом дня. Гордыня — один из этих грехов, превращающий людей, предающихся дневным радостям, в чудовищ:
Как глыбы глиняные, чудища в гордыне.
Гордыня также ответственна за отсутствие умозрения у человека, ибо именно она заставляет людей стремиться к власти даже ценой собственной души. Чепмен пишет:
Гордыня же купается в слёзах смиренья,
И душу свою красит в пурпур тленья.
Зависть — другой грех, который Чепмен связывает с днем. Зависть побуждает людей жаждать материальных благ, пренебрегая духовными целями: «зависть, питаемая чужим голодом».
Зависть порождает духовное опустошение, а вместе с ним приходит алчность. Согласно Чепмену, алчность, ещё — еще одно пагубное качество, характерное для дня, заставляющее людей принимать окружающее как должное, не ценя того, что имеют:
И более ничем, помимо чёрствой алчности,
Он добродетели достойной чести не воздаёт.
Чепмен использует эти три смертных греха как аргумент против дня. Он указывает, как алчность, зависть и гордыня приковывают людей к материальному миру, мешая им испытать поэтическое исступление и приблизиться к Богу.
Чепмен выражает стремление подняться над стихийным миром, где люди не мыслят самостоятельно и мечутся, подобно «каледонским вепрям», оставляя за собой голод и разрушение. Описание земли и чудовищ, ей опустошающих, согласуется с агрипповским определением стихийного мира — мира природных явлений. «Хаос гор» и «холм лишений (голода)» точно соответствуют этому определению. Однако Чепмен глубоко неудовлетворен таким положением. Он видит в ночи спасение, поскольку:
«за всем этим кроется парадокс, разделяемый религиозными мистиками и оккультистами: Ночь взращивает внутреннюю мудрость, знание божественного, затмевая чувственные впечатления, лежащие в основе обыденного познания; и, поскольку чувства — источник порчи души и ложных знаний, Ночь очищает разум, действуя как очиститель для чистых духов» (Маклюр, 37).
Именно в этой части поэмы Чепмен начинает развивать свой главный аргумент в пользу позитивных атрибутов ночи. Вдохновенную меланхолию он рассматривает как путь к переходу в следующий мир. Поскольку ночь — время созерцания и интеллекта, день же полон гордыни и тщеславия:
Лица людей сияют, но сердца их черны,
А ты, Владычица мрачных небес,
Черна лицом, но сердцем сияешь.
Чепмен утверждает, что ночь — благодать, спасающая человечество:
Ночь покровом обителей славы окутает их,
И укроет от рабства деяний дневных.
Её верные тени спасают отчаявшихся,
Тех, кого предал День коварною ложью.
Из шелковых туманов гавани небесной,
Ночь шлёт сладостные сны Протеевы
Ночь здесь спасительная благодать, ибо поэтическое преображение совершается именно через неё. Подобно тому, как Чепмен начинает поэму в стихийном мире оккультизма, он же инициирует собственную поэтическую трансформацию на исходном уровне. Более того, он стартует с «суб-уровня», вовлекая читателя в переход к первой ступени поэтического экстаза — Imaginatio (Воображение). Начиная вне состояния экстаза, он погружает в трансовое состояние, стремясь пробудить поэтический порыв в строках 8–14. Катализатором этого порыва становится Ночь, к которой он взывает:
веки мои наполни морем гумора[4],
Чтоб мне омыть слезами кораблекрушенье мира,
Или сном опутав чувства душу мою оков лиши,
Пускай она в глубокой тьме высот вершит
Суд над искусствами, и таинствами правит
Чепмен описывает ночное событие, где «froes» (люди дня) предаются веселью под музыку и танцы. Он сострадает им, ибо они не ведают поэтического экстаза, присущего ночи. Они, слушая музыку, поддаются её чарам, но подлинного созерцания здесь нет, а значит, нет ни магии, ни движения через миры поэтического порыва.
Прорыв поэта-созерцателя заставляет его вопрошать: почему тьма не может преобладать над днём? Чепмен использует аргументацию в пользу ночи, побеждающей день, в контексте второй ступени поэтического экстаза — Ratio (Разум) — и второго мира, небесного. Эти идеи скрупулёзно исследуются во второй части «Гимна Ночи», завершаясь призывом к реформе, где ночь возвышается над днём.
Чепмен даёт читателю явные указания на переход говорящего во второй оккультный мир — небесный. Наиболее очевидный ключ содержится в строках:
Но деяния важные, что пренебрегают
Светом вторым — лишь забвенья достойны.
В этой части поэмы множество отсылок к небесному, напримр: миф об Амалфее, превращённой в созвездие (105–110), звёзды как путеводители мореходов:
Из звёзд сплетён, маяк для настоящих мореходов.
Путь к небесам, по Чепмену, лежит через ночь и восхождение через миры: «И к небу возлетают, вскормленные под крылами скорби».
В небесном мире присутствует элемент пророчества, который Чепмен также включает в поэму. Ночь
… шлёт сладостные сны Протеевы,
В них то князья, то боги, нам равные.
Это явный переход из стихийного или мирского плана на духовный, где видения посылаются тем, кто вознёсся над обыденностью. Когда оккультист овладевает стихийным планом, Ночь открывает ему тайны через «пророческие сны». Эти пророчества призывают оккультиста продвигать христианскую каббалу и помогать тем, кто не «узрел ночи».
Данный фрагмент отмечает переход поэмы от созерцания к декларации реформаторских преобразований. Сфера пророчеств и творческих свершений, как отмечено в труде Раймонда Клибански, Эрвина Панофски и Фрица Заксля «Сатурн и меланхолия», связана со вторым уровнем поэтического экстаза — сферой политики и социальных перемен. Чепмен воспринимал свою поэзию как боговдохновенную, порождённую ночью:
Ни одно перо не сможет вечность описать,
Коль не напитано будет гумором Ночи.
Эта поэма, таким образом, становится катализатором изменений. В первой части поэмы Чепмен приводит доводы в пользу превосходства ночи над днём; на втором уровне он умоляет богиню ночи низвергнуть день. Он настаивает:
Там, откуда День низвергнут бывает,
Без малого четыреста раз в год.
В аду же пусть сидит он и не выползает.
Затем он клянётся в верности ночи:
Черным теням и запустенью твоему
и призывает других последовать его примеру. Его аргумент прост:
Оплачьте, оплачьте души свои в блаженстве.
Придите в сей дом скорби, служите Ночи все,
Для кого День - Денница бледной ложью напудренная,
Продающая прелести свои насильникам, прелюбодеям
Чтобы избежать этих зол, ночь должна обрести власть над днём, а стремящиеся к её вдохновению — отвергнуть день и принять ночь. Он провозглашает:
Все, чей дух не сломлен, чей ум устремлён ввысь,
Придите! заключите с Ночью союз священный
Политическая реформа, как упоминалось, относится ко второму уровню экстаза, и завершение «Гимна Ночи» вводит фигуру, олицетворяющую эту трансформацию. В поэме её зовут Кинфия, однако в «Школе Ночи» это имя использовалось как синоним королевы Елизаветы. Последние 40 строк данной части описывают восхождение «Невесты из невест» в сопровождении Юноны и Гименея, богов брака, чтобы низвергнуть день и восстановить ночь. Первая отсылка к Кинфии — упоминание ланей, следующих за рогатой дочерью Гипериона, дабы вернуть ночи могущество. Гиперион, бог солнца, — отец Селены, богини луны. И лани, и луна коррелируют с Кинфией (Дианой), целомудренной богиней охоты, чьим символом является лань. Мощный образ Селены, нисходящей как
Чаровница в переливающихся одеяньях,
Окруженная чарами и заклинаньями,
Что правят духами могучими, страстями буйными,
подчёркивает её миссию. Теперь, когда Кинфия представлена как вершительница судеб, призванная восстановить власть ночи через политические и религиозные реформы, фокус поэмы смещается с ночи на неё.
Хотя переход легко заметить, Чепмен делит «Тень Ночи» на две части, назвав вторую «Гимны Кинфии», чтобы отразить смещение фокуса. «Гимны Ночи» завершаются во втором оккультном мире — Небесном — и на втором уровне поэтического экстаза, Ratio. «Гимны Кинфии» продолжают движение поэта через агриппианские миры и уровни экстаза. В строках 1–4 упоминается Сатурн, напоминая о привилегированном статусе ночи:
Натура прозорливая, Ночи светлая душа,
О, ты, чей лик тройной и землю, и моря и ад смиряет,
Величайшая из планет, что как мысль быстра,
Властительница судеб, миролюбива и грозна.
На данном этапе говорящий пребывает в Небесном мире, что подтверждается отсылками к небесам и Кинфии как Диане, богине луны. Рассуждения Чепмена о попытках достичь небес помещают происходящее в Небесный мир, где луна растёт и убывает, а её исчезновение вызывает тревогу:
Римляне сладкой музыкой чары твои звали,
И, чтоб вознести тебя ввысь эфирными руками,
Гремели меди благозвучным звоном,
Факелы к небу воздымали, леса пылали,
Чтоб скорбь разлуки твоей с небом явить.
Согласно Чепмену, единственный истинный путь к небесам лежит через настойчивое восхождение по мирам, как это предписано христианскими каббалистами.
Хотя Кинфия — богиня, она временами пребывает среди людей. Чепмен посвящает значительную часть поэмы (начиная со строки 220) описанию классической «охоты», где Кинфию преследуют люди, а она превращается сначала в пантеру, затем в вепря. Погоня заканчивается, когда день растворяется в ночи, и охотники, увлечённые Кинфией, оказываются в ужасной чаще, где оказываются в ловушке, а она исчезает во тьме. М.К. Брэдбрук отмечает, что «теневая охота — признанный символ погони за земными желаниями» (140). Фрэнсис Йейтс также связывает охоту с аллюзией на протестантку Елизавету и её борьбу с Испанией и католицизмом, символизируемыми солнцем (166). Эта аллюзия очевидна в строках 116–119:
Воздвигни трон хрустальный и державный,
Против солнца Европы — и окутай
Его во тьму, что угрожает свету
Елизавета воспринималась как маяк надежды для христианских каббалистов. Она — единственная, «держащая нить судьбы и меч рока» (143). В поэме она упоминается как в политическом контексте, так и в связи с её ролью в распространении протестантизма. Однако для того, чтобы Елизавета стала выразительницей идей каббалистов, крайне важным оставалось её целомудрие. Йейтс поясняет: «Акцент на девственности в культе Елизаветы служил гарантией, что её магия — белая, религиозная и каббалистическая» (167). Чепмен призывает Кинфию/Елизавету сохранять чистоту и избегать брака:
Чистоту твоей нетленной жизни,
Чепмен поясняет, что если Кинфия продолжит …девственный чертог хранить, она сможет вознестись к третьему уровню поэтического экстаза — Mans, связанному с религиозной реформой, высшей магией и божественными тайнами.
На этом уровне Кинфия обретает имя Гекаты — богини магии:
Истинно (как Гекаты) явив её сущность,
Способную душу земную преобразить,
Здесь проявляется созерцательное состояние и симпатия Елизаветы к христианским каббалистам. Чепмен говорит о её принятии их идей:
В нежном объятьи своём заключает —
Первой из планет, небо украшающей.
Строки 392–395 прямо указывают на «высший свет»:
Растворила творения утра, как пар.
Ветры взметнулись к высям, разнеся
В заключительной части поэмы Чепмен вводит третий оккультный мир — мир интеллекта. Для него этот мир и третий уровень поэтического экстаза (Mans) неразделимы, ибо духовное восхождение невозможно без созерцания, порождаемого меланхолией. Именно оно ведёт к высшим духовным планам. Наивысший уровень экстаза позволяет оккультисту осознать, что Разум — божество в себе заключивший — источник божественного вдохновения поэтов. На этой ступени мудрость — истинная красота ума (472), ведущая к просветлению. Это просветление открывает доступ к божественным тайнам:
Пробудившись, искал он знаний о тебе
И астрологии; ни слабость женская,
Ни лень не вдохновляли его научный транс.
Поэт также выражает почтение Елизавете и высокие ожидания от её правления. Жизнь под её властью он называет счастливой империей сей богини славы. В финальных строках Чепмен упоминает девичью обитель и умоляет Елизавету возвысить христианскую каббалу, совершив «магическое чудо в прозрачном ледяном пентакле. Он призывает Гекату (Елизавету) использовать всю свою магию, ядовитые травы, свирепых псов и стихийные бедствия, чтобы низвергнуть солнце, утвердив власть ночи, дабы она вечно пребывала Царицей планет.
Чепмен использует «Тень Ночи» для выражения стремления к политическим и религиозным реформам. Наиболее очевидные отсылки к оккультной философии в поэме — три оккультных мира и три уровня поэтического экстаза, описанные Агриппой. Вплетая религиозные идеи в текст, поэма становится трактатом об оккультизме.
Примечания к HYMNVS IN NOCTEM
[1] Он именует эти кинфийские огни Cynthius, то есть, огнями Кинфия, Солнца. Чьи лучи производят дымы и испарения земли. Земля - это алтарь, а испарения - жертвенные дымы, потому они, похоже, приятны ей, поскольку напоминают ей о ней самой. О том, что земля считалась жертвенником, свидетельствует Арат:
Древняя Ночь, о невзгодах людских проливавшая слезы,
Жертвенник сей избрала. Корабли, разнесенные в щепки,
Были не по сердцу ей, и она отовсюду явила
Знаменья, смертных щадя, произволу волны обреченных. (пер. А. А.Россиус)
В этих стихах излагается суть первых строф.
[2] Перевод следует свободному ямбу, имитируя торжественность оригинала, но адаптирован для удобства чтения на русском (прим. пер.).
[3] Гесиод в «Теогонии» называет ночь кормилицей или матерью смерти, в этих стихах перечисляя и другое ее потомство:
Ночь родила еще Мора ужасного с черною Керой.
Смерть родила она также, и Сон, и толпу Сновидений.
[Мрачная Ночь, ни к кому из богов не всходивши на ложе,]
Мома потом родила и Печаль, источник страданий... (пер. В. В. Вересаев)
[4] Перевод именно такой, ввиду приверженности Чепмена гуморальной теории Агриппы и других авторов позднего Средневековья – раннего Возрождения.
[5] Платон говорит, что dicere (познание) есть не что иное, как reminisci (припоминание). Концепция знания как припоминания развита философом в диалогах «Менон», «Федон» и «Федр».
[6] Небесные обители часто назывались Гомером и другими «небесными храмами».
[7] Устаревшее «козочка, козлёнок», чья кожа использовалась для выделки (лайка).
[8] После смерти она была вознесена на небо для вечного сияния в созвездии, позже получившем название Возничий (третья по яркости звезда северного полушария – Капелла (Козочка)). В античные времена Капелла считалась предвестником дождя. Корнелиус Агриппа придавал ей кабалистический смысл.
[9] Он называет их поэтами-прометеями в возвышенном смысле, образно сравнивая поэтов c Прометеем, огнем, украденным им с небес, создавшим людей: как и поэты огнем своей души и слов, создают гарпий и кентавров, и оттого он называет их души гениальными.
[10] Каллиопу, мать Орфея, называют сладчайшей музой, ее имя означает Cautus suavitas (Сладость благоразумия).
[11] Ликофрон Александрийский в своих стихах утверждает , что утро прибывает верхом на Пегасе:
Aurora montem Phagium aduoluerat
Vеlocis altum nuper alis Pegasi.
[12] Наталис Комес в «Мифологии» писывает создание золотого ложа для Солнца, на котором оно почивало до утра.
[13] Quae lucem pellis sub terras: Orpheus.
[14] Здесь он ссылается на легенду о том, как Геракл, когда он в Тартессе гнал волов, был обожжен лучами Солнца, он согнул свой лук и т. д.
[15] Этот паремий о Ночи он произносит потому, что в ней блаженные (под которыми он подразумевает благочестивых), живущие неприметно, получают облегчение и успокоение, согласно приведенным ранее стихам Арата, Commiserata virum metuendos vndi{que} casus.
[16] Денница — аллегория Зари, погрязшей в пороке. (См. далее «Стеклянная блудница»).
[17] Протеевы сны — отсылка к морскому божеству Протею, меняющему обличье, как сны, отражающие скрытые истины.
[18] Свет второй — Философский контекст: Отсылка к платонической идее о двух видах света:
Первый свет — иллюзия, мирская видимость.
Второй свет — божественное озарение, истина.
[19] Стеклянная блудница — аллегория Зари (Авроры), чья красота обманчива, как хрусталь.
[20] Дочери Фемиды — греческие Оры, богини времён года, символизирующие цикличность и порядок. Чепмен отвергает их, ибо они служат Дню.
[21] Киприна звезда — Венера, управляющая Тишиной. Ночь погружает мир в созерцание, где слова излишни.
[22] Гесиод в «Теогонии» называет ее дочерью Гипериона, и Фейей, в его versibus.
Фейя — великого Гелия с яркой Соленой и с Эос,
Льющею сладостный свет равно для людей земнородных
И для бессмертных богов, обитающих в небе широком,
С Гиперионом в любви сочетавшись, на свет породила. (пер. Вересаева)
Так же говорится, что она носит одежду разных цветов: это указывает на её магические полномочия.
[23] Свет светов — платоновская идея абсолютной Истины, превосходящей физический свет.
Примечания к HYMNVS IN CYNTHIAM
[1] Имя Cynthia переведено как Кинфия (от греч. Κυνθία), чтобы сохранить оригинальное звучание, связанное с горой Кинф (Κύνθος) на острове Делос — священным местом рождения Аполлона и Артемиды, и учитывая существование двух авторских версий произведения,на среднеанглийском, и на греческом. В русской традиции чаще используется вариант Цинтия, но Кинфия аутентичнее передаёт греческую фонетику, а также мифологически точнее: Кинфия — эпитет Артемиды/Селены, подчёркивающий её связь с горой Кинф..
[2] Латмийские чертоги — отсылка к мифу об Эндимионе, возлюбленном Селены, который вечно спит в пещере Латма.
[3] Киферон — священная гора Диониса; здесь символ очищающего огня.
[4] Адамантиновый серп Сатурна — в греческой мифологии Кронос (Сатурн) оскопил Урана серпом из адаманта, что привело к рождению нового поколения богов.
[5] Битва при Каннах (216 г. до н.э.) — разгром римлян Ганнибалом; символ краха мирового порядка.
[6] Тиха (Тихе, Тюхе) — богиня случая и судьбы, часто ассоциировалась с жестокостью.
[7] Эфесское царство — отсылка к храму Артемиды в Эфесе, символу неприкосновенной чистоты.
[8] Горгонийская роса — аллюзия на Медузу Горгону, чья кровь, согласно мифу, обладала магическими свойствами.
[9] Чаши Касталийские — отсылка к источнику Касталии на Парнасе, символизирующему поэтическое вдохновение.
[10] Ортигия — священный остров, связанный с культом Артемиды
[11] Эвтимия (греч. εὐθυμία — «благодушие») — здесь аллегория гармонии, укрощающей «земные заботы».
[12] 1 фарлонг ≈ 200 м