Утопия для одного: частная жизнь Герберта Уэллса

Становление бунтаря

Общественный имидж Герберта Джорджа Уэллса, который он сам десятилетиями старательно выстраивал и полировал, являл миру фигуру пророка, мыслителя и респектабельного интеллектуала эдвардианской эпохи. Это был человек, заглянувший в будущее в «Машине времени» и предсказавший ужасы глобальных конфликтов в «Войне в воздухе». Но, в то же самое время, за этим фасадом скрывался совсем другой человек, которого сам Уэллс в своих приватных мемуарах не без гордости аттестовал как «Дон Жуана среди интеллигенции». Чтобы понять, как невзрачный, пухловатый мужчина с писклявым голосом превратился в одного из самых плодовитых любовников своей эпохи, нужно копнуть глубже — не в светские салоны Лондона, а в удушливую атмосферу провинциальной галантерейной лавки.

Он родился в 1866 году в местечке Бромли, графство Кент, в семье, отчаянно балансировавшей на грани между мелкой буржуазией и откровенной бедностью. Его родители, прежде трудившиеся прислугой в большом поместье Аппарк, вложили все свои скромные сбережения в небольшую лавку, торговавшую фарфором и спортивными товарами. Дело не шло. Бромли в те годы, оставаясь административно в графстве Кент, на деле стремительно превращался в пригород большого Лондона. С приходом железной дороги в 1858 году он стал спальным районом для столичных клерков и коммерсантов, но для таких мелких торговцев, как Уэллсы, это означало лишь усиление конкуренции. Патриарх семейства, Джозеф Уэллс, профессиональный игрок в крикет, зарабатывал на спорте кое-какие деньжата, но это была сезонная и ненадежная работа, зависящая от формы игрока и от его удачи в конкретный день. Мать, Сара Нил, жила в постоянном, почти невротическом страхе скатиться вниз по социальной лестнице, обратно в ряды прислуги, что привило ей маниакальную заботу о внешних приличиях и респектабельности. Этот ранний опыт столкновения с жесткой и унизительной классовой системой Англии навсегда отравил Уэллса глубокой обидой. «Постоянная угроза бедности, — писал он в «Опыте автобиографии», — висела над нашим домом, как дамоклов меч». Все рухнуло, когда отец, неудачно упав, сломал ногу. Травма положила конец его крикетной карьере и лишила семью последнего стабильного заработка. Для четырнадцатилетнего Герберта, которого домашние звали «Берти», это означало конец книжного детства и начало того, что он позже называл «несчастным ученичеством у драпировщика». Это была не просто работа, это была социальная и духовная каторга.

Система ученичества в викторианской Англии была формой узаконенного рабства. В 1881 году Уэллса отправили в Портсмут, в галантерейную лавку «Hyde's Drapery Emporium». Годы спустя он будет описывать те дни как «жизнь, полную значительного нервного напряжения». Рабочий день начинался в семь утра и заканчивался в девять вечера, шесть дней в неделю. Другие ученики, такие же мальчишки, как и он, жили в тесной общей спальне на чердаке, питались скудно и однообразно, и находились под постоянным гнетом строгих правил, подвергаясь штрафам за малейшую провинность. Сама работа была изматывающе монотонной: разворачивать и сворачивать рулоны ткани, часами стоять за прилавком, угождая капризным покупательницам, вдыхая «слабо-сладковатый, спертый запах текстильных товаров», который он возненавидел на всю жизнь. Это был мир, где совсем-совсем не было места его любимым книгам, высоким идеям и хоть какому-то интеллектуальному началу. Но именно здесь, в этом удушливом мирке, созрел его внутренний бунтарь. В этой вонючей каморке галантерейщика он видел словно микрокосм всего британского общества — иерархичного, лицемерного и безжалостного к тем, кто находится внизу. Именно этот опыт стал основой, закваской, если угодно, которая позже будет питать его самые пронзительные социальные романы, такие как «Киппс» и «Колеса фортуны», где он с горькой симпатией описывал чаяния и фрустрации таких же, как он, клерков и ассистентов. Его будущая яростная борьба за «свободную любовь» и личную автономию была, по сути, лишь продолжением борьбы за побег из этой лавки — тотальным бунтом против любых форм заключения, будь то экономических, социальных или сексуальных.

Спасение пришло в виде образования, за которое он цеплялся с отчаянием утопающего. После нескольких неудачных попыток и смены нескольких мест работы, включая короткий период в качестве помощника аптекаря, в 1884 году он совершил прорыв — выиграл стипендию в размере гинеи в неделю для обучения в Нормальной научной школе в Южном Кенсингтоне, Лондон (позже ставшей частью Имперского колледжа). Звучит как клише, но это действительно был переломный момент в его жизни. Он вырвался. В лондонской школе он попал под крыло Томаса Генри Гексли (на самом деле — Хаксли, но кому какое дело?), выдающегося биолога, чья харизма и интеллект производили гипнотическое действие на студентов. Гексли, известный как «бульдог Дарвина» за его яростную и бескомпромиссную защиту эволюционной теории, стал для Уэллса главным наставником. Его лекции были не сухим перечислением фактов, а подлинной драмой, живописующей борьбу за существование видов. Его метод преподавания, основанный на практической работе в лаборатории, на вскрытии кроликов и лягушек, был революционным для того времени. Он учил студентов не верить на слово, а наблюдать, анализировать и делать выводы самостоятельно. Для Уэллса, чей ум томился в интеллектуальной пустыне галантерейной лавки, это было подобно глотку свежего воздуха.

Дарвинизм, в интерпретации Гексли, дал Уэллсу не просто знания, а нечто гораздо большее — мощнейшую интеллектуальную оптику, универсальную отмычку для понимания мира. Вселенная перестала быть статичным, богом данным творением и предстала как динамичная, постоянно меняющаяся система, находящаяся в процессе вечной эволюции. А раз так, то и человеческое общество, его институты, мораль и традиции — не священные догмы, а всего лишь временные адаптации, которые можно и должно разумно перепроектировать, если они устарели. Эта научная подготовка дала ему отточенные аргументы для беспощадной атаки на самые основы викторианской морали. Он пришел к выводу, что моногамия, сексуальная ревность и христианские заповеди — не абсолютные истины, а примитивные социальные условности, артефакты пройденного этапа эволюции, которые теперь, в новом индустриальном мире, лишь мешают виду развиваться дальше, на пути к «высшей форме» коллективного существования.

Таким образом, его скандальные идеи о сексе родились не из одной лишь, как выразился один из биографов, «приапической натуры», а были глубоко укоренены в его «научных, и в особенности эволюционных, идеях». Личная жизнь Уэллса превратилась в лабораторию для его социальных теорий, а он сам — в главного экспериментатора. Эти «эксперименты» были не просто метафорой, а его реальной жизненной практикой. Он сознательно вступал во внебрачные связи, рассматривая их не как греховные интрижки, а как полевые испытания своих идей о «свободной любви». Самым показательным опытом стал его нашумевший роман с Эмбер Ривз, блестящей студенткой Кембриджа и дочерью его друзей, видных членов Фабианского общества. Это был не тайный адюльтер, а открытый вызов. Уэллс и Ривз пытались создать «свободный союз», основанный на интеллектуальном партнерстве и сексуальной раскрепощенности, отрицая ревность и собственнические инстинкты. Когда Эмбер забеременела, это стало кульминацией эксперимента: рождение ребенка вне брака должно было доказать жизнеспособность новой модели семьи. Однако реальность оказалась жестокой. Эксперимент привел к колоссальному общественному скандалу, политической изоляции Уэллса и глубокой личной драме для всех участников. Он искренне не понимал, почему его попытка жить по законам будущего вызывает такое отторжение в настоящем. В его единой картине мира это были идеологически последовательные поступки человека новой формации. Но для окружающих это выглядело как эгоистичное и безответственное поведение, прикрытое псевдонаучной демагогией. Его убежденность в собственной правоте была абсолютной и часто невыносимой. Он не просто хотел переделать мир, он начал переделку с самого себя и своих близких, не считаясь с ценой и эмоциональными разрушениями, которые оставлял за собой.

После окончания учебы Уэллс недолго проработал учителем, а затем с головой ушел в журналистику. Настоящий прорыв случился в 1895 году с ошеломительным успехом «Машины времени». Роман, опубликованный издательством Уильяма Хайнеманна, стал литературной сенсацией. Первый тираж в 6000 экземпляров был распродан в течение месяца. Книга идеально попала в нерв эпохи fin de siècle (конца века), с ее страхами перед социальным вырождением, классовым антагонизмом (ярко выраженным в образах нежных элоев и звероподобных морлоков) и неопределенностью будущего. Уэллс в одночасье превратился из бедного учителя в мировую знаменитость и общественного интеллектуала. Его ранние научно-фантастические произведения, последовавшие за дебютом, — «Остров доктора Моро» (1896), «Человек-невидимка» (1897), «Война миров» (1898) — были не просто полетом фантазии; они служили платформой для едкой социальной критики и исследования пределов человеческой природы.

Вскоре, однако, он расширил свой диапазон, став ведущим «проповедником доктрины социального прогресса». Такие работы, как «Предвидения о воздействии прогресса механики и науки на человеческую жизнь и мысль» (1901) и «Современная Утопия» (1905), были уже не просто фантазиями, а подробными, хотя и спорными, чертежами нового мирового порядка. В них он, опираясь на свой научный бэкграунд, предсказывал появление механизированных армий, стирание национальных границ под давлением технологий и экономики, и формирование новой, транснациональной элиты инженеров и ученых. Для Уэллса личное и политическое были неразделимы. Освобождение человечества от оков национализма, капитализма и войн было немыслимо без освобождения от, как он считал, биологически неэффективных кодексов сексуального поведения. Он был не просто писателем; он становился тем, кого сегодня назвали бы глобальным инфлюенсером, социальным комментатором, чьи радикальные идеи о переустройстве общества начинались с самых интимных человеческих отношений. Он верил, что строит новый мир, и не видел причин, почему его строительство не может начаться в его собственной спальне. Этот симбиоз великих идей и неуемного либидо и стал определяющей чертой всей его долгой и скандальной жизни.

Две жены, два мира

Общественная борьба Герберта Уэллса за новый социальный и сексуальный порядок была бы невозможна без кардинальных перемен в его частной жизни, которая сама по себе была его самым смелым и долговечным экспериментом. Два его брака представляют собой два совершенно разных взгляда на институт семьи, две модели, которые он испытал с научной дотошностью. Первый послужил поучительной историей о том, как делать не надо, прототипом, отбракованным из-за фундаментальных конструктивных недостатков. Второй же превратился в незаменимую, идеально отлаженную домашнюю структуру, которая и обеспечила ему возможность для пожизненных внебрачных авантюр. Ключ к пониманию поразительной продуктивности Уэллса, как литературной, так и романтической, лежит в так называемом «Парадоксе Джейн» — сложной и, по сути, соучастнической роли его второй жены, Эми Кэтрин Роббинс, которой сам Герберт и дал прозвище «Джейн». Он сделал это потому, что считал имя «Джейн» более простым, коротким и практичным. Это очень характерная для него деталь, показывающая его стремление все упорядочить и подчинить своей воле, даже имя собственной жены.

Первый эксперимент, брак с его двоюродной сестрой Изабель Мэри Уэллс, заключенный в 1891 году, был обречен с самого начала. Он вступил в этот брак молодым и еще не нашедшим себя человеком, так что союз продлился всего четыре года и, по всем свидетельствам, оказался «неудачным». Причины краха лежали в двух плоскостях, имевших для Уэллса первостепенное значение: интеллектуальной и сексуальной. В своих безжалостно откровенных мемуарах «Г. Уэллс в любви», опубликованных посмертно лишь в 1984 году, он без тени смущения вспоминает Изабель как «пассивного и не отличающегося энтузиазмом сексуального партнера». Для него, проповедника биологической целесообразности, физическая близость была не просто удовольствием, а важной частью жизненной энергии, и ее отсутствие в браке он воспринимал как фундаментальный изъян конструкции. Но, возможно, еще более сокрушительным ударом по их союзу стала интеллектуальная несовместимость. Важно понимать, что Уэллс был человеком, буквально бредившим радикальными, меняющими мир идеями, подпитываемыми его научным образованием и социалистическими убеждениями. Он был мечтателем, одержимым будущим, переустройством общества, полетами на Луну. Изабель же, напротив, была продуктом той самой викторианской чувствительности, которую Уэллс начинал презирать всей душой. Она была консервативна в своих взглядах, ее мир был ограничен домом, церковью и соблюдением приличий.

Их брак не предлагал ему ни той пламенной связи, которой он жаждал, ни того товарищества умов, в котором он нуждался. Он описывал их совместную жизнь как «умственное одиночество». Это была клетка, и он отчаянно искал из нее выход. Развязка наступила в 1894 году, когда он, недолго думая, «сбежал с Эми Кэтрин Роббинс», своей бывшей студенткой, яркой и умной девушкой, которая, как ему казалось, обещала дать все то, чего не могла Изабель. Он оставил жену, совершив по меркам того времени абсолютно скандальный поступок. В 1890-е годы развод был дорогостоящей, сложной и социально губительной процедурой, доступной лишь немногим. Оставив жену, Уэллс рисковал своей только начинавшейся карьерой и репутацией. Но для него это был не более чем логичный шаг в его личном эволюционном развитии, безжалостное отсечение того, что мешало его росту.

Эми Кэтрин Роббинс, которой Уэллс вскоре дал более простое и управляемое, на его взгляд, имя «Джейн», стала его второй женой в 1895 году, сразу после официального развода с Изабель. Она была не просто заменой; она стала краеугольным камнем всей его жизни и карьеры. Джейн не была пассивной, долготерпеливой викторианской супругой из романов Диккенса. Она была его товарищем, напарницей и единомышленницей. Будучи его бывшей студенткой в техническом колледже, она была ему ровней в интеллектуальном плане, обладала острым умом и деловой хваткой, которые полностью поставила на службу его карьере. Она стала его «преданным другом и ассистентом», одним из немногих людей, способных расшифровать и перепечатать хаотичные, испещренные правками рукописи, из которых рождались его книги. Она обеспечивала тот «устойчивый, безопасный центр» его беспорядочного существования, создавая «покой для работы», который он ценил превыше всего. Именно она управляла домашними делами, будь то их знаменитый дом Spade House в Сандгейте, спроектированный для него архитектором Чарльзом Войзи, или поместье Easton Glebe, в которое они переехали позже. Она занималась финансами, вела переписку с издателями и воспитывала их двоих сыновей, Джорджа Филипа («Джипа») и Фрэнка, освобождая гения для полета мысли.

Именно это партнерство и породило «Парадокс Джейн». Хотя Уэллс позже утверждал, что и с Джейн они были сексуально несовместимы, этот брак продлился тридцать два года, до самой ее смерти от рака в 1927 году. Причиной такой долговечности стало неожиданное и для многих современников абсолютно непонятное и необъяснимое принятие Джейн его серийных измен. Биографы и сам Уэллс сообщают, что она, казалось, «была готова мириться» с его романами. Но это было больше, чем просто смирение. Некоторые источники утверждают, что она «принимала и даже приветствовала его интрижки, пока она знала о них и могла одобрять женщин». Она действовала как его доверенное лицо и советчик, предупреждая, когда отношения казались ей опасными, и, что поразительно, поддерживала дружеские, почти деловые отношения с большинством его любовниц. Она могла обсуждать с мужем достоинства и недостатки его новой пассии, как будто речь шла о найме новой гувернантки. Управляя его «отдыхом», как он цинично называл свои амурные похождения, она высвобождала его энергию для «работы». Это была странная, почти извращенная форма любви и преданности, основанная на полном подчинении своих интересов его гению.

Он, в некотором смысле, тоже хранил ей верность — довольно специфическую. Уэллс категорически отказывался ее оставить, даже ради знаменитой писательницы Ребекки Уэст, с которой у него был десятилетний роман и общий сын Энтони. Этот отказ был не сентиментальным, а сугубо прагматичным. Джейн была незаменима. Она занималась всеми домашними делами, вела бухгалтерию, растила детей и обеспечивала ту стабильность, благодаря которой он спокойно мог ходить налево, не переживая ни о чем. Она была его операционным директором. Когда Ребекка Уэст умоляла его развестись и жениться на ней, он отвечал, что это невозможно, что его связь с Джейн — это нечто иное, не поддающееся стандартным определениям. Он писал: «Джейн — это мой дом, моя база, мое доверие». Уйти от нее означало бы для него разрушить всю тщательно выстроенную систему, обеспечивающую его продуктивность. Он был готов делить свое тело и даже свое сердце, но не свой быт и не свой рабочий кабинет.

Но у подобного порядка вещей была своя цена, и заплатила ее именно Джейн. Не Герберг, нет. Джейн. Самое пронзительное свидетельство этой цены — ее собственные произведения. В «Книге Кэтрин Уэллс», посмертном сборнике ее рассказов и стихов, который Уэллс издал после ее смерти, проступает совершенно иной нарратив. Это тихий, полный сдержанной тоски голос, намекающий на глубинное желание тех самых свобод, которые так громко проповедовал ее муж. Ее проза наполнена историями о несчастных замужних женщинах, обреченных романах и подавленных желаниях. Это был ее единственный способ выразить то, о чем она не могла говорить вслух. В одном из рассказов, «Страх», жена говорит своему поклоннику слова, которые звучат как эхо из глубин личного опыта самой Джейн: «Брак — это довольно честная сделка для женщины, на самом деле, в нем нет места для той любви, что ты мне приносишь… Я не могу рисковать… Вся эта жизнь, которую я вела так долго, стала мне как кожа. Если ее сорвать с меня, я истеку кровью». Этот отрывок служит важнейшим и трагическим контрапунктом к образу довольной и соучаствующей партнерши, который рисовал Уэллс. Он обнажает ту огромную жертву, которая лежала в основе его «свободы». Джейн была не просто менеджером предприятия «Уэллс»; она была, во многих отношениях, его главной человеческой стоимостью, фундаментом, на котором зиждилось благополучие гения, оплаченным ее собственным счастьем.

Философия свободной любви и поиски «Тени-Возлюбленной»

Чтобы узаконить образ жизни, который вопиющим образом нарушал все мыслимые условности его эпохи, Герберт Уэллс выстроил сложную, многоуровневую интеллектуальную конструкцию. Это здание оправданий функционировало на двух разных этажах: на верхнем, публичном, располагалась политическая доктрина «свободной любви», предназначенная для реформирования всего общества; на нижнем, приватном, он выстроил личную романтическую мифологию, в центре которой был вечный поиск идеализированной «Тени-Возлюбленной», созданной для утешения собственного «я». В совокупности эти концепции позволяли ему представлять свое компульсивное сексуальное поведение не как личный порок или проявление распущенности, а как благородную, хоть и трудную, форму социального и личностного эксперимента. Однако под этими высокопарными рационализациями скрывалась куда более приземленная реальность: использование секса как простого отдыха, способа сбросить напряжение, сродни рыбалке или игре в гольф.

В прогрессивных кругах эдвардианской Англии (королева Виктория к тому времени уже умерла, и на престол взошел ее старший сын, Эдуард VII), в которых вращался Уэллс, «свободная любовь» была не просто красивой фразой, а конкретным и мощным политическим понятием. Оно означало «право совершеннолетних людей по обоюдному согласию вступать в сексуальные отношения до или вне брака, если они того желают, и использовать контрацепцию». Уэллс стал одним из самых громких и бесстрашных поборников этой идеи, искренне веря, что освобождение от сексуальной ревности и собственничества является необходимым шагом в эволюции человечества. Эту свою миссию он принес в самое сердце британской прогрессивной политики — в Фабианское общество. Это интеллектуальное социалистическое движение, в которое входили такие титаны, как Джордж Бернард Шоу и Сидней и Беатриса Вебб, выступало за постепенные, продуманные реформы. Уэллс же, со своей неуемной энергией, попытался радикализировать группу изнутри, устроив настоящий идеологический штурм. Он считал фабианцев слишком медлительными, слишком академичными, слишком оторванными от реальной жизни.

Он настойчиво продвигал резолюции, отвергающие моногамную патриархальную семью, рассматривая ее как форму частной собственности, несовместимую с социалистическими идеалами. Он утверждал, что государство будущего должно взять на себя заботу о детях через так называемое «финансирование материнства» (endowment of motherhood), освободив женщин от экономической зависимости от мужчин и тем самым уничтожив саму основу для ревности и собственничества. Эта кампания была встречена в штыки. Уэллса атаковали и консерваторы, и собратья-социалисты, обвиняя его в пропаганде «сексуальной анархии». Его попытки захватить лидерство в Фабианском обществе в конечном итоге с треском провалились, во многом потому, что его теории были неотделимы от его скандальной репутации. Его продолжающийся роман с Эмбер Ривз, блестящей молодой студенткой и дочерью видных членов общества, стал мишенью для его оппонентов, а он искренне не мог понять, почему личный эксперимент в области «свободной любви» должен лишать его права возглавлять движение, посвященное социальной свободе.

В то время как «свободная любовь» служила политическим оправданием, она не могла объяснить эмоциональную нестабильность и повторяющийся паттерн его собственных романов. Для этого Уэллс разработал свою личную мифологию: пожизненный, навязчивый поиск идеальной второй половинки, которую он называл «Тень-Возлюбленная». Это был его романтический идеал женщины, с которой он мог бы достичь полного физического и ментального слияния, ускользающая фигура, которую он преследовал в череде реальных отношений. Этот квест служил мощным психологическим защитным механизмом. Он постоянно был «обеспокоен своей неспособностью найти "тень-возлюбленную" своей мечты», и такая постановка вопроса позволяла ему интерпретировать свои серийные связи не как банальную распущенность, а как цепь благородных, хоть и неудачных, экспериментов в поисках этого совершенного союза. Провал всегда крылся не в самом квесте, а в очередном «кандидате».

Этот паттерн, в котором погоня за недостижимой фантазией мешает подлинной близости с реальным партнером, характерен для того, что современная психология могла бы назвать «избегающим типом привязанности», вероятно, сформировавшимся еще в детстве под влиянием эмоционально холодной матери. Идеал, по самой своей природе, был спроектирован так, чтобы оставаться вечно недосягаемым, позволяя Уэллсу переходить от одних отношений к другим, не неся полной ответственности за их распад. Сам Уэллс осознавал невыполнимость своих требований. В момент поразительной самокритики, зафиксированный в «Г. Уэллсе в любви», он писал о «моих собственных необоснованных чудовищных требованиях к Тени-Возлюбленной, основанных на непомерной требовательности той персоны, которую я для себя выдумал. Я знаю, я пытаюсь быть чем-то слишком большим для моих сил». Это признание человека, который осознает собственную романтическую несостоятельность, но, по-видимому, бессилен остановить запущенный им же механизм.

Резко контрастировал с высокопарной политической доктриной и трагическим романтическим квестом гораздо более прагматичный и отстраненный взгляд Уэллса на случайные связи, которые он называл французским словом «passades» (мимолетные увлечения). Он утверждал, что эти короткие встречи выполняли терапевтическую функцию, давая ему облегчение от сексуального напряжения, которое в противном случае отвлекало бы его от его чрезвычайно продуктивной писательской карьеры. Он заявлял, что они «играли в его жизни ту же роль, что рыбалка или гольф в жизни многих мужчин». Эта перспектива полностью лишала секс его романтического и политического багажа, низводя его до уровня запланированного рекреационного мероприятия, необходимой гигиенической процедуры для творческого ума.

Он часто позволял себе подобные встречи, «чтобы заполнить неловкий час между пятью и семью вечера, когда работа уже закончена, а до ужина еще далеко». Эта потребность в удобном и быстром удовлетворении касалась и услуг проституток, особенно во время путешествий. В своих посмертных мемуарах он откровенно, с почти научной любознательностью, описывает визит к проститутке во время поездки в Вашингтон: «мы, не знавшие о существовании друг друга в три часа, расстались как любовники в половине седьмого». Этот третий, самый приземленный уровень его сексуальной философии раскрывает человека, движимого не только утопическими идеалами или романтическими фантазиями, но и простой, повторяющейся потребностью в физической разрядке и отвлечении. Пророк новой сексуальности был человеком, который пытался чем-то занять пустой час перед ужином.

Каталог завоеваний

Жизнь Герберта Уэллса была ничем иным, как парадом пересекающихся романов, чередой интенсивных и часто бурных отношений с одними из самых незаурядных женщин его эпохи. Это были не просто завоевания хищника; это были сложные сделки, в которых переплетались интеллект, амбиции, страсть и удобство. Женщины в его жизни были разношерстной коллекцией блестящих писательниц, активисток и авантюристок, которые вступали с ним в отношения как равные, а порой и сами выступали в роли преследовательниц. Изучение его самых значительных связей выявляет повторяющийся паттерн: начальная искра интеллектуального влечения, период интенсивной и часто тайной страсти, за которым следовали разочарование, конфликт или прагматичная перестройка отношений.

Самый громкий скандал, едва не разрушивший его общественную репутацию, был связан с уже упомянутой нами Эмбер Ривз, блестящей студенткой Кембриджа, дочерью его друзей и соратников по Фабианскому обществу. Уэллса привлекал ее острый ум и то, что он называл ее «авантюрным эротизмом». Ривз, со своей стороны, не была пассивной жертвой; она была одной из нескольких молодых, современных женщин, которые, по мнению некоторых биографов, «целенаправленно выбирали Уэллса, чтобы лишиться девственности», видя в нем врата в тот освобожденный мир, который он проповедовал. Их роман стал «скандалом высшей лиги 1908-1909 годов». Ситуация обострилась, когда Ривз забеременела. Их попытка совместной жизни во Франции обернулась катастрофой, и роман закончился тем, что Уэллс организовал ее брак с другим юристом-фабианцем, чтобы узаконить рождение ребенка, который ему самому оказался совсем не нужен.

Возможно, самой известной и интеллектуально равной ему любовницей была Ребекка Уэст (урожденная Сисели Фэйрфилд), амбциозная молодая писательница-феминистка, которая была на двадцать шесть лет его моложе. Их отношения начались после того, как она опубликовала разгромную и остроумную рецензию на его роман «Брак», назвав его «старой девой среди романистов». Заинтригованный, а не оскорбленный, Уэллс пригласил ее на ланч, положив начало страстному и бурному десятилетнему роману. Они придумали себе прозвища в честь хищных кошек, «Пантера» для нее и «Ягуар» для него, подчеркивая первобытную энергию их связи. В 1914 году у них родился сын, Энтони Уэст. Однако отношения были обречены. Уэст жаждала стабильности брака, но Уэллс, намертво привязанный к своему союзу с Джейн, отказался оставить жену. Роман рухнул в 1923 году после ультиматума Ребекки: «женись или я ухожу», который он отверг.

Совершенно иным был его союз с Маргарет Сэнгер, американской активисткой движения за контроль над рождаемостью. Их связывала «страстная дружба», построенная на фундаменте глубокого взаимного восхищения и общих политических целей. Их прерывистый, но пылкий роман начался в 1920 году (когда Уэллс еще крутил шашни с Ребеккой Уэст) и возобновлялся всякий раз, когда их пути пересекались. Герберт публично поддерживал ее общественную деятельность, написал предисловие к ее книге и выступал на мероприятиях по сбору средств для ее организации. Довольно бурный роман у него выдался с Одеттой Кен, «голландской авантюристкой и писательницей-путешественницей с револьвером». Их роман начался драматично: услышав, что Уэллс в Женеве, Кен вызвала его в свой номер, где, по его воспоминаниям, «темная стройная молодая женщина в легком пеньюаре… бросилась на меня с заверениями в обожании». Какое-то время Уэллс был без ума от нее, они даже построили дом на юге Франции. Однако ее поведение шокировало его: она была известна тем, что пересказывала интимные подробности их сексуальной жизни гостям и угрожала ему шантажом. Они расстались врагами.

Последней большой любовью Уэллса стала, пожалуй, самая загадочная фигура в его жизни — баронесса Мура (Мария Игоревна) Будберг, русская эмигрантка, бывшая гражданская жена Максима Горького и, как многие подозревали, советская двойная агентка. Она стала его компаньонкой и сиделкой в его последние годы. В этих отношениях динамика власти, определявшая многие его предыдущие романы, перевернулась. Теперь Уэллс был просящим и уязвимым. Он неоднократно звал ее замуж, но она решительно отвергала его предложения, предпочитая сохранять свою независимость и тайну. Он так и не смог до конца ее разгадать, написав с чувством глубокой утраты: «та Мура, которой никогда по-настояшему и не было, теперь исчезла навсегда».

Для Герберта Уэллса граница между прожитым опытом и литературным творчеством была исключительно проницаемой. Он последовательно и сознательно переплавлял сырье своей жизни — свои битвы, амбиции и, само собой, свои любовные похождения — в ткань своей прозы. Эта практика превращения жизни в искусство породила мифологию, в которой факты и вымысел сливались воедино. Самым печально известным примером стал роман «Анна-Вероника» (1909), который послужил «безошибочным портретом Эмбер Ривз» и их романа. Книга, отстаивавшая право женщины любить свободно, вызвала массовое общественное возмущение именно потому, что все понимали ее автобиографическую подоплеку. Позже его роман с Маргарет Сэнгер был увековечен в «Тайниках сердца» (1922), который стал «пространным любовным письмом» к активистке контроля над рождаемостью.

Апогеем такого подхода к своему наследию стали две его автобиографии. Первая, «Опыт автобиографии» (1934), была его официальным, публичным заявлением миру. В этом массивном труде он откровенен в отношении своего скромного происхождения и интеллектуального развития. Однако это стратегически выверенный нарратив. По мере развития повествования он «опускает обсуждение интимной жизни своих поздних лет», переключаясь на эволюцию своего «мозга» и свой проект Мирового Государства. Именно здесь он делает тщательно сформулированное заявление: «Я никогда не был великим амористом, хотя я любил нескольких людей очень глубоко». Это была постановка, призванная закрепить его репутацию серьезного пророка, а не распутного романиста.

Полная, лишенная цензуры история была припасена для «Г. Уэллса в любви», «Постскриптума» к основной автобиографии, который он писал в тайне, зная, что он может быть опубликован лишь спустя долгое время после его смерти. Опубликованная его сыном в 1984 году, эта книга является настоящей исповедью. Здесь респектабельный пророк исчезает, уступая место обычному бабнику, оправдывающему свои пороки высокопарной риторикой. Он описывает свои романы с непоколебимой и часто жестокой честностью. Он рассказывает о своем решении завести ребенка с Эмбер Ривз, о том, как овладел писательницей Элизабет фон Арним прямо во время прогулки на свежем воздухе, устроившись на экземпляре газеты «Таймс», критиковавшей безнравственность молодого поколения, и о своем походе к чернокожей проститутке в Вашингтоне, чтобы «посмотреть, каково это». «Опыт автобиографии» был его посланием современникам; «Г. Уэллс в любви» — его последним, не цензурированным посланием потомкам. Это была его финальная попытка взять под контроль собственный нарратив, гарантировав, что вся правда — как он ее видел — останется в истории.

Примирить образ Уэллса-пророка и великого фантаста с образом Уэллса-распутника — значит столкнуться с центральным, определяющим противоречием его жизни. Он был человеком, который мечтал о рациональном, утопическом будущем, живя при этом в состоянии глубочайшего эмоционального хаоса. Он проповедовал эволюцию человечества к высшему состоянию, будучи движим одними из самых примитивных его импульсов. Парадокс его жизни заключается в том, что этот, без сомнения, талантливый творец и визионер, в конечном счете, оказался «неспособен к близости даже со своими близкими».