Новая ЭРА (Part II "Минус 25")

Минус 25

— Какой красивый у вас мальчик, — седовласая женщина, сидящая рядом с мамой и наблюдающая за игрой внука, решила разбавить утомительное ожидание под детские крики и визги. — Сколько ему?
— Шесть, — сдержанно ответила мама. — Скоро в школу.
— Ух, — женщина свела морщинистые губы в трубочку, — веселые времена вас ждут. Школа нынче очень сложная, дети взрослеют в три раза быстрее чем раньше.
Мама постаралась не закатывать глаза на очередное попахивающее ностальгией раньше, без которого не обходится в разговоре с пожилыми людьми. Она сдержалась даже показать какую-то недоброжелательность и мягко ответила, взглянув на женщину:
— Да, говорят, и программы поменялись, да и время поменялось. Денис умный мальчик, справится, думаю. Сейчас все дети умные, не так, как раньше, — слово «раньше» мама отчеканила с особой четкостью. — Он уже и читает, и друзья все его читают. Многие уже и писать умеют, что не так сложно, если умеешь читать. Вопрос школы, особенно в первые годы, состоит больше в наработке старательности и дисциплины, чем в получении знаний...
— А нагрузка-то какая, — прервала женщина. — Говорят, новые программы выпустили, много нового и раньше времени.
Я копался в песочнице на игровой площадке с другими детьми и слушал глухие отдаленные голоса. Песок сверху сухой и рассыпчатый, снизу холодный, рыхлый и влажный. В глубине влажности водятся насекомые, черви и, как мне тогда казалось, мурашки — какие-то непонятные животные, о которых говорила мама, когда дома бывало холодно. Сколько ни спрашивай маму, чтобы она наконец показала этих мурашек, она всегда очень странно улыбалась, гладила по голове и отвечала: «Когда-нибудь найдешь и увидишь сам». Они не переставали пугать своим неизвестным видом, но это лишь разжигало детский интерес. В песочнице попадались жирные волосатые гусеницы, я протыкал их маленькой палочкой, наблюдал, как они перекручиваются в разные стороны, выпускают прозрачный сок, но со временем становятся все более вялыми.
— Что правда, то правда, — нехотя отвечала мама женщине. — Но учиться всегда было тяжело. А у вас внук?
— Ой, — отмахнулась женщина, — не внук, а чертенок. Вон он, кучерявый мальчик, Никита. Хлопот с ним столько, что родителям не дает работать. Вот, — женщина развела руками, — бабушке приводят. Я уже и забыла, как оно, с детьми обходиться, в них сил и любознательности колодец, что бабушка может ему нового сказать? За это дети бабушек любят меньше, но чувствуют рядом со старостью спокойствие. Отец все удивляется, как я с такой юлой справляюсь. А я смеюсь, мол, само получается, нужно только время прожить.
Мама молчала в ответ, а я вдруг нашел. Показалось, они кусаются за палец и пускают свои яды, от которых гудит в голове — у-ууу-у-ууу — и все видится размытым и смазанным, будто нарисовано пастелью. Воздух вокруг песочницы стал расходиться кругами, похожими на рябь воды, только сразу во все стороны. Частота этих волн сливалась с ритмами жужжания и пульсирования головы. Я взялся двумя руками за уши и, закрыв глаза, помотал головой, но ничего не помогало, напряжение в висках только нарастало, и от страха я закричал:
— Мама, мама... меня мурашки укусили.
Закричал, видимо громко и необычно, мама сильно испугалась, это было видно по ее встревоженному лицу, рассеченному тонкими полосками волосинок, выпавших с ее короткого хвостика, пока она бежала к песочнице. Смотреть было невозможно и почти что больно, только боль эта скорее внутренняя, душевная или моральная, что было очень сложно описать в пять лет. Я, едва открыв глаза, смотрел сквозь тонкую пленку слез на мутное мамино лицо. Оно двоилось, троилось, много лиц, десятки, сотни, и все двигались шлейфом друг за другом, но все это была мама. В одном лице были видны ее белые зубы, в другом глаза, полные страха, волосы перебирали свой строй на голове в множестве вариантов, но все это была мама, и через несколько секунд мне стало спокойней, гул в голове не прошел до конца, но немного успокоился, слился с многоликостью мамы, двигался и шипел в такт ее множественных движений.
— Мама, все хорошо, меня просто мурашки укусили, ты не бойся.
Но мама не просто боялась, она была в ужасе и растерянности. Схватила меня с необычной жесткостью на руки и побежала. Куда, мне кажется, сама не понимая. Может быть от страха. Я свесил голову и смотрел, как быстро движутся ее ноги по выщербленной асфальтовой дорожке и пытался сконцентрироваться на каком-то одном варианте движений, иногда это получалось.
— Мама, осторожно, тут ямка, — глухо просопел я, когда мне показалось, что мама вот-вот споткнется и мы повалимся на асфальт, сдерем колени и локти. Даже не показалось, я был в этом почти уверен и почувствовал боль где-то на лбу, потом еще и еще, бесконечно больно. Но затем все резко стихло, мама ловко перескочила выбоину в асфальте, перед которой лежал высохший глиняный комок, о который мама чуть и не споткнулась. Или споткнулась, но к тому времени в голове все совсем слилось и было очень сложно что-то разобрать — ни звуков, ни движений, ни цвета. Серый однообразный мир вокруг и белый вселенский шум.

Спокойней стало в больнице. Мне не дали отдельной палаты, таких в районной просто не было, но поселили в самую малолюдную для взрослых (в палатах для детей не было мест тоже). В ней я провел два или три месяца, пока врачи пытались понять, что произошло, ведь никто не верил, что меня и правда покусали мурашки. Тогда, ребенку, мне казалось это вполне серьезным диагнозом и хотелось достучаться до врачей, чтобы они начали лечить настоящую болезнь, а не пытались найти какую-то несуществующую. Но врачи даже не улыбались, чем дальше, тем тревожнее смотрели на меня, а я смеялся в ответ, разглядывая их множество лиц, и эта множественность становилась уже привычной.
В палате лежали еще двое взрослых мужчин — дядя Коля и дядя Сережа, они постоянно играли в шахматы или плели игрушки из использованных капельниц, которые торжественно вручали мне. Иногда кто-то приносил им алкоголь, который разливался в чайные стаканы и также как чай и употреблялся — не морщась, маленькими глотками, притворяясь, что он горячий, когда мимо палаты проходили санитары или посторонние. Иногда меня просили постоять на шухере, пока дядя Коля (водку приносили обычно ему) доставал бутылку и разливал. Я вставал рядом с дверью и незаметно подглядывал в длинный коридор, покрытый светло-коричневым рваным линолеумом и смотрел за прохожими, больными и врачами, предупреждая о том, что кто-то сейчас зайдет или просто заглянет.
— Малой, а ну, иди посмотри, как там в коридоре, — потирая руки, обращался дядя Коля в очередной раз. — Мы тебе пока сюрприз приготовим.
Только нога опустилась с кровати на пол, как загудела голова и в размазанном пространстве дверного проема показался главный врач Семен Константинович.
— Семен Константинович же, — ответил я, потирая виски.
— Что Семен Константинович? — переглянулись мужчины.
— Вон, — я указал на дверь, где стоял врач, но сам на нее не смотрел, очень сильно болела голова.
Мужчины снова переглянулись, махнули рукой и начали разливать, но тут в дверях мы услышали грозный голос главного врача, который, без сомнения, был невероятно зол, топал ногами и кричал на моих соседей, мол «как можно в месте, где вас лечат, так нахально употреблять... как можно позволить делать это прямо перед ребенком», и все в таком духе. Им даже пригрозили выпиской из больницы, на что дядя Сережа указал на меня и пригрозил в ответ:
— А ничего, что малой вообще лежит во взрослой больнице?
Врач покраснел от ярости, покачал головой и ушел, пробурчав под нос:
— Ну все.
Дядю Сережу и дядю Колю не выписали, но они каким-то образом очень быстро смекнули о возможности удаленного шухера и через пару-тройку тестов стали по полной использовать такую возможность. Экспериментальным путем мы все вместе выяснили, что удается проследить не более трех минут вперед, чему не переставали удивляться мои новые друзья, но в общем, это имело для них только одно практическое применение, а вот я наконец стал понимать, неосознанно, по-детски интуитивно, что со мной происходит на самом деле.
Врачи так и не смогли поставить диагноз постоянным головным болям, которые то усиливались, то стихали. Врачи по очереди и по строгому расписанию щупали, пальпировали, измеряли и опрашивали, но раз за разом приходили к одному и тому же диагнозу — мигрень, с которой яростно не соглашалась мама, устраивая скандалы с сопутствующими угрозами пожаловаться «куда надо».
Однажды приехал какой-то крупный врач, который не приходил сам — к нему только приводили больных. Он был крупный телом, седовласый, с добрым лицом и толстыми мясистыми морщинами на щеках и вокруг глаз.
— Так-так, Денис, — похлопал он по голове, — голова болит?
— Да, — скромно отвечал я. Было холодно стоять раздетым на полу.
Врач наклонился поближе к лицу и мягким голосом и с очень добродушной улыбкой сказал:
— На самом деле, у всех взрослых болит голова, но мы привыкли этого не замечать. Просто молчим и не жалуемся. Может быть, иногда, когда устаем, мы потираем виски или у переносицы, закрываем глаза, и все как-то успокаивается. Наверняка и твоя мама так делает, неужто ты не замечал?
— Да, я видел.
— Ну вот, — врач похлопал по плечу. — Просто ты уникальный ребенок, который вдруг раньше всех стал взрослым. И тут ничего хорошего, конечно же. Все взрослые потому и хотят вернуться в детство, когда ничего не беспокоило их ум, когда не было этого бесконечного гудения и днем и ночью, потому мы так и печалимся о прошедшем. Но в твоем случае и плохого ничего нет, ведь рано или поздно это должно было произойти, и тут раньше встанешь — раньше выйдешь. Понимаешь, о чем я?
— Наверное, — пожал я плечами в ответ.
— Ну вот, молодец. Как и любой взрослый, ты должен терпеть и не жаловаться, быть стойким. Напоминать о том, что ты мужчина, я даже не буду, — доктор махнул рукой куда-то в сторону, или махнет через время. — Я вот не жалуюсь ни маме, ни папе, ни начальнику. Все и так понимают, какой в этом смысл. Я скажу твоей маме, конечно, но она мама и будет беспокоиться с непривычки, нужно будет ее приучить к тому, что ты взрослый. Понимаешь?
— Да, Семен Константинович, я не буду жаловаться.
— Ну и славно. Есть некоторые лекарства, специально для взрослых, я их выпишу и передам твоей маме. Ты уж их пей, как только будет становиться совсем худо, но со-временем, обещаю, — он снова похлопал меня по плечу и улыбнулся, — ты привыкнешь.
Меня выписали в тот же день. Мама плакала, а я радовался, что стал взрослым.