Здравствуй, мама!

В каждое время может появиться герой, харизматичный, сильный ментор, что входит в жизнь как бы не с той стороны, с черного входа, разрубая собой ночь. Из числа тех, что какое-то время существует человеком в общем обычным, а через месяц или столетие становится человеком рассказанным словами на номер больше привычных. И когда так случается, когда он вдруг уходит, все становится неудобным, будто вместо разномастных рук обе левые и с этим лишь нужно привыкнуть жить. Такого я недавно встретил, мама. Лишь чуть его зная можно предположить, впрочем, что он сам мне встретился.

Случилось в обычный вторник утром, пока выбирал зеленые яблоки посреди фруктового островка местного супермаркета. Он привлекал внимание с самого входа - расталкивал застоявшийся магазинный воздух, ровно дышал и рассматривал предметы и продукты на полках. А потом близко подошел, поднял из деревянного ящика фрукт с гладкими краями, понюхал (глубоко, с закрытыми глазами) и протянул мне, - «Этот будет хорош». Затем подмигнул и заставил чувствовать неловкость, с которой я чуть быстрее продолжил класть яблоки в пакет уже не перебирая. А потом он не дал мне уйти насмешливой фразой, - «как проходит ваша самоизоляция?». Что можно ответить, соблюдая чувство такта? Разговор как-то растекся сам, потом мы были у кассы, позже оказались на улице и вот сигареты сами доставались из глухой пачки. Он попросил зажигалку, огонь светился внутри острого заигрывающего взгляда пока искрами раздувался огонек сигареты. Потом предложение стать попутчиком, мое согласие, молчаливый полосатый переход через дорогу и начало неуютного разговора.

Я так и не запомнил имени (и, кажется, сам не назвался), так сильно заняли внимание его сильные детали лица - глубоко посаженные скандинавские глаза (одновременно двух глубин - радужки и какой-то мутного пятна под ней), русые брови над ними, играющие венами виски с нитями, что появляются о людей неприлично часто улыбающихся. Лицо, его лицо было притягательным. Оно исповедовало культ скул и ямочек на небритых щеках, виделось с особой матовой мудростью и было упругим и сдержанным. Все в нем, от движения пружинистых рук до деланой, замшевой походки с крутым подворачиванием ступней складывалось в личность значительную, реалистичную и сказочную одновременно.

Мы говорили о разном, но какая бы тема не озвучивалась (хотя все они были около пандемии) ему удавалось смутить меня бестактными фразами (что звучали то ли вопросом с вызовом, то ли насмешкой), какие не говорят при первой встрече. Иногда это были даже целые монологи вроде: «А ты не думал, что глупо связывать жизнь после смерти с основами мира? Почему вдруг если умираешь, то обязательно узнаешь для чего все вокруг создано, кем, и когда закончится?» Или доставал фотографию с выжигающей поле со зрелой пшеницей вулканической магмы и спрашивал: «Вот смотри, достал свежую фотографию ада. Как тебе кажется, есть ли в нем хоть какие-то перемены?”. Спрашивал это так, будто у меня было с чем сравнить. Каково, мама, с таким попутчиком? (пишу и улыбаюсь сам, ведь ситуация и правда комичная). Отказать в разговорах у меня так и не вышло.

Мы шли, как оказалось, крупных десять минут (потом я прошел тот же путь снова, насколько удалось его вспомнить). Я наблюдал за тем, как он прямыми ладонями нарезает воздух ровными ломтями и удивлялся как ему удалось так быстро забраться в самые дальние углы моего душевного чулана, куда с пылевым облаком раскрылась дверь прямо на моих удивленных глазах. И все ловил себя на мысли, что никак не хочу ставить преград столько прекрасному проникновению в места, куда сам уже давно не захаживал.

Расстались мы у подъезда. Он хлопнул меня по плечу (плечо задумалось), вручил показанную ранее фотографию (шлепнул ей по прощающейся мужской ладони) и под изготовленный губами свист ушел за угол виляющей походкой. Очень впечатлил меня этот человек, мама. Какой-то он не логичный, будто искусственно воткнутый в мир. И разбирая эту нелогичность под треск возвышающего меня лифта, я понял, что только что разговаривал сам с собой. Не испугался. И ты не бойся.

Теперь стою на ночном балконе и рассматриваю рыжую фотографию. И все думаю, а действительно, изменилось ли что-то в аду? Но фото тут же растворяется в руках и снова город смотрит на меня стоокими многоэтажками, звезды жмутся к луне и дождь, такой спокойный, способный идти что день, что месяц, что пять лет, просто потому что Питер для этого предназначен. Отворачиваюсь от пейзажа (в обиде отворачиваются и дома, и дождь, и город) и снова возвращаюсь в постель, что стала лишь пародией постели в комнате где вместо окон то ли зеркала, то ли окон нет вовсе (куда же они делись?) Но чтобы окончательно не съехать, тут же сажусь и пишу тебе, мама. Если есть что-то реальное, так это ты, придавшая материальности моему телу, на поверхности которого живу.

Правда и за это держаться все сложней, от тебя так и нет писем. Сейчас пишу и лезут мысли, не путаю ли я тебя с кем, как недавно было с магазинным другом? Очень прошу, умоляю, просто дай весть. Слово, даже пустой конверт без обратного адреса, что угодно. Иначе растворюсь совсем, иначе незримые ранее люди будут жить со мной в этой комнате с обезумевшими потолками вместо стен. Я кричу тебе, но охрана не выпускает из здания звуки. Штрафует, задерживает, связывает. Только письма.

Твой сын.