Здравствуй, мама!

# 1

Здравствуй, мама!

Хотелось бы сказать, что все хорошо или как обычно, но ты учила не врать тебе и, самое главное, себе. Хотя и обратного (что все плохо) сказать тоже нельзя. Все, что называется, никак, поэтому и переживать не о чем. Но знаю, как ты волнуешься только за тень невеселья. Давай я просто расскажу, как все вокруг.

Мы все так же сидим по домам — друзья, коллеги, родственники. Выходим через какие только попадутся под руку средства связи: телефоны, скайпы, зумы. Стараемся общаться не только голосом, но и с видео, пытаемся чувствовать присутствие друг друга. Не получается. Когда созваниваемся группой, все бодрятся, рассказывают анекдоты, - смешные и не очень, - делятся мелкими курьезами: кого не выпустили на улицу прямо у двери подъезда, кому задержали доставку, у кого кран прорвало и некому прийти починить, так как все на карантине. Вчера Саша рассказывал, как выносил мусор. Полиция поймала его перед заходом в подъезд и спросили, куда ходил. Не поверили, но Саша не растерялся и предложил понюхать руку, мол, мусор уж точно оставит след. Но те испугались (наверное, заражения) и быстро смылись. Денег сейчас все равно ни у кого нет, да и разве берут выносящие мусор купюры? Сейчас и обычные прохожие с собой не носят.

А помнишь Таню? Она приходила в гости к нам как-то, ты еще сказала, что она самая красивая девушка, попробовавшая твой чай. Неловко тебе говорить, но мы уже взрослые, да и ситуация забавная. Она долго не могла найти подходящего молодого человека. Кого ни встретит, тот либо женатик, либо только попользоваться, либо дурной. Не везет, не знаю почему, красивая же, правда, и вроде не глупая. Так вот, стала заниматься сексом по скайпу, представляешь? Говорит, что сложно без контакта с людьми, а от потребностей не убежишь, почему бы еще и не заработать. Признаться, не знаю, насколько это умно, но и понять ее могу — в обычное-то время не ладилось, а тут еще эти ограничения. Стала дерзкой, расправила перышки. Поменяло ее как-то.

Дни слиплись в один, и иногда путаю, когда с кем разговаривал и в какой день о чем договаривался. Забываю, когда завтракал — вчера или сегодня, да и вообще, сколько раз ел за день. Знаю, ты злишься сейчас. Не нужно, стараюсь питаться чаще, просто саму частоту потерял. Жду, когда начнутся белые ночи и день остановится навсегда. Ух, что будет.

Сервисы доставки все чаще недоступны, а если удается достучаться, то очередь на четыре дня вперед. Приходится периодически пить воду из-под крана, так как чистую не успеваю заказывать — все разбирают. Чай, что я так люблю, сейчас вообще не достать, только пакетированный и захудалая заварка. То же самое с сосисками, одна бумага прессованная. Качество продукции сильно испортилось, в общем.

Курьеры сейчас самые важные люди. Бывшие официанты, повара, таксисты, кондитеры — все теперь этим занимаются. Пару недель как стал встречать девушек даже. Последняя не нашла в подъезде лифт и поднялась на седьмой пешком. С двумя пятюхами воды, представляешь? Сунул ей чаевых больше, чем стоимость доставки и вода вместе взятые, но все равно пакостное чувство. Заказывать теперь побаиваюсь, если честно. Написал в сервис доставки, попросил добавить функционал с предпочтениями по курьерам, но думаю, им сейчас не до доработок, как бы объем заказов вытянуть. Саша говорит, что в курьерах стали появляться подозрительные, намекает на бывших ЗК. Кто знает, не исключено. Все думаю о том, несут ли сервисы доставки социальную ответственность, как им спится, о чем думают, когда ныряют в бассейнах? Как ты думаешь, мама?

Очень не хватает хорошего вина. Даже выменял бы на что-то, это становится популярно, знаешь. Курьеры берут шабашки и перетаскивают предметы из одной квартиры в другую за деньги. Говорят, много обманывают. Например, заказываешь раритетный портсигар, а получаешь коробочку из-под «Тик-так». Этот механизм пока не налажен, но рынок уже есть. Странные люди, ей-богу. Но вина бы даже я выменял.

Устал, но не понятно от чего. От чего появляется усталость, мама? Иногда после недельного забега рванешь быстрее всех, а иногда и после передышки сил нет. Кажется, будто это не от энергии и не от питания зависит (да-да, знаю, что ты скажешь). Просто что-то внутри иногда поджигает пороховой фитиль, а иногда нет. Но вот что это и как, все не могу разобраться. Сила духа, может? Мы, знаешь ли, ее не испытывали, вот и не знаем по ощущениям, каково это. Получается, это когда ты сам удивляешься тому, что движешься? Расскажи, как это бывало у вас с отцом, вы точно знаете.

Первого апреля в Питере пошел снег. Невообразимо. Небо затянуло опять малиновой пеленой, как зимой. Выхожу на балкон покурить, хочется схватиться за края небесного полотна и разорвать его, сам не знаю почему. Но сдерживаюсь. Главное не скатиться в жестокость и безумие, сейчас этого в достатке. Иногда на улице кричат те, кого бьют, или носится очередной спятивший. Жалкое зрелище, абсурдно выглядит в наш гуманистический век. Еще несколько месяцев назад сложно было прикинуться безумцем, сейчас это стало обыденным. Видимо, весеннее обострение.

На этом пока все, что могу сказать. Ты береги себя, реже выходи на улицу, дыши свежим воздухом со двора. Наверное, ты сейчас занимаешься огородом все больше, хочешь запастись морковью и луком на зиму. Если да, посади кукурузу. Вдруг удастся вырваться к тебе, поем свежей, вареной с солью. И главное, не грусти ни о чем. Говорят, скоро все это пройдет, и вернется политика, экономика, сериалы и соседские распри. Все, в общем, будет как обычно.

Твой сын.

Здравствуй, мама!

Прости, что редко пишу, очень много дел, как бы это ни казалось странным в то время, когда все сидят по домам. Удивительно, но работы стало сильно больше прежнего, и не у меня одного. Все, кому не позвонишь спросить как дела, говорят одно и то же — работы стало больше, чем следовало бы. Я долго размышлял, почему так, и появилась версия, что по причине отсутствия близкого контакта. Похоже, люди действительно общаются телами, взглядами и запахами, и в этих методах передачи информации смысла куда больше, чем в словах. Вспоминаю, как иногда взглянешь на кассира в магазине и понимаешь, нравишься ли ему, в духе ли. В повадках людей, кажется, отпечатывается много всего: и радости от детей, и измены, и успехи. Правда, отпечатывается зеркально наоборот почему-то. Кто-то распознает друг друга лучше, кто-то хуже, но одно точно — этого всем не достает. Сегодня, например, общался с коллегой через Skype, говорил что-то, но не вижу, как действуют на него мои слова. Раньше замечал, что если он с чем-то не бывал согласен, то негромко сглатывал, а у виска шевелилась кожа. А сейчас всматриваюсь, ходит ли его кадык и блестят ли расцвеченные солнцем волосы. Но ничего не понять. В письмах, мама, стало появляться больше знаков и смысла, чем в видео на экране.

От сидения на кресле болят ноги, от работы за ноутбуком сохнут глаза. Я понял, что если пробыть весь день в пижаме, тело будет зудеть. По расходу посуды стало понятно, как много одноразовых стаканчиков мы тратим на кофе и у кулеров. И как много мы вообще мусорим. А еще, что от интернета уже не скрыться. Недавно выходил на улицу, и за железной дверью подъезда ахнула тишина, будто после артиллерийского удара. Подумал, почему же дома стало шумнее, чем среди звуковой зыби улиц, кто шумит в квартире? Это интернет и шумит. Через видео, статьи, мемы и фото, сводки новостей. Даже если весь день не открывать информационных ресурсов, новости все равно доходят, кто-то насильно засунет последнюю статистику о пандемии, карантине или ценах на нефть прямо в глаза. Вообще, заметил, как много насильно переданной информации вокруг. Даже мониторы компьютеров и смартфонов не отражают падающий на них солнечный свет, а вырабатывают свой. Вдруг стало понятней, чем отличается естественный цвет от искусственного. И тут же пришла еще более интересная мысль. Ведь если телефон льет искусственный свет, чем он отличается от костра в пещере или от камина в старинном поместье, где собирались все нужные люди, готовили еду и грелись? Разве телефон — не индивидуальный очаг? Не от этого ли мы к нему тянемся? Знаю, ты сейчас смеешься над моими поисками причин и истин даже в камне. Глупая мысль, согласен, но так уж устроена моя романтичная натура.

Ничего не работает: кафе и рестораны, все, что нас обслуживало, охраняло, помогало — больше не существует. Правда, эвакуаторы все еще патрулируют улицы. Вчера чуть не забрали машину под домом. Я просто потерялся в днях и забыл, что нельзя парковать на ближайшей стороне по субботам. Заплатил взятку на месте, было стыдно.

Но некоторые заведения все же нарушают и продолжают функционировать. Например, СТО рядом, где я часто чинил машину (точнее, где мне ее часто ломали), а в парке напротив начали заливать каток почему-то. Хоть и холодно, но все же апрель. Да и карантин, кто же пойдет кататься? В общем, перекосило как-то все.

Мне все так же комфортней ночью и одному. Когда все умы засыпают, и никто не мешает излучениями мозга. Брожу по квартире, смотрю, как луна разбрасывает свет вокруг, и везде по-разному. Где-то аккуратными пятнами, где-то каплями, где-то сгустками или осколками. У окна стул, лишенный любого смысла, на его спинке растягивается напряженная полоска света от фонаря за окном. Что-то не так в его расположении. Сажусь и смотрю в перемешанную темноту, трогаю лицо, веки, щеки и краешек губ в том месте, где они становятся кожей. И это все как-то нелепо вдруг кажется, потом приходишь в сознание и выдергиваешь пальцы из дремоты. Кажется, стал слишком глубоко задумываться, чересчур глубоко, от этого все. А может от того, что лицо устало.

Ты говорила, что последнее мое письмо совсем не радостное, нагоняет грусть, и слезы жмут глаза. Может в этих строках и правда много меланхолии, но на самом деле настроение прекрасное. Прогуливаясь по квартире, насвистываю разные глупые песенки, ступни отбивают звонкие ритмы. Ты же знаешь, как люблю попеть и потанцевать, и что это случается лишь когда задорное настроение. Обязательно пришлю тебе видео.

Стал чаще находить развлечения, пробую во всякие игры. Совсем не получается, если честно, вот это, конечно, расстраивает. Иногда играю с котом, он поддается и отвечает на призывы. Кажется, контакта с ним стало больше. Да, безусловно, присутствует тревога внутри, как будто в грудине устройство с ультразвуком — не слышно, не видно, но чувствуешь вибрацию. Порой она делает безумным или начинает нервировать, но точно никакой тоски или уныния. Просто посторонний предмет в теле, с которым можно жить. Сейчас всем приходится так.

Хочется чего-то поделать руками. Завтра поеду в строительный и что-нибудь смастерю. Думаю сделать красивую вещь из дерева, но пока не придумал что именно. Может быть панно на стену, не знаю. Просто хочется созидать вдруг. Посоветуй чего-нибудь, ты в созидании больше преуспела.

Ты пиши, пожалуйста. Понимаю, что совсем село зрение, и что отвыкла от ручки да бумаги, и совсем лень да усталость. Но я жду твоих писем, в этом что-то новое, со стороны, и от этого чувствую наплыв сил. Каждый день смотрю почтовый ящик, как подросток, хотя понимаю, что глупо. А я буду писать, как только будут приходить мысли. Они часто, знаешь ли, последнее время приходят.

Твой сын.

Здравствуй, мама!

Все сложней найти повод что-то тебе написать. Почти нет событий и идей для писем. Вожу ватной рукой по бумаге, выводя литеры и символы, в которых нет никакого замысла. Стало ясно (и ты уж извини меня), что пишу не тебе вовсе, а разговариваю с собой. Письмо — мой личный психоаналитик, в котором сейчас многие нуждаются, благо, у меня он есть. На столе пласты исписанной бумаги, большая часть с неоконченными текстами, второпях написанными мутными ночами. Ни для кого, никому. Они не будут отправлены или опубликованы. Письма, которые сейчас же полетят в мусорные баки. Боюсь, если все, что вышло на бумагу, обнародовать, меня воспримут сумасшедшим, а ты, мама, места себе не найдешь от тревоги. Не пугаю тебя, не думай. Я верю, что будь у многих желание и способности распять душу на бумаге — каждый бы ощутил свое безумие. А с учетом того, что все написанное будет прочитано… Все хорошо, в общем. Наша шизофрения — часть жизни, просто я ее пишу. И все еще прошу не думать, будто я в унынии, если эти строки нагоняют на тебя тоску. Я ищу, и часто нахожу без труда милые поводы улыбаться по пустякам, нахожу возможность заразить этим знакомых и друзей. Но ты совсем другое, что-то вроде эмоционального расслабления, возможности не напрягать лицо. И так уж сложились складки души, что сами по себе тоскливо свистят, только дунет ветер с залива. Позволь мне лишь быть собой, хотя бы здесь. А я в ответ постараюсь поддерживать розовый цвет лица, о котором ты так беспокоишься.

Глубокая ночь сейчас. Пишу строчку и слоняюсь в полутьме по комнате, обдумывая следующую. За мной ходит моя же искаженная тень. Из впадины окна смотрит потемневший, обесцвеченный силуэт моего двойника. Безглазое лицо его смотрится таким замученным, что кажется неряшливо-небритым. Он разглядывает черными пятнами глазниц комнату за моей спиной, не улыбается и не хмурится, просто наблюдает с холодным лицом. Протягиваю руку к стеклу, и двойник приветственно отвечает, перебирая пальцами в воздухе невидимые струны. Касаюсь его и чувствую мелкую вибрацию окна. Комнаты за день набирают голосов и шагов, а ночью все накопленное стекает на улицу через оконные проемы, как из ведра поливая двойника. Встряхиваю головой, и партнер падает на тусклые кроны деревьев, беззвучно размахивая руками. Остаться без этой тени в окне куда страшней, чем переживать о раздвоении личности — в полом пространстве невозможно одному. Невозможно. Хорошо, что тени, криво растянутые или нелепо сплющенные, топочут в соседней комнате. Пока в темноте есть движение, мне спокойно.

Вечером ходил в местную кафе-пекарню (многие работают только на вынос). Общепитные заведения и магазины обязали обеспечить очередь с полутораметровым шагом между людьми. Додумались лишь наклеить красный скотч на пол и повесить таблички «соблюдайте границы», а перед кассирами оборудовали защитные пластиковые щиты. Стоит заступить за красную линию, и кто-нибудь достает дистанционный термометр и тыкает в тебя, словно в руке взведенный пистолет: «Я просто померить температуру». Или: «Отойдите на полшага». Все это выглядит комично, конечно, но если позволить себе улыбнуться, в тебя сразу безжалостно стреляют. Нервные какие.

На улицу (как, впрочем, и каждой весной) повылезали городские сумасшедшие. Бродят, засмотревшись на носки ботинок, и бормочут что-то или смеются. Есть (как, впрочем, каждой весной) и задорные психи. Вчера, пока прогуливался вдоль дома, подбежала резвая синеволосая девушка, шлепнула звонким поцелуем в щеку и смеясь убежала. На спине ее куртки — принт с полыхающим Кремлем. Не понять, что за акция это была — за что-то или против?

На улице тепло никак не наберет уверенности. Разве что солнечные дни появляются все стабильнее. Проезжал по кромке Васильевского острова. Видно, как черная вода наступает на город, а значит, весна полным ходом. Правда, в Питере ее никто не ощутил, так как зима на самом деле была еще тремя осенними месяцами без снега и льда в каналах. Лето, должно быть, резко сдует непогоду и будет теплым. Если карантин не затянется, буду чаще проводить белые ночи на берегу у Севкабельпорта. Там можно прикупить горячий шоколад, сесть на широкие перила, свесив ноги в залив, и смотреть, как на изгибающуюся нитку ЗСД нанизываются светящиеся бусинки машин. Люблю это место. А пока улицы один день слякотные, другой — иссохшие пылью. Причем так неблагодарно — то дождь плюет в лицо, то пыль наждачкой стирает кожу. За что, мама?

Думаю все, как к этому карантину относиться — слать к черту или отметить праздничными днями в календаре? С одной стороны, всем вокруг жутко и тревожно, эти суетливые глаза в масках, закрытые пространства, увядающая экономика. Но с другой, наконец все стало вдруг прозрачным. Прозрачные люди и просвечивающиеся предметы с границами, напоминающими уроки черчения. Оказалось, мы на просвет с пятнами, а вещи сломаны. Мне этот реализм по душе, знаешь ли. Все говорят: «Добро пожаловать в новый мир», но я наконец выдохнул всю неуверенность: мир всегда был таким. Всегда это чувствовал, видел, слышал, правда, будто за глухим матовым стеклом, без уверенности, что это лишь игра теней. Никто не верил, обвиняли в излишней рефлексии, искажении реальности, бурной фантазии и чрезмерной критичности взглядов. Если хочешь мое мнение, мама, то не происходило с последней мировой войны ничего более важного, чем этот карантин. Остается гадать лишь, что наступит после. Уже сейчас вижу, как в модернистских традициях пробивается отрицание. Если так — лучше бы карантин не заканчивался. А если и закончится (что еще не факт), я обязательно снова поменяю жизнь — перечеркну и запишу новую, без надежд и наивных вер.

На последнее письмо ты так и не ответила. Не случилось ли чего? Надеюсь, просто почта сейчас нестабильна, и письмо еще не дошло. Отправляю тебе это не дождавшись. Ты просила писать, не останавливаться, но все же, хотя бы черкани две строчки, мол, все в порядке, просто замоталась с огородом, зато урожай будет разнообразным… И если сядешь писать, пиши больше о себе и что вокруг тебя, а не обо мне. О себе я сам пишу достаточно.

Твой сын.

Здравствуй, мама!

Прости, что молчал, сейчас это дело, в общем, обычное. Разливаю чилийский Sauvignon Blanc в распухший бокал, молча смотрю на него, молча пью, хороня солнце, молча засыпаю. Видела, как ярко горит Венера на небе?

Получил твое письмо с сильным запозданием, определил это по ощущениям, которые ты в нем описывала. Что пандемия эта, мол, смешна, что бывали и пострашней дела, смеялась над беспокойствами в столицах и язвила, что «по вашим улицам патрули не ездят». Прошло всего две недели, и даже в твоем скучном городке не курсируют заедливые таксисты, а по улицам маются перебежками люди с лицами, пересеченными повязками. Мы, мама, всегда с презрением относились к смерти. А вместе с тем, обладая безграничной бытовой свободой (в отличие от свободы законной или политической), никак не готовы ее скрывать в застенках. И ты вот такая же, ох, мама-мама. Я знаю, как тягостно тебе быть дома, смотреть на иссохшие улицы, уставать от домашних запахов и тянуться к форточкам да щелям, чтобы расслышать смолу из лопнувших почек. Как много и суетливо ты работала, и как в теле твоем не уживается убранный покой. Не знаю, повзрослела ли ты за последние недели, но пожалуйста, попытайся пережить эти пару месяцев. А как только все закончится, я примчу, будем пить чай и разговаривать о простых вещах. Если захочешь, о сложных тоже. Мы вместе растрясем скопившееся в стенах одиночество.

У нас все поменялось. Земля больше не шар с атмосферой, открытой в космос, а полый резиновый мяч. И в него все нагнетают давление. От движения плотных частиц нарушаются законы физики. А привычные, людские, и подавно. В магазинах (хожу все реже) и так приторная любезность продавцов совсем вышла из нормы. Эти «здравствуйте», «будьте добры», «приходите еще», «не желаете ли кофе с собой?» на деланом русском. За таким обсуждением сделок сущность товара пропадает. Мерзость какая. Нам так не идут эти выверты, так не к лицу, мама. Все борются за копейку, понятно. Нельзя вообще сказать, что в поведении людей что-либо нелогичное. Где-то любезны, а где-то… интернет-издания все чаще стали упоминать уличные девяностые. Наверняка сейчас нерв дернул твое лицо (поди угадай, снова ли в насмешке или от отвращения). Вчера пришла новость, как на девушку возле подъезда напали, отобрали пакет с продуктами и врезали прямо кулаком по носу. Не сломали вроде, но вычурная анатомия лица обошла интернет очередным мемом, где-то даже с шутками. Девушку жалко, но еще жальче озлобленные глаза. Злоба нам тоже не к лицу.

На асфальтированных тротуарах Питера больше не печатают «отдых» с набором имен от «Яна» до «Светлана» с выбеленными фигурами танцующих у шеста женских фигур. Теперь на этих же местах рисунки больничных масок «с доставкой на дом». Даже привычный для города бизнес покорежило. Стало как-то противней, что ли. Старый Рим лучше нового. Потухли вывески салонов и магазинов, петербуржский иней размыл их границы. Смотрю через пластик окна, угадывая звучные надписи. Не разглядеть.

Вчера мчал по скоростному диаметру среди ночи, что уже втерлась в доверие. От скуки нажал на педаль до глухого упора, кресло надавило на спину, замелькали смазанные фонари, зазвенели отбойники по обочине. Машина протыкала воздух над пустой дорогой, в вихрях ветра позади колыхалась моя душа, не поспевая за скоростью. В такт неровностей дороги дребезжала голова, полная догадок, что реальность может быть только сном. Требовалось это проверить. Но тут яркий свет, съезд, металлические полосы рассекают магистраль, поперечнополосатая дорога. Педаль упруго отступила вверх и все закончилось, сон продолжился. Лучшее наказание для человека, который все носит внутри себя. Небо просвечивала Венера.

Так прошла единственная за неделю вылазка. А дальше новый дом, где от кофе болит небо, где ошибаюсь в размерах предметов, где слова летают полукругом по комнате, и в углах застряла тень. Наливаю сухого белого и играюсь с ней в «кто кого переглядит», но всегда проигрываю к концу бутылки. Тень выползает и затягивает видоизмененную комнату, съедая потолок и стены, чавкает, довольно утирает рот и успокаивается. А потом распарывает мое тело сверху-вниз, запускает ледяные, плохо сделанные пальцы к сердцу и плотно его сжимает. Систола-диастола-систола-диастола — накачивается трусость чувств, пока за спиной таинственно шевелятся занавески. Они пугают. Смотрю в темноту, по которой бегают белые продолговатые червячки, словно в глазах моих завелись паразиты, и фантазирую рваные кусочки прошлого, пронося их в настоящее контрабандой. Начинается разговор с тысячей внутренних собеседников, из которых только один настоящий. Задача — выяснить за ночь, кто же это. Вино заканчивается, резонанс вен и артерий вколачивает сон и никак не дает удержать пойманную мысль. Попробую следующий раз, в такую же бессмысленно позднюю ночь. Лечу в глубокий колодец сновидений.

По щели между шторами понятно, какой будет день. Раскрываю створки, вижу, что небо сегодня сделано из того же, что мои глаза. Снизу истонченные потоки людей, с которыми хочется перемешаться, но чертов карантин давит на совесть. К вечеру с поверхности стекол схлынет жар от больного солнца и улицы укроет мелкая крошка дождя. Кто сказал, что Питер непредсказуем по погоде?

А потом публичный день, звонки, письма, пометки на полях, неаппетитно состарившееся лицо в экране монитора, кокаиновые глаза в зеркале. В холодильнике скулит со скуки Sauvignon Blanc, дожидаясь вечера. Жизнь — это вопрос стиля, но в ней ничего не поменяется — спин вращения дней постоянен. Вечером замечу, что снова что-то не так в расположении дверей, и что окно снова пытается улыбнуться. Из глубины его поднимется пузырек воспоминаний и лопнет брызгами.

Впрочем, все это нелюбимая тобой лирика, прости, я обещал быть попроще. Давай о самом важном, больше вообще ни о чем другом. Я здоров, спокоен и счастлив. Тишина застилает мне сердце и почти ничего рядом нет, от того и тихо. Мы все переселились в уединенный дом возле Финского залива посреди смолистых елей. И пусть это лишь метаморфоза квартир и комнатушек, пусть это лишь в голове многих, все удачно сложилось. Говорят, мир не станет прежним. И это правда только потому, что над прежним есть время подумать.

Я скучаю по тебе, мама. И знаю, ты скучаешь по мне. Нужно лишь чуть времени, и увидимся. Его-то сейчас в достатке. Пиши мне слова, складывай их в мысли, буду очень ждать.

Твой сын.

Здравствуй, мама, привет, дорогая!

Если бы только знать, что станет с настоящим, когда оно станет прошлым. Будут ли дни такими же сочными, как кажутся сейчас, или останутся лишь голые мысы памяти, воткнутые в океан, в котором дальше не встретить берегов. Если бы только знать, мама! А ведь без этого жизнь становится вектором, в правильность указания которого лишь веришь зажмурясь. В верное окружение мыслей и предметов да в правдивость цветов. Потом вдруг оказывается, что молоко было с лимонным привкусом, а от мороженого помнится лишь вафельный стаканчик. Бессмыслица прошлого обнуляет настоящее, в том числе все «будущее» настоящее.

Я болен, мама. Лежу с температурой и корчусь от повышенной кислотности желудка, трудно дышать как от сигаретного дыма, и влага проступает между пальцев, будто вот-вот отрастут перепонки. И если бы это был лишь популярный вирус… Но нет, обычное похмелье, в котором я водянистыми глазами смотрю в незамысловатый потолок и вспоминаю то вкус вчерашнего вина, то вчерашней вины. Своими последствиями противно и то, и другое, отчего похмелье плотнее подбирается к горлу. Я наглотался тишины, высмотрел все уголочки комнаты, изучил все острые углы и щели, рельефы занавесок и диагональ паркетной доски. Тошно, мама.

Не переживай, просто вчера напился и что-то столкнуло меня с края души в сумерки. А утром, как и любой ослабший больной, что непременно хочет жить, потянулся к оберегу и решил тебе написать. Напился, в общем-то, бессмысленно, туповато и бездарно. Не от скуки, разочарования или веселья. Машинально как-то. Просто зачерпывал бокалом вино и переливал в себя. И все казалось ярче и сочнее еще вчера, а сейчас солнечный туман давит на виски. Но пройдет через пару часов, как проходило и за день до, и перед ним. Я перепробовал все виды Sauvignon Blanc, мама, и готов перейти к другим сортам. Тело мое еще крепко для этого, не переживай за него.

Новости с твоего городка совсем тревожные. Патрули да караулы разворачивают людей домой, по дорогам не пробраться через блокпосты, по рупорам, установленным на разъезжих машинах, просят оставаться дома тем же голосом и интонацией, что еще месяц назад предлагали свежее мясо. Вот и до вас добралось. Иногда кажется, что это борьба не против вирусов, а против сел и городов, да тех, кто их наполняет. Вирус живет в нас, и чтобы его убить, логично, следует убить хозяина. Говорят, другого не дано, хотя доходят разные слухи. Как ты считаешь, мам?

Обстановка все сложней, это правда. Потихоньку люди начинают голодать, в школах беспорядок от технически-неграмотных учителей и несуразной учебной программы (она и раньше желала добра). Все чаще вижу рыкающие взгляды да оскалы, что проступают даже через маски на лицах. Походки гуляк стали какие-то неровные, будто тянет в пояснице. Как бы не было бунтов, настроения такие, знаешь ли. Вчера услышал новую песню Сплина, сердце окровилось. Певец обращался к Гарри Поттеру (такой волшебник из книг) с просьбой помочь в глухом изжитом месте (с намеком на Россию, надо думать). Говорят, сверху отреагировали советом певцу расслабиться, налить вечерком бокал красного и постараться не пролить пару капель на майку в области сердца. Эти обмены текстами и подтекстами очень утомляют, мама.

В остальном у меня не плохо. Хоть и слышу надломленные голоса уставших коллег, сам бодр, силен, уверен. Завтра день в окне раскрасится опухшим солнцем, а с ним придут вопросы, что нужно решить, и пока они возникают — будем жить. По вечерам со мной все так же полюбившаяся комната с бродячими тенями, что пугают, пока сплю; омертвевший двойник в окне и ноготок луны над его головой. Из темноты все так же набрасываются фонари, когда хожу за сигаретами. Пока сижу, рассматривая кривизну дверных проемов, сзади что-то хлопает в ладоши, отбивая синкопу, и в ее такт стучит мое сердце. Знать, с ним что-то неладно, но с этим разберемся потом. Пока сердце на износе, душа-то на сносях, от того и спокойно. Сложно замерить состояние, все будто онемело от удара тупого предмета (вроде баржи). Главное дух, а вот его вы с отцом передали, смешав ваши крови, предостаточно.

Вчера купил цветы. Себе, любви и миру. Цвет из тех синих оттенков, что превращаются к вечеру в фиолетовый, особенно если в Питере «дождь едва снег». То листки изгибаются волной, почти вянут, то снова остры; то мелкая судорога по ним, то твердость характера. Что-то не так с ними, что-то происходит внутри их структуры, но не понять, что именно. Въедаюсь сонными глазами в ветвистые строения прожилок и перетяжек, пытаюсь разгадать суть природы, прочитать заколдованные иероглифы, чтобы расцвести самому наконец. И порой покажется, что получается — стебли вдруг начинают дрожать, сердцевинка цветка двоится и расплывается, будто вот-вот что-то заговорит с того края вселенной через бутон-микрофон, и все станет ясно. Но это лишь заплывшие глаза, которые требуется приструнить, не дать воли. И все возвращается в привычные границы. Неужто мир затянул меня с собой в сумасшествие? Неужто я, наконец, схожу с ума?

Писем от тебя все нет, не знаю, как найти тебя, как ощутить рядом хотя бы через слова. Но знаю, ты жива и здорова. Откуда это знание? Отправляю тебе эти послания, что становятся все короче и болезненней. Рано или поздно переживший вирус почтальон донесет их до тебя, ты выйдешь утром и увидишь распухший от страданий почтовый ящик. Когда всем уже можно будет выйти на улицу, ты одна проведешь еще день за чтением этих писем. И будешь плакать и смеяться одновременно. Твои загнутые завитушками чувства от того, что я есть. Поверь, мама, сам плачу и смеюсь от того, что это так. Но я все еще буду, так уж решил.

Твой сын.

Здравствуй, мама!

В каждое время может появиться герой, харизматичный, сильный ментор, что входит в жизнь как бы не с той стороны, с черного входа, разрубая собой ночь. Из числа тех, что какое-то время существует человеком, в общем, обычным, а через месяц или столетие становится человеком, рассказанным словами на номер больше привычных. И когда так случается, когда он вдруг уходит, все становится неудобным, будто вместо разномастных рук обе левые и с этим лишь нужно привыкнуть жить. Такого я недавно встретил, мама. Лишь чуть его зная, можно предположить, впрочем, что он сам мне встретился.

Случилось в обычный вторник утром, пока выбирал зеленые яблоки посреди фруктового островка местного супермаркета. Он привлекал внимание с самого входа — расталкивал застоявшийся магазинный воздух, ровно дышал и рассматривал предметы и продукты на полках. А потом близко подошел, поднял из деревянного ящика фрукт с гладкими краями, понюхал (глубоко, с закрытыми глазами) и протянул мне: «Этот будет хорош». Затем подмигнул и заставил чувствовать неловкость, с которой я чуть быстрее продолжил класть яблоки в пакет, уже не перебирая. А потом он не дал мне уйти насмешливой фразой: «Как проходит ваша самоизоляция?». Что можно ответить, соблюдая чувство такта? Разговор как-то растекся сам, потом мы были у кассы, позже оказались на улице, и вот сигареты сами доставались из глухой пачки. Он попросил зажигалку, огонь светился внутри острого заигрывающего взгляда, пока искрами раздувался огонек сигареты. Потом предложение стать попутчиком, мое согласие, молчаливый полосатый переход через дорогу и начало неуютного разговора.

Я так и не запомнил имени (и, кажется, сам не назвался), так сильно заняли внимание его сильные детали лица: глубоко посаженные скандинавские глаза (одновременно двух глубин — радужки и какого-то мутного пятна под ней), русые брови над ними, играющие венами виски с нитями, что появляются у людей, неприлично часто улыбающихся. Лицо, его лицо было притягательным. Оно исповедовало культ скул и ямочек на небритых щеках, виделось с особой матовой мудростью и было упругим и сдержанным. Все в нем, от движения пружинистых рук до деланой, замшевой походки с крутым подворачиванием ступней складывалось в личность значительную, реалистичную и сказочную одновременно.

Мы говорили о разном, но какая бы тема не озвучивалась (хотя все они были около пандемии), ему удавалось смутить меня бестактными фразами (что звучали то ли вопросом с вызовом, то ли насмешкой), какие не говорят при первой встрече. Иногда это были даже целые монологи вроде: «А ты не думал, что глупо связывать жизнь после смерти с основами мира? Почему вдруг, если умираешь, то обязательно узнаешь, для чего все вокруг создано, кем и когда закончится?». Или доставал фотографию с выжигающей поле со зрелой пшеницей вулканической магмы и спрашивал: «Вот, смотри, достал свежую фотографию ада. Как тебе кажется, есть ли в нем хоть какие-то перемены?». Спрашивал это так, будто у меня было с чем сравнить. Каково, мама, с таким попутчиком? (пишу и улыбаюсь сам, ведь ситуация и правда комичная). Отказать в разговорах у меня так и не вышло.

Мы шли, как оказалось, крупных десять минут (потом я прошел тот же путь снова, насколько удалось его вспомнить). Я наблюдал за тем, как он прямыми ладонями нарезает воздух ровными ломтями и удивлялся, как ему удалось так быстро забраться в самые дальние углы моего душевного чулана, куда с пылевым облаком раскрылась дверь прямо на моих удивленных глазах. И все ловил себя на мысли, что никак не хочу ставить преград столь прекрасному проникновению в места, куда сам уже давно не захаживал.

Расстались мы у подъезда. Он хлопнул меня по плечу (плечо задумалось), вручил показанную ранее фотографию (шлепнул ей по прощающейся мужской ладони) и под изготовленный губами свист ушел за угол виляющей походкой. Очень впечатлил меня этот человек, мама. Какой-то он не логичный, будто искусственно воткнутый в мир. И разбирая эту нелогичность под треск возвышающего меня лифта, я понял, что только что разговаривал сам с собой. Не испугался. И ты не бойся.

Теперь стою на ночном балконе и рассматриваю рыжую фотографию. И все думаю, а действительно, изменилось ли что-то в аду? Но фото тут же растворяется в руках, и снова город смотрит на меня стоокими многоэтажками, звезды жмутся к луне, и дождь, такой спокойный, способный идти что день, что месяц, что пять лет, просто потому что Питер для этого предназначен. Отворачиваюсь от пейзажа (в обиде отворачиваются и дома, и дождь, и город) и снова возвращаюсь в постель, что стала лишь пародией постели в комнате, где вместо окон то ли зеркала, то ли окон нет вовсе (куда же они делись?). Но чтобы окончательно не съехать, тут же сажусь и пишу тебе, мама. Если есть что-то реальное, так это ты, придавшая материальность моему телу, на поверхности которого живу.

Правда и за это держаться все сложней, от тебя так и нет писем. Сейчас пишу, и лезут мысли, не путаю ли я тебя с кем, как недавно было с магазинным другом? Очень прошу, умоляю, просто дай весть. Слово, даже пустой конверт без обратного адреса, что угодно. Иначе растворюсь совсем, иначе незримые ранее люди будут жить со мной в этой комнате с обезумевшими потолками вместо стен. Я кричу тебе, но охрана не выпускает из здания звуки. Штрафует, задерживает, связывает. Только письма.

Твой сын.

Здравствуй, мама!

Не писал почти две недели, но даже этот срок короче твоих неответов, которых я совсем перестал ждать, просто смирившись с вероятной поломкой почтовой системы (впрочем, как и с поломками других систем, от водоснабжения до дорожных работ). Надеюсь, последние письма к тебе не доходят и не тревожат сердце, ведь рассказать кроме того, что я день за днем топлю память в вине (в смысле алкоголя), пока внутри головы продолжается бунт, больше не о чем. Понимаю, такой стиль жизни сыновьям не желают. Пусть это письмо просто куда-то пропадет, или… мне, в общем, уже все равно. В то время пока целая планета ставится под сомнение, существуют и вещи (а вместе с ними и слова и события), что ставят под сомнения даже (ужас) тебя, мама. Впрочем, обо всем по порядку.

Я переехал в новую квартиру (старинную, с протухшими от времени стенами), где шуршат ногами новые особи теней, потолок расчерчен полосками луны, а комнаты отвыкли от людей. Три дня разбирал вещи, разделяя их на личные, очень личные и те, к которым прикасались другие, чужеродные сущностью своей. Последние со временем ушли в мусорные баки, так как порой переставали подчиняться новому укладу и то и дело жили своей жизнью — падали с полок, выпрыгивали в окна, стукались об углы и заползали под кровать, чем пугали по ночам, даже не дожидаясь моего сна. Об их пропаже не жалею, слишком уж они меня терзали. В остальном новое место оказалось идеальным. Днем свет жирно заливает комнаты, а вечером солнце как комар, напившийся крови, размягчает широкие окна, дождь сеет воду, шмякая капли о лепнину, темень ровно ложится по скругленным углам (такие дефекты комнат, видно, были в моде прошлого века), да свет фонарей раскрашивает лица прохожих в сепию. Тут прекрасный балкончик с черными гнутыми перилами, с которого видна неспособная к спокойствию Нева, разлинованная полосками света из окон Эрмитажа. Тут заканчивается граница нового дома, живу здесь я.

И покуривая на этой балконной границе (перегнув туловище через перила и насвистывая только что придуманный вальс), о удивление, мама, увидел магазинного товарища, о котором писал в последнем письме. Фигуру его коверкали фары автомобилей — сменяли маски лица, безобразили руки и ломали ноги, но спрятать знакомую прыгающую походку не смогли бы даже самые опытные костоломы. Прошлая встреча получилась какой-то оборванной, и я был рад снова его увидеть и тем самым продолжить ее. «Эй!» или «Ау!», лишь так я знал его имя. И он улыбнулся в ответ, молча поднялся в квартиру и мигом почувствовал себя здесь даже комфортней чем я сам. Варил себе кофе, листал разбросанные книги и ставил пометки на полях, громко смеялся и криво, но смешно шутил надо мной и моей нерешительностью в своем же жилище.

Потом мы гуляли вдоль Невы, а Кир (думаю, он соврал со своим именем, но сомневаться в этом я не осмелился) как дикая обезьяна показывал пальцем то на шпиль Петропавловской крепости, на мачты «Летучего голландца», то едко комментировал пафос рассевшихся по лавочкам девушек с раздутыми губами. А потом началось что-то абсурдное. Мы взяли бутылку моего любимого новозеландского Sauvignon Blanc (как оказалось, любимое и для Кира тоже), спустились к воде и молча распивали прямо из бутылки. А когда разогнавшаяся по телу кровь проголодалась, Кир выбежал на набережную, поймал первого попавшегося курьера из Яндекса и попросил его привезти какой-то еды прямо сюда. Тот отказывался и просил сделать заявку по адресу через приложение, но Кир настаивал, огрызаясь в ответ, мол, «что ты за курьер, который в Питере на набережную еды привезти не может», шлепнул его под затылок, спустился обратно и спросил, есть ли у меня это чертово приложение, без которого невозможно поесть. Я заказал что-то из «Теремка» (Кир снова плевался матом: «Почему нельзя попросить курьера заскочить по пути за бутылочкой вина?»), а когда доставщик позвонил, вырвал трубку и сказал, что адресат внезапно умер и попросил в соответствии с ограничениями самоизоляции оставить пакет с едой на ступеньках возле причала по Мытнинской Набережной, угрожая, что если «тунгус» этого не сделает, его затаскают по судам за осквернение памяти умерших и даже указал номер статьи УК РФ, которая грозила бедняге.

Примерно в таком настроении мы провели время до вечера. Он постоянно цеплялся к прохожим, разговаривал самыми затасканными выражениями, а под конец завалил меня неприлично-личными вопросами. И пришлось рассказать о том, что прошлую нашу встречу я принял за шизофреническую фантазию (он усмехнулся, скривив рот), пожаловался сразу на сотни вещей, о которых меня не спрашивали: о докучавшем ожирении во время пандемии (смешок), о надоевшем кофе, что пора сменить на чай, не так сильно раздражавший нервы (смешок), на заклинившее время (ухмылка), на питерскую погоду и то, что не видно звезд среди развалин туч, когда они так нужны (зевок); и в конце концов на то, как бесконечно зол то ли на тебя, мама, то ли на сбоившую доставку почты, но в общем на письма, на которые все нет ответа. По последнему пункту Кир дал особый комментарий (напряженно, с презрением меня разглядывая), общий посыл которых ставил под сомнение твое, мама, существование и с намеком на мое психическое расстройство (уж если его, сидящего рядом, пару недель назад я спутал с галлюцинацией, как можно рассуждать о матери, которая не отвечает). Мне нечего было ответить, и наша встреча снова как-то неожиданно оборвалась молчанием и быстрым расставанием без обмена телефонами и социальными сетями. С балкона еще несколько минут можно было различить его пружинистую фигуру, которую размыл туман измороси.

И вот я снова один, пишу тебе глупое письмо и сомневаюсь в адресате. В ночном окне мелькает отблеск лица Кира, в соседней комнате кто-то хлещет в ладоши и шепчет: «Ее нет… ее нет… ее… нет… нет… нет». Но разум спорит и сопротивляется, ведь не может человек быть без матери, ведь кто-то его должен родить, ведь на кого-то же я похож, ведь откуда-то я взял адрес на конверте. А эти шепоты вокруг — просто искажения дождя. Есть ли кто-то на той стороне, мама? Если есть, то это кривая, злая шутка, что сводит с ума, когда безумие и так часть жизни. Я психану и выложу все наши письма в сеть, распространю их по всем каналам, и хоть одна из копий до тебя дойдет. А если нет… если нет тебя, мама, кто ответит мне, есть ли вообще я? Неужто Кир?

Пора спать. Снова придется выключить в аду свет, найти удачную комбинацию между подушкой и шеей, одеялом и простыней, матрацем и кроватью да попытаться скинуть день в пропасть сна без сюжетов. Тяжелый пьяный крен карусели в голове отвлекает, рефрен голосов в соседней комнате становится все тише: «Ее нет… ее нет… ее нет…». Кир не прав, я найду тебя, мама. Даже если тебя нет.

Здравствуй, мама!

Я перестал верить в бога и даже слово это стал писать строчными. Подумалось вдруг, что если все правда, что если он был, то почему все забирал, растворял и сжигал? И что если думать о нем, так обязательно хорошо, без злости и обид, а раз других моих мыслей он последнее время не занимает, то лучше о мертвом, чем плохо. Реальное, события, карты, лица и пальцы, мама, стали привлекать сильнее. И новые боги-люди очертились границами своих тел и посещают мой новый дом. Сильнее всех богов оказался мой новый друг, о котором писал месяц назад (как быстро летят белые летние дни в Питере, мама).

Он разбудил утром, громким голосом читал эти письма прямо напротив кровати. Насмехался, ерничал, пересказывал, коверкая наивные жалобы тебе о сложившемся беспорядке. Кривлялся детским голосом, а потом кинул всю пачку исписанной бумаги и неожиданно злобно, с молнией в глазах, назвал меня сумасшедшим психом, что пишет письма матери и никогда их не отправляет, «тут же жалуясь на отсутствие ответа».

Мне было стыдно. Стыдно и сейчас. Перед собой, что оказался так слаб в возникшем одиночестве пандемии и потребовались ненастоящие письма воображаемому адресату. Перед ним, полубогом Киром, что пришел наказать (страх даже перебил возмущение от проникновения в мою комнату. Сколько он тут?) И, наконец, перед тобой, мама, за то, что так и не нашел смелости скинуть хотя бы один конверт с пустыми страницами как символ того, что все еще жив. Перечитывая все, что собрал потом с пола, стало понятно — ни один текст не в состоянии передать жизнь как она была прожита (семь мелких писем, каждое не больше тысячи символов… какая жалкая жизнь). Лишь поэтому ни предыдущие, ни это письмо не будет отправлено. Даже в ответ на твои, что, не читая, выбрасывал. Эти письма себе, мама. А полубог Кир оказался моей озлобленной, приболевшей фантазией. Впрочем, как и предыдущие тридцать три года со всеми возведенными размашистыми храмами и полями, посыпанными селитрой.

Обстоятельства дали попробовать редкий сорт времени. Стоило закрыть всех дома, как явилось, наконец, из чего сколочен мир. Из курьеров, штрафов, изоляций, Zoom-ов и Skype-ов, из кино и кафе, курсов нефти и валют, вин всех сортов и мусорных пакетов. Интернет оказался самой реальной прокладкой между моим лицом и улицей, куда хочется плюнуть прямо с балкона и утопить в слюне. Потому что ненавижу. Потому что ухожу.

Сегодня меня настигла настоящая ночь, мама. Я завалил вход в квартиру камнями. Я беру себя в руки и несу в безопасное место. Я пытаюсь ничего не видеть. Я прикрыл сердце одеялом, чтобы было тише. Стены выгибаются, и через них проступают очертания ангела с кирпичными крыльями. Полновесный стук часов. Закрытые глаза, и нет взрослых слов для описания детства. Зато в нем есть ты, мама.

Твой сын.

#9 P.S.

Очень жаль, что кончилась надоевшая самоизоляция, такая незаконная, такая нелогичная и безвкусная. В глухом помещении без вариантов выйти наружу писалось пьяно, пряно и легко. Обычный (до) прерывистый образ жизни оказался привычным даже в своем непостоянстве, неопределенности и сомнениях. А эта безобразная глыба времени всех свихнула окончательно. Я думал, что разбираюсь в мелких вещах без замаха на крупные, но, как кричали философы Греции, целое больше его частей, и не стоит недооценивать мелочи. Они скрылись в мимике прохожих, в проступающих жилках на лице, культе скул, запахе изо рта друзей и коллег, мятой одежде. Вот из чего состояло целое — обычная бытовая жизнь. И я это упустил. Когда? Почему?

Почти все «здравствуй, мама» прочитала моя мама. Ей было больно в ответ мою на рефлексию настоящего. С перемытыми слезами словами она отвечала (закалка душой): «отлично, сынок, продолжай». Она дала мне сил не заморачиваться стыдом о своем писательском увлечении все умерщвлять и даже простила свою собственную смерть. Потому что меня самого было жалко.

Вместе с мамой все тексты прочли и мои друзья. Пока мой телефон не отвечал на звонки, мессенджеры, и социальные сети молчали в ответ, именно через тексты они узнавали, что я все еще жив и откликаюсь на молчание стен. Но им тоже было больно. Спасибо всем.

А я чувствовал онемевшую от ударов душу, размещенную в оштрафованный коронавирусный мир. Письма маме спасали, к кому еще можно было устремиться? Какая-то простуда выжгла все, что представлялось обычным. Я потерял любовь, я обрел ее снова. А разве могло что-то еще произойти?..